Спой мне о забытом

Джессика С. Олсон

Спой мне о забытом

Jessica S. Olson

SING ME FORGOTTEN

Copyright © 2021 by Jessica Olson

© Куралесина И., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

* * *

Джону.

Ты возишься с детьми, следишь, чтобы в доме всегда было арахисовое масло, и глазом не моргаешь, когда я спрашиваю, как сподручнее ударить человека осколком стекла.

Ты просто мечта, этой книги без тебя не случилось бы.

Глава 1

Я тень. Сияние черного атласа. Видение во тьме.

Музыка взмывает над публикой и поднимается туда, где я прячусь за мраморным херувимом у самого купола Шаннского оперного театра. Вибрато ведущего сопрано дрожит в воздухе, и я закрываю глаза, когда ее голос дарит мне ее черно-белые воспоминания, которые зыбко дрожат на внутренней стороне век. Картинки размытые, а чувства приглушены, но если поддаться им, на миг можно почти забыть, кто я.

Каждый вечер, когда поднимается занавес и свет заливает сцену, когда зрители, перешептываясь, занимают места, а воздух дрожит от звона струн, я выглядываю во внешний мир – в мир, который я никогда не видела собственными глазами, но знаю как свои пять пальцев, потому что проживала тысячу разных жизней.

Воспоминания ведущего сопрано захватывают меня, и на время я превращаюсь в нее, оказываюсь на сцене, что купается в золотом свете, и мой голос заполняет театр. Публика смотрит, как я танцую, и пусть я не вижу выражений их лиц так, как видит сопрано, я представляю, что их глаза блестят от слез, когда моя песня проникает в их души и звучит в унисон со струнами их сердец – медленно, искусно. Лица сияют, взгляды прикованы к моей красоте. Я дотрагиваюсь рукой до щеки, которой никогда не ощутить тепла софитов.

Но пальцы не касаются гладкой кожи, а скользят по маске. Я с шипением отдергиваю руку и разрываю связь с прошлым этого сопрано.

Мое внимание привлекает ложа, в которой Сирил Барден ловит мой взгляд. Ты слишком заметна, Исда, говорят его глаза.

Я отступаю в тень, пока аплодисменты плещутся внизу каплями дождя, и близко не такие восторженные, чтобы обеспечить достойные продажи билетов. Видимо, одной сопрано, пусть даже ее выступление было почти безупречным, недостаточно, чтобы затмить остальную кошмарную труппу.

К счастью, я отлично знаю свое дело.

Рукоплескания иссякают, когда Сирил стремительно выходит на сцену. Артисты выстраиваются в ряд позади него, одергивая костюмы и поправляя парики как можно незаметнее. Избыток грима на их лицах делает улыбки натянутыми и прокладывает пудрой усталые морщинки вокруг глаз, а улыбка Сирила, как всегда, обворожительна, и ее подчеркивает царственный высокий лоб, белые, как лист бумаги, волосы и чисто выбритый подбородок. Он с сияющим взором обращается к публике.

– Merci[1], мои блистательные гости, – его глубокий голос отражается от дальней стены и катится назад. – Развлекать вас сегодня вечером – истинное удовольствие.

Я машинально тянусь к кулону у горла и накручиваю его цепочку на пальцы, а предвкушение пузырьками пенится в животе.

– А сейчас, прежде чем я скажу «au revoir[2]», самое время для древнего обычая Шаннского оперного театра – мы просим публику присоединиться к артистам для особого исполнения ворельской классики, «Le Chanson de Rêves»[3].

Сирил поворачивается к оркестру у своих ног и кивает:

– Маэстро.

Дирижер отдает указания струнным, затем взбирается на сцену рядом с Сирилом и поднимает палочку. Публика разом подхватывает знакомый мотив.

Кожу на левой щиколотке покалывает – там я когда-то вырезала Символ Управления, который позволяет мне пользоваться магией. Шрам с тех пор почти исчез, стерся от неуклюжих падений с лестницы, но способность, которую он мне подарил, все так же сильна, стоит только голосам наполнить воздух пением. Сила урчит в груди, тянется к каждому из поющих, жаждет прикоснуться к памяти, что живет в них. Я быстро оглядываю лица, позволяя картинкам и чувствам мелькать во мне одно за одним стремительным потоком взглядов, звуков и запахов.

Когда люди поют, я вижу их воспоминания, начиная с самых последних. Если я захочу, то могу пробраться глубже во времени, просеивая текучий водоворот событий в их разумах, будто опуская пальцы в бегущую воду ручья.

