Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

Мы долго шли вдоль дощатого забора. Где-то в середине пути Толян остановился и сказал:

– Виноградник здесь.

Он указал на небольшой пролом, прямоугольную дыру в заборе, у самой земли размером со страничку школьной тетради. Через такую дыру могла бы пролезть кошка или курица, а вот животное побольше уже не пройдет. Я лёг на землю и приник к пролому, но ничего, кроме острых игл акации, не увидел.

Если бы я знал, какую странную роль в предстоящей операции сыграет эта дыра!

– Надо идти дальше, – объяснил Толян. – Там будет колючая проволока. В проволоке есть проход. И мы спокойно через него попадем в сад.

Будем ли мы на обратном пути пользоваться тем же проходом, Толян не счел нужным мне сообщать. Мне ничего не оставалось кроме, как полагаться на своего старшего партнера. Хотя это было не по правилам.

Не нравилось мне и то, что мы всё время шли по дороге, усеянной мелкими острыми камешками. Толяну – что? – он был в сандалиях, а я – босой. Но шёл – куда деваться.

Наконец, мы прибыли к месту, где в колючей проволоке был сделан проход. Место было знакомое: в прошлом году мы с пацанами совершили два похода за яблоками и грушами. И всё – через этот проход. Но рядом мы оставляли одного «на атасе».

Сейчас, кроме нас с Толяном, никого не было.

Мы пролезли через проволоку, потом между стволами акации, здесь они росли реже, и оказались в яблоневом саду с обвисшими ветками тяжелых, почти созревших плодов апорта и антоновки.

Яблоки в этот раз нас не интересовали.

– Где виноградник? – спросил я.

– Надо идти обратно, – сказал Толян.

Мы снова потащились вдоль колючей проволоки, дощатого забора и акаций, но теперь – по вспаханной земле яблоневого сада, в обратном направлении. От сада тянуло кисловато-медовым ветерком, который слегка кружил голову. Наконец, шагов через триста показались ярко-зеленые шпалеры виноградника, которые рядами тянулись к мехдвору.

– Вот! – тихо сказал Толян, давая понять, что мы пришли к цели.

Мы вошли в виноградник, и в нос круто шибануло химикатами. Каждый сходу начал обследовать кусты, распяленные на туго натянутой проволоке. Толян пошел между крайними шпалерами, я – между следующими.

Я осматривал висящие на кустах гроздья, это на самом деле был дамский пальчик. Кисти были необычно больших размеров, но сплошь, сколько я видел, были насыщенно-зеленого цвета, сильно облитые бордосской жидкостью. Конечно, незрелые. Я быстро продвигался вдоль шпалеры и расстраивался всё больше и больше, – везде было одно и то же – зелень. Обманул Толян, с досадой подумал я, начиная злиться на своего подельника. И тут же увидел впереди несколько кустов с более светлыми листьями. Я бросился к ним и был вознагражден: кисти на них были желто-зеленые. Попробовал две-три ягоды – само то! Спелые! Вот это – да!

Кисти не просто росли на кустах, они лежали на проволоке, свисая тяжелым грузом. Чтобы сорвать такую, нужно палец подвести к месту её крепления к лозе и сильно дёрнуть. Я так и сделал, и огромная гроздь отвалилась и оказалась у меня в руке. Но при этом сильно дернулась проволока, и зашевелился весь шпалерный ряд.

И тут …

Тут я вдруг увидел нечто, от чего руки-ноги перестали двигаться. И остановилось дыхание. Впереди, шагах в пятидесяти, стоял человек. Когда и откуда он взялся, было непонятно. Но он молча стоял и внимательно смотрел на меня. Был он небрит, чёрен лицом, одет в серую с темной полоской сорочку и зеленые солдатские галифе, ноги босые. Конечно, это был охранник, кто же другой, – догадался я, с трудом ворочая мозгами. Однако страх нагонял не столько он, сколько огромная кавказская овчарка, которая стояла рядом с охранником и тоже, не подавая голос, смотрела на меня; взгляд её острых глаз был настолько сосредоточенным, что казался гипнотическим.

