Мойры сплели свои нити

– Потому что тромбонист – феномен. Какой – мы еще не знаем. И случай с ним тоже редкий феномен. Так что выбираем сначала – обед или визит в больницу?

– Тромбониста, – твердо объявила Катя. – После места убийства как-то… нет, лучше повременить с обедом.

В больнице в регистратуре им сообщили, что Зарецкого утром перевели из реанимации в общую палату. Что состояние его стабильно. Они нашли его в терапии. Он сидел на кровати и спорил с медсестрой насчет своего протеза, который уже был на его ноге. Медсестра уговаривала его лечь и снять протез. Катя обрадовалась: раз слабо препирается – значит, вышел из своего шокового состояния.

В палате вместе с Зарецким находились еще два старика – один лежачий, под его койкой стояло судно. Ко второму явилась старуха-жена (в больнице только кончился тихий час и начали приходить посетители). Старик вместе с женой ушел на улицу гулять.

Тромбонист Зарецкий выглядел осунувшимся, взъерошенным. Он то и дело чихал и кашлял. Но в целом вид у него был вполне нормальный – обычный миловидный парень с мелкими чертами лица, темноглазый, кудрявый и темноволосый. Зеленая больничная роба оказалась ему велика. Он уставился на Гектора и Катю.

– Здравствуйте, Евгений. Помните нас? – спросил его Гектор.

– Нет. А вы кто? – Тромбонист переводил недоуменный взгляд с Гектора на Катю. Она поняла: он не притворяется. Он и правда не знает, кто перед ним.

– Это мы нашли вас ночью на проселочной дороге под дождем после удара молнии, – мягко произнесла она. – Меня зовут Екатерина.

Гектор тут же придвинул ей стул, и она села рядом с тромбонистом. А Гектор встал в ногах кровати и оперся руками о спинку.

– Евгений, как вы себя чувствуете? Вы помните, что произошло с вами ночью? – Катя старалась сразу установить с ним контакт, вызвать его доверие.

– Чувствую себя… странно, непривычно. Тело покалывает. Мне здесь, в больнице, все наперебой твердят – я чуть ли не зомби, ходячий мертвяк. – Тромбонист криво усмехнулся. – Что я переполошил всех – и полицию, и врачей, что нес какую-то чушь.

– Да, было дело, Женя. Вы кричали на дороге, пугали нас. Кстати, меня зовут Гектор Игоревич. – Гектор по-свойски кивнул. – Молния ударила почти рядом с вами.

– Мне сказали, но я этому не верю. Как такое возможно? – Тромбонист моргал. – Чего же я живой тогда?

– Ну, разные обстоятельства, разные натуры. – Гектор рассматривал его с откровенным интересом. – Сами-то, Женя, вы что помните из ночных приключений?

– Ничего.

– Вы играли в джазе на поминках здешнего начальника полиции. Джазом руководил ваш маэстро Аратюнянц. Я вас видела в оркестре, а вечером вы покинули поминки на своей машине, – терпеливо начала подсказывать Катя.

– Ну конечно, мы днем приехали с джазом. – Тромбонист кивнул. – Кашин… я в Кашине до сих пор! Каждый сам добирался до Кашина. Я на своей машине, например. Я очнулся уже в реанимации. – Он начал чихать, закашлялся. – Я где-то простудился. У меня еще утром была температура 37,6. Но сейчас спала. Мне на ковид сделали тест. И он отрицательный. Доктор сказал, пробуду в больнице пару дней и меня выпишут. Здесь так убого. – Он растерянно глянул на тумбочку, где лежали таблетки и тарелка с его недоеденным обедом: размазанное серое картофельное пюре и огрызок сосиски. – Ох, а где моя машина?

– У нее от удара молнии сгорело колесо и, возможно, мотор накрылся. Она сейчас на полицейской автостоянке, – ответил Гектор. – Как вы вышли из «Рено» под дождем на пустой дороге, это вы помните?