Только в эти секунды я ощущаю себя по-настоящему живой. Пусть мир вынудил меня прятаться, возненавидел за мои силы, пытался убить за то, кто я такая, но я нашла свое призвание, окружив себя его музыкой и держа воспоминания его людей в руках. Они не ведают, что я здесь, что я прорываюсь сквозь их мысли, сквозь их тайны и темные уголки душ, но это знаю я. И не важно, сколько вечеров я провела здесь, прячась в тенях, трепет, когда я наконец получаю над ними хоть какую-то власть, – этот трепет достигает каждой клеточки моего тела.

Вот – мое выступление, единственное, что мне доступно. Пусть мне нельзя встать на сцене и заворожить их своим голосом, но мой маленький вклад делает меня такой же участницей представления, как и танцоры, и певцы.

Я проскальзываю в память о представлении каждого зрителя, как балерина – в круг света, переходя от одного разума к другому, стираю все неприятные эмоции, которые встречаю, и заменяю их положительными. Когда настроение становится подходящим, я начинаю стирать из воспоминаний момент, когда голос ведущего тенора сорвался на той высокой «соль», и тот миг, когда одна из балерин споткнулась, пробегая через самую середину сцены.

Я работаю и подпеваю шепотом, песню я знаю так хорошо, что слова сами срываются с языка подобно дыханию. Моя любимая часть – это хор.

Кого сквозь столетья: его или ИхВ грехах мы решим обвинить?Трех дев, что предстали страшней гильотин,Ворель утопивши в крови?Невинен ли он, возлюбленный их,Отважный и честный? О нет –Он меч обнажил, любовь их предалИ жизни лишил их во сне.

Работаю я быстро. В театре около двух тысяч зрительских мест, так что поправить воспоминания о сегодняшнем выступлении у всех не получится, но изменять все и не нужно. Если я смогу поработать с большинством, пока песня не закончилась и связь не прервалась, этого хватит, чтобы посыпались хвалебные отзывы, чтобы билеты продавались, а сезон прошел успешно.

Оркестр повторил последние ноты, зрители замерли в тишине, и образы пропадают из моего разума.

Я накручиваю цепочку медальона на мизинец, улыбка расцветает на лице.

Воздух заполняется шумом: зрители, разодетые в шелка и жемчуга, фраки и цилиндры, пробираются к выходам, и я наблюдаю за ними, пока они натягивают перчатки и любезничают друг с другом. Их лица разрумянились от восторга. Они бурно жестикулируют при разговоре. Руки ныряют в кошельки за блестящими монетками, которые обеспечат им новые билеты.

Сирил ловит со сцены мой взгляд. Он не улыбается – это было бы слишком уж заметно, – но складки у губ чуть углубляются в знак одобрения.

Я киваю – грудь моя чуть вздымается после применения дара – и отхожу назад, чтобы подождать, пока опера опустеет.

Лишь когда уборщицы собрали мусор со зрительских мест, погасили лампы и отправились домой, я все же выхожу из-за каменного херувима на потолке. Тихо проскальзываю в люк, о котором знаем лишь мы с Сирилом, и кошкой приземляюсь в проходе галерки.

Величественное, роскошное здание открывает мне свои темные объятия, и я спускаюсь на первый этаж, пересекаю сверкающий плиткой вестибюль и направляюсь к кабинету Сирила в восточном крыле. Легкий аромат дыма витает в воздухе: это недавно погашенные люстры тянут в тенях руки к высокому потолку.

Юбки – ш-ш-ш – шелестят по полу, и только этот шелест нарушает тишину. Дышится легко. Свет погашен, люди ушли, никто меня не увидит, никто не заметит маску и не задумается, что же под ней, нет опасности, что меня обнаружат и приговорят к смерти.

Я иду, а в окнах сверкают звезды, и я останавливаюсь на минутку, чтобы опереться на подоконник, снять щеколду и распахнуть окно. Свежий осенний воздух касается шеи и взъерошивает перья ворона на маске. Я упиваюсь вкусом наступающей осени, хрупким ароматом рыжих и красных листьев, легким холодком, что приносит ветер.

Сероватый свет газовых фонарей вырезает тени на брусчатке и в лабиринте домов. Рядом ржет лошадь, ветер доносит до меня скрежет колес экипажа.

Каково это – прогуляться по этим улицам? Каким будет звук шагов, если помчаться по этой брусчатке? Как ощущается ветер на неприкрытом лице?