В моём мозгу что-то быстро переключилось, и дальше процесс мышления-говорения-движения-осмысленных действий пошёл рывками.

– Атас! – тихо пискнул я, и мой приятель отреагировал мгновенно.

Толян, нажав на проволоку, быстро вскинул своё плоское тело и, мигом перелетев через шпалеру, в три прыжка оказался у забора. Я же из-за малого роста не мог, как он, перепрыгнуть через проволоку, но как только рванул с места и побежал к выходу вдоль шпалер, в тот же миг неспешным галопирующим аллюром в мою сторону поскакала овчарка.

Ужас парализовал ту часть моего мозга, которая заведует здравым смыслом. С этого момента время почти остановилось и разделилось на несколько ме-е-едленных, ме-е-е-е-е-е-едленных кусков, в течение которых, действуя на автомате подсознания, я за несколько мгновений сделал с десяток таких движений, на которые в обычном состоянии понадобилось бы несколько минут.

Собака быстро приближалась, оскалив пасть – но ещё быстрее я доскакал до акаций – Толян стоял уже у забора, готовясь к прыжку через него – я успел крикнуть: «Помоги!» (надо было бы крикнуть: «Помоги мне: подсади, чтобы я мог дотянуться до зубцов забора!», но на такое длинное предложение не было времени) – а Толян то ли не слышал, то ли не хотел возиться со мной – ОН НЕ ОГЛЯНУЛСЯ – он подпрыгнул, повис на заборе, легко подтянулся и сел сверху между зубьями досок – я крикнул: «Эй!» – но он в мою сторону даже НЕ ПОСМОТРЕЛ – в следующий миг он спрыгнул с забора и оказался на другой стороне – «Г-гад!» – успел крикнуть я (надо бы заматериться, но не было времени) – что же делать, метался я – и кинулся напролом сквозь длинные колючки дикой акации – что-то больно кольнуло в левую ягодицу – ничего, пускай колет – и тут я увидел внизу забора тот самый пролом величиной с тетрадный лист – не думая, пролезу-непролезу, кинулся в этот пролом – быстро просунул сначала правую руку, потом с трудом голову – потом, подгребая правой рукой, чуть продвинулся – просунул левое плечо, потом левую руку – наконец, опираясь правой и левой руками, протащил всё остальное – и … оказался по другую сторону забора.

Еще через пару секунд в проломе показалась оскаленная морда овчарки, которая, наконец-то, подала голос – зарычала. Но теперь я знал, что ничего она со мной не сделает: в дыру-то ей не пролезть.

И я понял: опасности больше нет. Я спасен!

Встал на ноги. Из раковины левого уха шла кровь: видать всё же зацепился за забор. Из левой ягодицы торчала длинная стрела акациевой колючки. Я выдернул её, но боли не почувствовал. Наверное, был в шоке …

Далеко по дороге лёгкой иноходью бежал Толян, и было видно, что футболка спереди у него сильно оттопыривается: дамского пальчика он успел-таки набрать. Бежал он почему-то в сторону, противоположную его дому.

Я тихонько поковылял домой.

Потом, позднее несколько раз я проходил мимо той дыры в заборе, трогал доски – они были крепкими, – осматривал землю – она была плотно утрамбованной – и никак не мог понять, как же мне удалось пролезть через такое маленькое отверстие.

Больше мы с Толяном не пересекались. При случайных встречах он делал вид, что не видит меня. Я тоже избегал его.

Володя

1952–1953

Бельцы

После того, как дружки Жорки Рыжего побили братьев Белооченковых, мы стали остерегаться. Такого ещё не было, чтобы чужие на нашей территории обижали наших пацанов.