Тромбонист нахмурился и кивнул.

– Да. Я куда-то зарулил не туда. Я же в Кашине впервые. Видимость была ноль, и я остановился где-то… Дворники не справлялись с потоками воды. Я вышел.

– Зачем вы открыли заднюю дверь машины? – продолжал задавать наводящие вопросы Гектор.

– Заднюю дверь… – Парень словно пробирался в потемках, в дебрях своих спутанных воспоминаний. – Зонтик мне понадобился. Он лежал на заднем сиденье, вместе с футлярами. Я раскрыл зонт, но он мне не давал поправить дворники, и я его водрузил на дверь машины.

– И что дальше?

– Понятия не имею.

– Случай с вами попал на дорожную камеру, – пояснила Катя. – Мы видели вспышку молнии. И вы нам на дороге потом кричали: «Вспышка!»

– Я про дорогу вообще ничего не помню. Повторяю, я очнулся в больнице. Испугался сначала, что угодил в аварию.

Гектор смотрел на него. Катя ждала, что он начнет бросать тромбонисту вопросы про топор, разрубленное лицо, кресло, веревки, пожар в старом доме. Однако Гектор молчал. И Катя решила не проявлять инициативу пока.

– У вас от колена протез, Женя. И вы аварии испугались, когда очнулись. Вы ногу в ДТП потеряли? – спросил Гектор.

– Нет. Мне ногу оторвало в трехлетнем возрасте, – просто ответил тромбонист.

Катя похолодела.

– Как же так? – спросила она.

– Минно-взрывная травма. В Чечне. – Тромбонист обернулся к Кате. – Я родился в Грозном. Но я, конечно, взрыва сам не помню. Я с малых лет привык, что безногий. Калека.

Гектор изменился в лице, как только услышал. Он обошел кровать и сел рядом с тромбонистом.

– Слушай, Женя… Прости, что я лезу… Но я в свое время тоже там был.

– В Чечне? Воевали?

– Да. Но я тебя намного старше. – Сорокашестилетний Гектор смотрел на двадцативосьмилетнего музыканта почти как на собрата. – Честно, не из пустого любопытства спрашиваю.

– Ну, Гектор Игоревич, учитывая, что именно вы и Екатерина меня спасли ночью после удара молнии, про который я не в курсе, расскажу, если интересно. – Тромбонист пожал плечами. – Я родился в Грозном. Мать… это я уже потом узнал… она приехала туда еще до войны, работала в исполкоме, занимала крупную руководящую должность. Отца своего я не знаю, видимо, родился от случайной связи, матери было уже за сорок. И когда все началось, она из Грозного не эвакуировалась – может, потому что я был маленький у нее на руках. Что с ней стало, не знаю – то ли ее убили, то ли она без вести пропала. Меня забрали какие-то ее знакомые – то ли русская семья, то ли смешанная. Я всегда говорил по-русски, с самого раннего детства, и даже потом, когда был у них…

– В плену? – хрипло спросил Гектор.

– В рабстве. – Тромбонист облизнул сухие, растрескавшиеся от жара губы. – Как мне потом говорили, те, кто меня забрал, видимо, пытались покинуть город и где-то в горах попали на минное поле. Мне, трехлетке, оторвало ногу по колено. Но я не умер. Я как-то выжил. Наверное, меня вылечили те, кто меня на минном поле подобрал. До шести с половиной лет я жил в большом высокогорном ауле, который служил базой одного известного террориста. Но я мало что помню из того времени.

– Что ты помнишь? – спросил Гектор.

– Вершину в снегу. Высокая гора. Я на нее часто смотрел.

– Тебулосмта.

Тромбонист Зарецкий глянул на Гектора.

– Она и вам знакома.

– Я бывал в тех местах.

Катя ощутила, как слезы наворачиваются на ее глаза. Простой диалог – а сколько скрыто за их словами.