Шанн я знаю лучше всех. Я видела каждый его дюйм от богатых домов на холме до закопченных рабочих кварталов на западе. Я осматривала его глазами и булочников, и членов городского совета, и извозчиков – любого, у кого в кармане хватит денег, чтобы позволить себе провести вечер в опере.

Но посмотреть на город самой? Не в хрупких черно-белых воспоминаниях, где ощущения притупились, а эмоции унесло потоком времени, а там, посреди реального мира? На самом деле все ощутить? Я прижимаюсь к оконной раме, а созвездия сияют драгоценными камнями на черном бархате неба.

На углу смеются, и я смотрю туда. Сопрано, в чьих воспоминаниях я сегодня побывала, взбирается в темное нутро кеба, а один из ведущих танцоров поднимается вслед за ней.

Я стискиваю зубы.

Как бы я ни любила их музыку и воспоминания в ней, не могу удержаться от неприязни к каждому из них. Актеры, танцоры, даже зрители. Они, все они причастны к тому, что даже просто существовать для меня опасно. Это они взвизгнут при виде моего лица, они поморщатся при упоминании гравуаров[4] – они тщательно выстроили общество, где мне не рады.

Это из-за них миру никогда не услышать мой голос.

Я закрываю окно и вместо того, чтобы подняться в кабинет Сирила, как предполагалось, разворачиваюсь и возвращаюсь в темный пустой театр.

Приглушенные шаги звенят в тиши невероятно громко, пока я иду к сцене, поднимаюсь по ступенькам и стремительно прохожу в центр. Оборачиваюсь к пустым бархатным сиденьям.

Все огни, включая люстру, давно погашены, и зал полон теней. Я представляю, что это зрители – как те, из воспоминаний сопрано. Они смотрят на меня в упоении, восхищенно вскинув брови. Подаются вперед, задерживают дыхание в ожидании следующей арии.

Я откидываю голову назад и закрываю глаза, представляя мягкое пение смычка, что скользит по струнам скрипки, возвещая первые ноты моей арии.

Но когда я набираю воздуха и открываю рот, чтобы запеть, ушей моих достигает тихая песенка.

Я замираю. Задерживаю дыхание. Поворачиваю голову в направлении звука.

Дрожь далекого голоса выводит незнакомую мне мелодию. Мужского голоса. Звучного тенора, который скользит от ноты к ноте, как по мягкому маслу.

Следовало бы не обращать внимания, покинуть театр и подняться по лестнице к кабинету Сирила. Следовало бы держаться подальше от того, кто поет в темноте, кем бы он ни был.

Но тело само тянется к музыке, упивается ею, музыка дрожит в ушах и мурашками пробирает до позвоночника, пока я спускаюсь со сцены и возвращаюсь в вестибюль. Сперва я не спешу, но ускоряю шаг по мере приближения. Какие воспоминания я увижу в его припеве? Какие части света откроются мне?

Его голос – как снежный день после стылой ночи, гладкий как стекло и искрящийся как бриллианты. Он – яркий огонь осени, обращающий мир в горящий калейдоскоп красного и золотого. Он – нежная ласка тьмы, он приветствует и принимает, он – неизменность.

Все во мне замирает. Утихает восторженная дробь пульса, медленнее вздымаются легкие, даже сердцебиение замедляется. Его вибрато летит от ноты к ноте, увлекая за собой.

Когда я достигаю конца коридора, его воспоминания врываются в меня все разом с мощью тысячетонной лавины. Отшатнувшись, я опираюсь на стену и вцепляюсь в резные листья, украшающие ее, да так, что боль пронзает подушечки пальцев.

Прочие воспоминания, которые я видела, были просто приглушенными далекими видениями в серых тонах, но его – до боли живые, полные цвета и яркого солнечного света.

Они проносятся вихрем, радугой эмоций и оттенков, увлекают меня течением великой реки. Я не погружаюсь в последнее воспоминание, а стремлюсь глубже в память, кружась в отзвуках смеха и взрывах музыки, слишком очарованная потоком чувств, чтобы выбрать какое-то одно воспоминание – нет, пусть они все омывают меня сверкающим водопадом жизни.

Тело мое покалывает, искрится, будто молния, словно я впервые ожила за все свои семнадцать лет. Я мчусь сквозь образы, но тут появляется одно лицо, и я останавливаюсь. Всматриваюсь.