– Мы с Сашкой шли себе по улице, – рассказывал Гриня, старший из братьев. – Поймали нас в конце улицы Островского. Там, где колодезь и кустики у забора … Мы пошли было к ведру у колодца – водички попить. Из-за кустов встали трое. Мы поначалу – ноль внимания: не в сад же чужой полезли – колодезь-то общий, при дороге. Ну, а эти трое – к нам. Наставили ножики и говорят: «Деньги есть?» А откуда у нас деньги? «Гони деньги!» – кричат. «Нету» – отвечаю. Мы в одних трусах, и так видно, что при нас ничего нет. Они давай нас бить по морде. Потом спрашивают: «Жора, что делать с этими мудаками?» Выходит еще один. Роста небольшого, в шароварах, синей майке. Голова рыжая, морда конопатая. «Я, – говорит, – знаю, что делать». Подошел ближе, вытащил из кармана финак, сует мне в нос и спрашивает: «Вы пионэ-э-эры?» «Какие, – говорю, – такие пионэры?» «Красные ошейники носите?» Мы молчим: когда в школу ходим, конечно, надеваем галстуки. А сейчас – лето: никто в них не ходит. «Молиться умеете?» Мы молчим. «Отче наш знаете?» Опять молчим: откуда нам знать, мы в церковь не ходим. «Значит, вы пионэры … Навроде жидов. Значит, должны нам денежку платить. А кто не платит, тому мы делаем обрезание, как жидам». Тут Жорка подал знак дружкам, и с нас начали сдергивать трусы. Я не выдержал, вырвался, кому-то дал в рожу, и – ходу. Сашка за мной. Еле ноги унесли.

Братья Белооченковы были пацаны правильные – во вранье не замечены. И не хилые: Грине было тринадцать, Сашке, как мне, – двенадцать.

– Жорка – что ли бандеровец? – спросил Володя. Про бандеровцев, которые у пионеров вырезают на спинах кресты, мы слышали от взрослых. Правда, видеть их не приходилось.

– Не знаю. Вроде бы, нет. Но большие пацаны говорят, с ним лучше не связываться.

– Они, взаправду, хотели сделать обрезание?

– Не знаю …

– Верно, попугать хотели?

– Вот нас и попугали.

О Жорке Рыжем мы слышали, но почти ничего не знали. Появился он в нашей магале недавно. Было ему лет пятнадцать. Нигде не учился, не работал. Жил в том месте на улице Островского, о котором рассказывал Гриня, с глухой, молчаливой бабкой в старом доме, расположенном в глубине неогороженного участка, на котором росло несколько ореховых деревьев, одичавших яблонь и вишен. Слышали, что он был связан с какими-то урками, те вроде кого-то где-то раздели. Но то слухи.

Мы с Володей раньше бывали на той улице, однако после грининых рассказов, решили обходить опасные места стороной.

Володя Хлыстун был неходячий. Калека. Надо бы написать – колясочник, но в те времена ни у кого из неходячих колясок не было. Отец его, дядя Ваня, из досок сколотил ящик, приспособил к нему два колеса от велосипеда и большую скобу. Доски покрасил в зеленый цвет – получился возок. Вроде коляски. В этом возке, взявшись за скобу, Володю возили его мама – тетя Настя, иногда Гриня или Сашка. Чаще, конечно, я.

Дядя Ваня шоферил. В будние и выходные дни был в рейсах. Часто по нескольку дней. Он работал на трехтонном грузовике «зис» и возил грузы по всей Молдавии. Но случались и недолгие рейсы с коротким плечом, например: загрузка у каменоломен известняка и выгрузка у ближнего села Стрымба, где работали дорожники. И тогда дядя Ваня приезжал на обед домой, а после обеда брал беспомощного Володю на руки и сажал в кабину. Рядом разрешалось садиться мне. Дядя Ваня заводил мотор, и мы ехали в небольшое путешествие. Сделав несколько рейсов, мы съезжали к стрымбецкому озеру, и дядя Ваня заливал в радиатор, из которого уже валил пар, прохладную воду. Потом вдруг говорил мне:

– Ну-ка, Павлуша, садись на моё место.

Не чуя ног от радости, я садился на место шофера, дядя Ваня рядом.

– Бери руля. Заводи …

Руль казался громоздким, как колесо телеги. Я судорожно обхватывал это колесо и нажимал на кнопку стартера.

– Газу дай …

Я с трудом доставал правой босой ногой до педали газа. Жал.