– Что ты еще помнишь? – спросил Гектор.

Тромбонист опустил кудрявую голову.

Звуки визгливой кавказской гармоники. Она играет на улице высокогорного аула. Воздух прозрачный, пахнет дымом. Ранняя теплая осень. Блистательный Кавказ.

Он, шестилетний мальчик, стоит на коленях возле колоды для рубки мяса, что во дворе большого просторного кирпичного дома, где обитает бородатый хозяин и четыре его жены.

Дикая боль от содранной кожи, которую он ощущает постоянно… Из-за отсутствия левой ноги он все свои малые годы передвигается подобно зверьку, на четвереньках. Порой пробует встать, упорно желая ходить, цепляясь худыми ручонками за дерево, каменную загородку, дверь сарая, однако сразу падает, когда пытается прыгать на одной ноге. Костылей у него нет. Никто не дает ему – шестилетке – костыли. Подпираться суковатой палкой не получается. И он ползает на четвереньках, на своем обрубке ноги, опираясь на колени и на ладони.

Кожа на обрубке и на коленке здоровой ноги содрана почти до мяса. Он одет в старые рваные спортивные штаны – левая брючина обрезана, а правая в дырах, – сплошные лохмотья. На обрубке запеклась толстая корка, она лопается, и оттуда сочится кровь. Обрубок постоянно гноится. Ссадины болят адски и на руках, и на колене.

Он словно античный Марсий приговорен ощущать боль содранной кожи.

На колоде перед ним обезглавленная курица, он должен ощипать с нее перья. Работа трудная для шестилетки, пальцы его плохо гнутся, но он выдирает перья горстями, и они кружатся в воздухе над его головой. У каменной ограды два пленных русских солдата таскают тяжелые бетонные блоки. Солдаты скованы по ногам цепью. Целый день они трудятся – в высокогорном ауле боевики строят укрепления, ждут армейского штурма.

Пленные солдаты – рабы. Каждый вечер их спускают в вонючий подвал, где приковывают на ночь цепями к столбу. Им не больше двадцати, но выглядят они как старики – оба седые, истощенные до предела. Их обоих потом собственноручно обезглавил хозяин дома, когда они построили стену укреплений и стали больше не нужны. Превратились в обузу – лишние рты.

Из дома выходят две женщины, закутанные в черные платки до глаз. Жены хозяина носят хиджабы. Обе молодые – старшей не больше двадцати, а второй лет пятнадцать. Ее привезли и выдали замуж недавно, и она все никак не привыкнет к укладу в доме мужа.

Старшая ставит перед малышом-калекой, что ощипывает курицу, выполняя заданную на день работу раба, эмалированную миску с жидкой кашей. В ней плавают вываренные бараньи кости без мяса. Мяса калеке никогда не дают. В свои шесть лет он привык разгрызать бараньи хрящи. Ложки ему тоже никогда не дают. Он быстро, как ящерица, ползет на четвереньках к миске, обед подоспел. Постанывает от боли из-за содранной кожи. Обрубок вечерами ему смазывает какой-то арабской мазью главная жена хозяина-боевика. А то давно бы началась гангрена. Старшая, главная жена сдерживает ее мазью-антисептиком. Маленький раб нужен в хозяйстве, он может ощипывать куриц и перебирать просо, мыть во дворе посуду.

Малыш наклоняется и хлебает кашу прямо из эмалированной миски. Затем приступает к костям. Обсасывает их и с хрустом грызет хрящи.

Младшая жена хозяина-боевика промывает в ведре бараньи кишки от крови и переваренной травы. Она поднимает голову и с брезгливым любопытством следит, как шестилетний мальчишка-раб, захваченный в плен, с обрубком ноги ползает в пыли и стучит бараньей костью по дну миски, выбивая костный мозг.

В глазах жены боевика мелькает отвращение. Она окунает тряпку в ведро, где вода уже стала бурой, и крутит ее в жгут. А потом делает шаг к калеке и наотмашь бьет его мокрой тряпкой по лицу.