Это маленькая девочка лет шести с розовыми щечками и темными волосами, и выглядит она такой настоящей, что, клянусь, я могла бы протянуть руку и провести ладонью по шелку волос. Яркая голубая ленточка повязана вокруг головы, кружевная ночная рубашка голубовато-лилового цвета льнет к хрупкой фигурке – самая обычная девочка.

Но я застываю, завидев ее. Кровь отливает от лица, и я покачиваюсь. Руки взмывают к кулону и сжимают его со всех сил, так, что края врезаются в ладонь.

Это самая обычная девочка – если не считать лица.

Лицо у нее – как у меня.

Колени подламываются, и я врезаюсь в подсвечник по соседству. Тот опрокидывается и гремит по плитке, разбивая молчание оперного театра.

Тенор умолкает, воспоминание рассеивается. Я пытаюсь вернуть равновесие, сердце грохочет, взмокшие от пота волосы липнут к шее.

– Эй! – окликает тенор.

Я пячусь назад, с ужасом глядя на подсвечник у ног.

Разворачиваюсь и убегаю.

Воспоминания о той ночи, когда я родилась, когда меня бросили в колодец, чтобы я утонула, охватывают меня, когда я сворачиваю за очередной угол, подобрав юбки. Я гравуар, а гравуары считаются чудовищами, искажающими память, так что я не способна забыть ни секунды своей жизни. Но воспоминание о холодной воде, о том, как жгло в груди, о том, как Сирил схватил меня и вытащил, и унес в безопасное место, никогда не казалось более реальным, более насущным, чем сейчас, пока я убегаю, спасая собственную жизнь.

Потому что если этот тенор поймает меня, если снимет маску и увидит, кто я такая, то смерть, которая преследовала меня с той холодной сырой ночи, наконец получит свое.

Глава 2

Шаги тенора грохочут за спиной. Эхо мечется вокруг, отражаясь от потолка и статуй, и кажется, что он сразу повсюду. Я бегу так быстро, как могу, и молюсь Богу Памяти, чтобы он спрятал меня, чтобы этот человек не нашел меня.

Я резко влетаю в поворот лестничной клетки и останавливаюсь как вкопанная, увидев Сирила. Его волосы нимбом сияют в звездном свете, а губы сжимаются в тонкую линию, когда он бросает взгляд на мое лицо и на коридор за моей спиной. С недовольным видом он хватает меня за локоть и впихивает в глубокую нишу в стене, а потом шагает вперед и встречает тенора.

– Мсье Родин! – говорит Сирил тихо и напряженно, когда тенор появляется из-за угла. – Боже, куда вы так спешите?

– Простите! – Тенор останавливается, но бросает взгляд за плечо Сирила в коридор, где я прячусь. Я прижимаюсь к стене, молясь, чтобы черное платье не выделялось в тени, а стразы, которые я нашила на маску, не отблескивали.

Загадочный тенор оказывается мальчишкой моих лет. Одежда на нем поношенная, на копне темных волос, падающих на глаза и путающихся в ресницах, водружена кепка.

– Я кого-то заметил, – говорит он, а грудь высоко вздымается после нашей погони. – Вдруг это вор.

Сирил усмехается:

– Может, это был Призрак Оперы.

– Призрак Оперы, месье?

– Oui[5]. Говорят, ночами по коридорам бродит призрак, но никто еще не смог доказать, что это правда.

Мальчишка хмурится и вновь заглядывает Сирилу за спину.

– Это был не призрак. Кем бы он ни был, он опрокинул подсвечник.

– Мсье Роден, дорогой мой. Эмерик, верно?

– Oui, месье.

– Эмерик. Каждый вечер в одиннадцать я обхожу все здание. Если здесь бродят какие-нибудь воры, я непременно их замечу. – Сирил скрещивает на груди длинные тонкие руки. – Кстати, если я не ошибаюсь: когда я нанимал вас на работу этим утром, я четко обозначил, что третий этаж нужно вымыть к десяти вечера.

– Oui, месье, я как раз заканчивал.

Сирил вытягивает из нагрудного кармана блестящие часы.

– А сейчас уже почти десять тридцать.

Эмерик кивает и опускает взгляд.

– Oui, месье. Простите.

– Предлагаю вернуться к делу. – Сирил хлопает тенора по плечу. Эмерик вздрагивает от прикосновения, и при этом внезапном движении что-то блестит у горла. Я прищуриваюсь, чтобы рассмотреть.