– Не так сильно … Теперь сцепление …Коробку передач передерни… Отпускай сцепление … Газ … Поехали …

Но мотор почему-то тут же глох.

– Давай, снова … Только плавнее …

Я всё повторял, отжимал сцепление плавно, и – вот это, да-а-а! – машина ехала. А я управлял ею.

– Молодец, хлопец … теперь руля выворачивай вправо …

Мы ехали несколько минут вдоль озера, пока не показывался шлях.

Так повторялось несколько раз, и дядя Ваня говорил:

– Ты чувствуешь машину. Быть тебе шофером.

Мы с Володей были рады еще потому, что в таких поездках видели новые места и много интересного.

Я с нетерпением ждал очередного приезда дяди Ваниной машины МШ 64–58. Это всегда было событием. Подрулив к дому, Володин отец резко осаживал своего «зиса», глушил мотор. Потом, не спеша, громко хлопая дверкой, соскакивал со ступеньки и весело говорил:

– Здорово, хлопцы! А кто сегодня поедет со мной в Реуцел, мешки с зерном возить?

Мы с Володей были всегда готовы.

Обычно летом я пас Флорику, но в то лето я часто прибаливал, и отец привёз из ближней деревни Пырлица парня лет шестнадцати, который согласился за меня пастушить. Его звали Гица, он был молдаванином, но по-русски говорил вполне прилично. Утром чуть свет он укладывал в торбу еду и уходил с нашей Флорикой на пастбище. Вечером после захода солнца Гица заводил корову в сарай, и его звали за стол – с нами ужинать. После ужина мы с ним укладывались: я на кровати на набитом сеном тюфяке, Гица на софке на таком же тюфяке. Гица начинал рассказывать что-нибудь, чаще всего это были молдавские сказки про находчивого крестьянского парня Иона. Повествование шло то на русском, то на молдавском языке. Запомнилось, как в одной сказке волшебный петух говорил боярину:

Ку-ку-ри-гу, боермарь!Дас пунгуца ку дой бань.(Кукареку, барин!Подай монетку в два бани.)

Петух в той сказке был какой-то особенный, бессмертный: его убивали, а он всё оживал, неожиданно являлся и снова кричал своё «кукуригу».

Поскольку Гица взял заботу о Флорике на себя, я оказался свободен, и мы с Володей на возке путешествовали по городу и окрестностям. Володя так же, как я, был книгочеем, но без посторонней помощи добраться до городской библиотеки не мог. Обычно раз в неделю мы ездили в библиотеку – это было далеко. Получив книги – выдавали каждому не больше двух названий, – в изнеможении добирались домой, прятались где-нибудь в холодке под акацией и каждый уединялся и погружался в любимый процесс. Читая, мы могли не разговаривать несколько часов.

Какой болезнью болел мой друг, я не знал. Не знали этого и его родители. Года четыре назад их семья приехала в наш город с Украины. Им сказали, что у нас есть хороший еврейский доктор, специалист по ревматизмам. В то время Володя немного ходил, с трудом переставляя, как ходули, высохшие ноги. Показали его знаменитому еврею, но тот не сказал ничего обнадеживающего. Через год Володя уже не ходил. Возили его и в деревню Обрежа к известной знахарке бабе Лиде. Та сказала, что болезнь не отступит, и дальше будет хуже.

Володе шел семнадцатый год, но он весь высох, руки и ноги истончились и стали как у десятилетнего, грудь сузилась и стала бочкообразной, спереди вырос горб, стриженая под ноль голова вытянулась тыквой, а лицо покрылось мелкими морщинами, из-за чего многие незнакомые люди принимали его за гнома-старичка. Единственное, что у него росло, и довольно быстро, – половые органы.

Во время купания в Рэуте, где все были голышом: и дети, и взрослые мужики, – я видел петушки у мальчишек и большие причиндалы у мужиков. Но то, что при мне по малой нужде вытаскивал из шаровар мой старший товарищ, поражало воображение. Глядя на мой разинутый от удивления рот – всё же разница в возрасте у нас была приличная, – Володя тихо матерился: ему самому всё это было не в радость.