– Ууу, шайтан! – восклицает она.

Калека, потеряв равновесие, валится на спину. Содранная кожа на его культе болит так, что уже невозможно терпеть. Он скрипит зубами от боли. По лицу его стекают капли грязной воды, смешанной с кровью.

– Меня солдаты освободили. Они штурмовали аул, был жестокий бой, – сказал тромбонист Евгений Зарецкий Гектору. – Отправили меня в Моздок в госпиталь. Вы там бывали?

Гектор кивнул.

– А потом в Москву в детскую больницу, учили меня ходить сначала на костылях, потом сделали мне протез, врачи долго занимались со мной на реабилитации. Когда я освоился с протезом, меня перевели в подмосковный детский дом. И я там жил – в Люберцах. Над нами музыкальная школа шефствовала. А у меня к музыке оказались способности. Я играл на многих инструментах в школе: на трубе, на фортепиано, потом выбрал себе тромбон. А в четырнадцать лет меня усыновил руководитель школьного оркестра Георгий Яковлевич Зарецкий. Они с женой были уже в преклонных летах, но у них сын скоропостижно умер, и они забрали меня из детдома, вырастили, дали образование. Единственные мои родные люди. С подачи приемного отца я после школы поступил в Гнесинку. Но не закончил – мои старики умерли, и надо было зарабатывать на жизнь. Я сейчас играю в джазе. Живу в Люберцах, мои приемные родители оставили мне хорошую квартиру.

Гектор и Катя молчали. Гектор был бледен.

– Послушайте, я не знаю, что болтал ночью, – признался тромбонист Зарецкий. – Я вообще ничего не помню. Совсем.

Глава 9

Сизиф

Катя понимала, какими мыслями и воспоминаниями обуреваем Гектор после встречи в больнице с Зарецким. Он вырулил на главную улицу Кашина и остановился в конце ее возле пиццерии.

Но он медлил, о чем-то раздумывал, что-то решал. Затем достал мобильный и кому-то позвонил. Как обычно, без «здрасьте – до свидания», коротко бросил:

– Сделай для меня срочный запрос 36–15. Я потом с тобой расплачусь. Нет, нет, не в «анналы». В центральный архив МВД. Исходные данные я сейчас тебе скину. Мне нужна вся информация по совпадению начиная от двух-трех вводных и далее. И как можно быстрее. Лучше всего завтра. И еще некто Мосин Иван Андреевич, уроженец Кашина, пенсионер МЧС и бывший сотрудник городской пожарной части, затем торговец мясом в Кашине. Все на него – начиная с МЧС, и по бизнесу – связи, поставщики, если есть, компаньоны. И тоже срочно.

Он дал отбой и начал набирать текст в своем навороченном мобильном. Затем отослал сообщение.

– Вы какую пиццу любите, Катя? – спросил он, закончив и убирая мобильный в карман брюк.

– Ту же, что и вы. Пополам возьмем.

Когда они шли к пиццерии, Катя сама взяла его за руку. Ощутила, как он сразу сплел их пальцы, крепко сжал. Черные воспоминания о снегах горы Тебулосмты… Катя пыталась изгнать их из его сердца. В пиццерию они вошли, держась за руки.

Народу в зале никого, летом в сельском Кашине страда, все в полях, у местных денег кот наплакал, не до посиделок в кафе. Однако в меню значились и «Гавайская» пицца, и «Неаполитано». Гектор заказал «Четыре сезона – макси» и кофе, по их с Катей уже устоявшейся традиции, – капучино и двойной эспрессо.

Однако ели они вяло, Катя еще не пришла в себя после ужасов дома с холодильной камерой, а Гектор от визита к тромбонисту.