Воротник рубашки чуть расстегнут, и из-под него выглядывает голубой камень на толстом кожаном ремешке. Камень чистый и яркий, как летнее небо, и так сверкает, что я хватаю собственное ожерелье, чтобы не охнуть.

Эмерик вновь шевелится, и камень исчезает из виду.

– И не переживай из-за Призрака Оперы, или что ты там видел, – продолжает Сирил. – Все находится под моим полным контролем. Муха не пролетит.

Эмерик хмурится, сводит густые брови, будто не вполне поверив, но кивает и размашисто шагает обратно.

Я понимаю, что высунулась из ниши, чтобы посмотреть, как он уходит, и провожаю глазами резкие линии широких плеч и уверенные стремительные движения длинных ног.

Когда парень скрывается из виду, а звук шагов утихает, Сирил окликает меня, не оборачиваясь:

– Исда?

Сглотнув, я выпускаю из рук кулон и прячу его обратно в вырез платья. Ладонь жжет в месте, где края украшения врезались в кожу. Я столько всего видела в воспоминаниях Эмерика: все эти цвета, свет, девочка-гравуар, и кровь бурлит, но я заставляю себя дышать медленно.

– Сирил, прости, пожалуйста. Это вышло случайно. Я…

Сирил устало взирает на меня.

– Мы не можем допускать случайностей, Иззи. Нужно быть осторожнее.

Я киваю, щеки горят под маской.

– Знаю. Я забылась.

Он вздыхает и указывает на лестницу.

– Пойдем?

Подобрав вспотевшей рукой юбки, я иду за ним на четвертый этаж и дальше по коридору к резной дубовой двери в его кабинет. Он вставляет в замок большой металлический ключ, поворачивает его со скрежетом и толкает дверь. Комната дышит в лицо холодным воздухом. Я захожу внутрь вслед за Сирилом и начинаю зажигать настенные светильники, а он подходит закрыть окно и надежно запереть его на щеколду.

Сирил обычно так взбудоражен во время наших ночных бесед после представления: болтает о продажах билетов, о выручке, о том, в каком восторге были посетители, прощаясь с ним. Однако сегодня он избегает моего взгляда и принимается перекладывать предметы на столе с места на место, будто они нанесли ему личное оскорбление, стискивая зубы так, что они вот-вот хрустнут.

В теплом свете видны книжные полки от стены до стены, набитые тысячами книг. Золотые буквы названий подмигивают курсивом с потертых корешков. К задним полкам приставлена рама с картой нашего города, Шанна, и еще одна, с картой нашей страны, Ворель. Золотые флаконы эликсира памяти занимают все пространство, свободное от элегантных авторучек и счетов с прошлых выступлений.

У меня перехватывает дыхание, как и всегда, когда я вижу статуэтку, которую Сирил держит на полке позади стола.

Она изображает Троицу. Трех ужасных гравуаров, которых принято поминать лишь шепотом. Трех женщин, которые однажды поставили мир на колени и умыли улицы кровью. Трех чудовищ, которые заставили всех бояться и убивать таких же, как они.

Я отрываю взгляд от их изуродованных лиц и обнаженных зубов и усаживаюсь на деревянный стул перед столом Сирила – стул, на котором я так часто сидела, что кажется, будто его смастерили специально под все изгибы моей спины. Сцепив руки на коленях, я упорно смотрю в пол, игнорируя взгляды Троицы, бурящие лоб, и жду, когда Сирил что-нибудь скажет. Что угодно.

– Я постараюсь быть незаметнее, – обещаю я. – Такого больше не случится.

Он вытаскивает с полки книгу, смотрит на обложку и кладет ее на стол, стараясь не потревожить множество бутылочек, которые аккуратными рядами заполняют угол стола. Держа в тонких руках книгу, он какое-то время недовольно смотрит на название, а потом поднимает взгляд на меня.

Его серо-голубые глаза полны чувств, которые я так хорошо знаю, что могу положить на музыку. Разочарование суживает их уголки. Огорчение выдает форма бровей, насупленных так, что они касаются ресниц. Но сильнее всего испуг: он тревожит цвет радужек, будто брошенный камень, и тревога обращается волной. Можно целый концерт написать, изучая этот взгляд с осторожными четвертными нотами и скрытыми басами.

Я поднимаюсь, тянусь через стол и легонько накрываю его ладонь своей, не мигнув, не отведя взгляд.

– Я в порядке, Сирил. Он меня не заметил. Он не знает, кто я.