– Я тут вспомнил. – Гектор допил эспрессо. – Читал в интернете про мужика из Колорадо. Шел он под зонтом по дороге во время грозы, и в него шарахнула молния. В отличие от Зарецкого – прямое попадание. Но он выжил, оклемался. И превратился в некий феномен.

– Какой, Гек?

– Он стал невероятно точно предсказывать погоду. Грозу. Причем за два-три дня, когда и метеорологи не давали ясных прогнозов. Он объяснял свой феномен тем, что у него начинает покалывать все тело – и чем гроза ближе, тем колет сильнее. Катя, вы помните, какой голос был у Зарецкого ночью на дороге?

– Странный. Очень высокий.

– Не то слово. Почти детский. – Гектор подозвал официантку и расплатился картой.

– По-вашему, он все-таки что-то видел, хотя и отрицает, да? – спросила Катя.

– Насчет убийства Мосиных – спорно.

– Тогда в детстве? В Чечне, в плену у боевиков? Кого-то убили на его глазах?

– Терраса и ходики с кукушкой не вписываются в кавказский быт. Мальчиком он жил в Люберцах – в детдоме, потом в приемной семье. И сейчас обитает в Люберцах.

Катя молчала.

– Ну, пора к вашему Сивакову, – объявил Гектор. – Пока доберемся до бюро судмедэкспертиз, авось и результаты какие-то у вашего корифея появятся.

Доро́гой Гектор не отрывал от Кати глаз. Она снова куталась в его черный пиджак – к вечеру совсем похолодало. Погода менялась. Августовская удушливая жара отступала.

– Катенька, ну я не полицейский, – заметил Гектор. – Перед светилом вашим из бюро не хочу позориться, как дилетант. Жажду услышать мнение умного сведущего человека, побывавшего на десятках диких и жестоких преступлений.

– Мое, что ли, мнение? – фыркнула Катя. Гектор снова – ура! – прежний. Искры в серых глазах сверкают. Она подумала: любой ее знак внимания, любая мимолетная ласка ободряет, окрыляет его, возвращает ему душевный покой. Словно лечит его…

– Что я увидела на месте убийства Мосиных? – Катя откинулась на подголовник сиденья и сосредоточилась. – Два дома и магазин. В новом доме три железные двери. Входная дверь не взломана.

– На этой двери два замка, задвижка и цепочка, – кивнул Гектор. – Убийца в дом не врывался, его впустили Мосины. Вывод?

– Это кто-то им знакомый, кого они совсем не боялись. И легко впустили ночью. Круг общения у них довольно широкий – сотрудники полиции, бывшие коллеги Мосина по МЧС, те, кто входил в орбиту его мясного бизнеса. Вплоть до водителей грузовиков, привозивших мясо, наверняка фермеры-поставщики. Ну, наверное, какие-то родственники, хотя в УВД уверяли нас, что у Маргариты Мосиной никого нет. Вряд ли они бы открыли так легко рабочим, с которыми повздорили, хотя… те могли притвориться, что вернулись и согласны на их условия. Да, еще насчет дверей – та, что ведет в морозильную камеру, не имеет замков вообще. А смежная дверь между домом и магазином была открыта.

– Когда люди ложатся спать, они запирают все двери в дом, логично?

– Логично, Гек. Ох, прямо у двери валялась бензопила, о которую Веригин в крови споткнулся. Как она там оказалась? Это вещь убийцы?

– Мясники используют бензопилы для разделки мороженых туш. На крюках в холодильнике висели свиные, – сказал Гектор.

– И еще в доме большие канистры с санитайзером, – вспомнила Катя. – Зачем он Мосиным в таком количестве? Или убийца с собой все принес? Но канистры литров на десять каждая.

– Мясной магазин. Лето, мухи, оводы. Мосины следили за гигиеной, боролись с антисанитарией. А в таком количестве могли закупиться санитайзером впрок, оптом всегда дешевле.

– Но я до сих пор не понимаю, что именно произошло в доме. У Мосина отрублена правая рука… кисть. – Катя содрогнулась.

– У меня есть кое-какие соображения насчет картины убийства, но сначала стоит послушать вашего судмедэксперта, – подытожил Гектор.

– Вы тот самый полковник Гектор Борщов, который весьма активно вмешался в расследование отравления в Полосатово и пригнал туда какого-то невероятного химика-эксперта, спеца по ядам с таким оборудованием, что нам и не снилось?[6] – осведомился судмедэксперт Сиваков, когда они явились к нему уже в восьмом часу вечера в бюро в прозекторскую, и Катя представила своего спутника. – Молодой человек, ну вы даете. Откуда такие возможности? У нас отравления в области крайне редки, к счастью, случай в Полосатово стал настоящим криминальным событием. Но и укором нам – мы-то такой спецтехникой не владеем, мы на голодном пайке, что называется. Бюджет скуден.

– Я просто пытался помочь всеми силами полицейскому расследованию, – ответил Гектор – такой сразу скромняга, голос вежливый, вид почти смущенный.

– Мне вот никто никогда не помогает, – печально пожаловался Сиваков, разглядывая полковника Гектора Борщова сквозь круглые очки и Катю в его пиджаке, накинутом на плечи. – Я, как греческий Сизиф, вынужден ежедневно вкатывать тяжелый непосильный камень на гору истины и правосудия – вскрытия, вскрытия, трупы, трупы… Абсолютная неблагодарность бездарных начальников, постоянные необоснованные упреки… И все это к вечеру обрушивается на меня, как сизифов камень, так что остается единственное утешение – семь капель для поднятия духа. Коллега-полковник, вы выпиваете?

– Ага. Бывают моменты. – Гектор Борщов глянул на Катю.

Она совсем притихла. Ибо Сизифа они застали не в прозекторской за вскрытием супругов Мосиных, а в его тесном захламленном кабинете, заваленном книгами по медицине, справочниками и анатомическими образцами костей и внутренних органов.

Возле открытого ноутбука кипел электрический чайник, рядом с муляжом почек стояла початая бутылка настойки – то ли «клюковки», то ли «рябиновки».

– Вы прямо из Кашина ко мне? – осведомился Сиваков и достал из ящика стола еще две кружки. – Милости прошу чай пить со мной. Екатерина, вам алкоголь не смею предлагать. А полковнику плесну, если тот не возражает.

– Вы закончили вскрытие? – осторожно поинтересовалась Катя.

– Я в середине потока, как говорят даосы. – Сиваков щедро плеснул в кружку Гектора Борщова своей настойки. – Решил взять рекламную паузу.

– Ваше здоровье, профессор, – Гектор Борщов чокнулся с ним кружкой, хлопнул залпом. – Но первые результаты вам уже ясны, так?

– Ах, задавайте ваши вопросы, – капризно объявил Сиваков. – Я адски устал, а мне еще завершать вскрытие обоих супругов.

И он бухнул себе прямо в чай настойки. И Гектору – снова щедро.

– Когда их убили? Когда наступило время смерти? – Гектор наконец задал главный вопрос, без которого, как Кате казалось, невозможно двигаться дальше.

– А никто вам не скажет этого. – Сиваков вздохнул. – Зачем их заморозили, словно куски мяса? Именно для того, чтобы никто никогда не смог установить точное время их смерти. Мне рапорт прислали кашинские пинкертоны по электронке – в холодильнике для мяса была установлена быстрая максимальная заморозка. А это сорок минут. Супругов могли прикончить за час-полтора до того, как их обнаружили. А могли убить и за три, пять, десять часов.

– Но в доме следы крови, – сказала Катя. – Кровь разве не может помочь в определении времени смерти?

– А структура крови вся разрушена. – Сиваков поднял очки на лоб и потер красные усталые глаза, в которых уже плескалась «клюковка»-«рябиновка». – Кровь жертв буквально растворена разлитым химикатом.