– Ты уверена? – едва шепчет он.

– Oui. Я в безопасности.

Мы молча смотрим друг на друга, и я практически слышу отзвук его голоса: он ритмично читает стишок в конце моей любимой сказки, «Шарлотта и зеркало забытых вещей», и угасающий трепет каждого слога убаюкивает меня, маленькую, пятилетнюю. «Шарлотта смотрела в зеркало и видела много вещей», – бормотал он неисчислимое количество раз. «Бочонок, бумажки, ботинок, бананы, что солнца желтей…»

– Все хорошо, – уверяю я его, сжимая руку.

Сирил выдыхает, стискивает зубы и наконец кивает.

– Нельзя расслабляться, Исда. Никогда. – Он понижает голос: – Уверен, незачем напоминать, что беспечность может стоить тебе жизни.

Я качаю головой:

– Незачем.

– Хорошо. Потому что если я тебя потеряю… – Он сглатывает и сжимает переносицу тонкими пальцами. – Я не выдержу. – Он опускает руку и накрывает мою кисть ладонью, а уголки губ в улыбке изгибаются кверху. – Кроме того, ты оказалась просто незаменимой со своими способностями к подмене памяти. Не знаю, справился бы театр без тебя.

Я смеюсь:

– Рада помочь.

Он всматривается в мое лицо мягким взглядом:

– Но тебе самой этого достаточно? Я не меньше тебя хотел бы, чтобы тебе было незачем прятаться, чтобы ты могла принимать большее участие в выступлениях. Небеса знают, как вокалистка ты куда лучше, чем те, кого я когда-либо нанимал.

Румянец покрывает щеки.

– Мне достаточно и этого.

Он склоняет голову, ощущая дрожь лжи. Мы оба знаем, что ничего не будет достаточно, пока я не могу встать на этой сцене.

Я склоняюсь к нему и смотрю в глаза.

– Я и так получила больше, чем любой другой гравуар, и за это буду вечно благодарна.

– Обещай, что будешь вести себя осторожнее.

Я киваю:

– Такого больше не повторится.

Он смотрит на меня долгим взглядом, затем отпускает руку и устраивается в высоком кожаном кресле за столом. Лицо его расслабляется.

– Так. Если не считать происшествия с Роденом, я бы сказал, ты сегодня неплохо справилась. После «Le Chanson des Rêves’ публика осталась в отличном настроении.

Я ерзаю на краешке сиденья, не пытаясь изгнать из голоса радостное возбуждение.

– У меня получилось стереть тот момент, когда у тенора сорвался голос, как минимум у трех четвертей зала!

Губы Сирила изгибает довольная улыбка.

– У тебя получается все быстрее. Такими темпами мы распродадим все места на «Le Berger[6]» за несколько месяцев.

– Ну на него-то билеты продать не так уж сложно.

Сирил берет со стола одну из бутылочек с эликсиром памяти и катает по ладони.

– Народ всегда его обожал, это правда.

Флакон у него в руках такой же, как и все другие, которые мне когда-либо встречались, и все равно я замечаю, что не могу оторвать взгляда. Длиной он всего в подушечку большого пальца, а спиральный знак фандуаров, вырезанный на поверхности, такой крошечный, что кажется просто сколом на стекле. Эликсир памяти золотисто поблескивает, перекатываясь вперед-назад при переворачивании, и я поражаюсь тому, как воспоминания, которые я вижу в разумах посетителей, обращены в такую простую, но элегантную форму.

Так жаль, что фандуарам – тем, кто добывает эликсир из людских разумов, – нельзя в театр оперы. Иначе я смогла бы пробраться в их головы и посмотреть, каково это – творить такое колдовство. Вытягивать самую суть человеческой памяти, чистую эссенцию запоминания, которую можно продать тому, кто предложит бо́льшую цену. Затем ее выпьют, чтобы улучшить собственную способность обращаться к прошлому.

Интересно, эликсир из воспоминаний Эмерика Родена выглядел бы не так, как прочие? Мне он кажется бурлящим, переливающимся всеми цветами радуги и каким-то образом полным музыки.

– Ты уже начал пробы на роль главного тенора в «Le Berger»? – отсутствующе спрашиваю я, загипнотизированная тем, как Сирил машинально перебрасывает флакон из руки в руку.

– Oui. Утром. – Он подбрасывает бутылочку, ловит и указывает пробкой на дверь за моей спиной. – Явился этот мальчишка и предложил себя. Ни дня не обучался.