– Санитайзер, – подсказал Гектор. – Значит, убийца использовал его, чтобы…

– Чтобы и кровь нам не помогла. Ни о каком ДНК убийцы на месте, естественно, и речь уже не идет. А образцы крови почти непригодны для исследования. Разрушена структура. Единственное, что определилось из пары образцов, поврежденных меньше других, – группа крови.

– Где именно и какой группы следы? – уточнила Катя.

– Приблизительно. Не точно. Следы первой группы в прихожей. Мне кашинские криминалисты прислали примерную схему по электронке. Первая группа у женщины. И фрагмент следа волочения на полу у морозильной камеры – тоже первая группа.

– А в мясном магазине? – спросил Гектор.

– Вторая группа. Она же у мужчины, у супруга.

– Ужасные раны на его животе от бензопилы? – Катя продолжала задавать свои вопросы.

Сиваков плеснул себе третью порцию настойки.

– Нет. У него единственная рубленая рана живота и нижнего отдела грудной клетки. Его правая кисть отрублена тоже топором.

– А у женщины – раны лица? – Гектор слушал патологоанатома очень внимательно. – Они ведь не лезвием топора наносились. Обухом?

– Нет. Тяжелым предметом продолговатой формы.

– Монтировкой, которую нашли в прихожей?

– Мне в рапорте криминалист так и написал. – Сиваков, которого уже вело, выпил чай с настойкой. – Они думают, что ее убили этой штукой. А я предполагаю, предмет использовали другой.

– А какой? – спросил Гектор.

– У нее перелом носа, переломы челюсти и вдавленные переломы лобной кости. Монтировка повредила бы кости и ткани иначе. Она тяжелая, однако диаметр невелик. Предмет, которым убили женщину, был тоже увесистым и более широким – это я вижу из состояния ран. Ее не долбили по лицу монтировкой. Ее ударили всего дважды и нанесли такие страшные повреждения.

– Но никаких других предметов… ни дубинки, ни полена, ни биты в доме не нашли. И это не обух топора, как вы говорите. Только монтировка. Зачем ее тогда подбросили?

– Чтобы создать видимость, что ею и убили. Настоящее орудие убийства преступник забрал. Возможно, оно прямо на него могло указать.

– Все ранения и стали причиной их смерти? – спросила Катя.

– У женщины – да. Она скончалась от ударов, фактически разбивших ей лицевой отдел. Черепно-мозговая травма. По моему мнению, на нее было совершено мгновенное нападение, она его не ожидала, даже не защищалась – у нее нет синяков на руках, она не успела ими закрыться. У мужчины отсечение руки топором спровоцировало обильное кровотечение, но причиной смерти стала, конечно, глубокая рубленая рана живота с повреждением внутренностей. Подобные раны просто несовместимы с жизнью. Когда именно все произошло – неизвестно. Потому что тела были заморожены. Видимо, убийце было крайне важно, чтобы следствие не смогло установить не только определенное время, но даже примерный временной интервал. Я, конечно, ночью займусь гистологическими исследованиями их желудков, но при заморозке это тоже особой роли не сыграет. И картина на месте преступления для меня тоже пока туманна.

– А можно, я для вас сейчас попробую смоделировать? – скромно осведомился Гектор. – Как мне теперь все представляется, учитывая ваши слова и ту схему с расположением групп крови.

– Валяйте, коллега, – пьяненький Сиваков махнул рукой. – Дело поганое, темное. Так я вам скажу. А уж я-то повидал на своем веку жмуриков.

Осоловелый Сиваков прихлебывал свой чай с настойкой. А Катя вся обратилась в слух. Она отлично помнила, как точно описал Гектор картину убийства на месте отравления в Полосатово, когда они тоже терялись в догадках, а он оперировал лишь скудными фактами. Впоследствии оказалось, что все произошло именно так, как он описал. У него дар к таким вещам – представлять себе картину в целом по отдельным фрагментам.