Мы с Володей изъездили нашу магалу Пэмынтены, потом Тиоссы, Цыганию, центр. Бывая в разных местах и встречаясь со многими людьми, мы часто ловили сочувственные взгляды. Володю жалели, и нас никто никогда не трогал и не обижал.

Во время непогоды мы прятались под большим козырьком крыши их дома, или у нас под орехом. Играли в шашки. Почти всегда мой старший товарищ меня обыгрывал. Когда приходили братья Белооченковы или Комары (на самом деле, Скомороховы), играли в домино.

Но самым любимым занятием оставалось чтение. Мне нравились книжки про путешествия, таинственные острова, капитана Немо, Робинзона Крузо. А у Володи уже был другой интерес: он почитывал французские романы, иногда что-то пересказывал из Мопассана, Гюго. Совсем недавно одолел серию книг «Человеческой комедии» Бальзака.

– Вот это книги! – говорил он. – Всем книгам книги. Таких я еще не читал.

Шло время, летние деньки становились короче. Мы продолжали вольные разъезды по нашей магале, со временем совсем забыв о том, что где-то существует опасность.

Я толкал коляску с Володей. Было жарко.

– Попить бы, – сказал Володя, увидев впереди слева колодец. Подъехали. На деревянной колоде стояло пустое ведро, к которому для крепости была приклепана гнутая железная полоса, а дужка была прикована к цепи, навитой на барабан ворота. Я спустил ведро в деревянный сруб. Вода была близко. Ведро наполнилось, и я поднял его. У нас не было ни кружки, ни стакана. Я поднес ведро к коляске, Володя наклонил свою костистую голову и стал жадно пить из ведра. Кожа на спине его натянулась.

Вдруг чья-то рука резко опустилась на его голову и надавила так сильно, что Володя захлебнулся. Чей-то пьяный голос сверху прорычал:

– Пей, сучья морда! Пей! – и тут же отвратительно завоняло сивушным перегаром.

Перегарный голос принадлежал незнакомому парню, который подошел сзади. Его красное – от жары ли, от выпивки ли – лицо было перекошено злобой.

– Пей, вонючий карлик! Пей из нашего колодца! – свирепо приговаривал пьяный незнакомец, пытаясь глубже утопить Володину голову в ведре; было непонятно, почему он так злобится.

Я дёрнул ведро, и Володя, мотнув головой, сбросил пьяную руку, выпрямился и закашлялся. А чуть отдышавшись, он откинул своё хилое бочкообразное туловище назад, набрал в легкие воздуха и, не говоря ни слова, плюнул прямо в морду обидчика. Тот, видимо, не ожидал отпора от убогого калеки и отступил на шаг, вытирая плевок на кирпичной щеке.

В это время подошел еще один. Приземистый крепыш с ярко-рыжей шевелюрой, конопатый. По-видимому, это был сам Жорка. От него тоже несло перегаром.

– Значит, ты плюёшься, гном? – сказал Жорка. – Пьёшь мою воду, пидорас?.. И плюёшься?.. Калека двадцатого века …

Он резким движением схватил скобу и вдруг одним махом перевернул коляску вместе с седоком вверх дном.

Сделав дело, он взял под руку своего дружка:

– Пошли, Джон.

Пошатываясь и мерзко сквернословя, они двинулись по дороге. Поравнявшись с кустами, свернули. И вскоре пропали.

Володя, скрючившись, лежал не траве. На него опрокинулось ведро с водой, сверху лежала коляска со слабо вращающимися велосипедными колесами. Он был мокрый, но целый и невредимый. Когда я вернул возок на колеса и с большим трудом посадил в него моего друга – всё же он был нелегкий, – Володя спокойно сказал:

– Не пойму, чего эти пьяные хари к нам привязались. Наверно, колодец стоит в Жоркином дворе?

Долго после этого случая мы строили планы, как отомстить обидчикам. Мы перебрали массу вариантов: позвать старших парней и разгромить осиное гнездо, взять самопалы и самим их расстрелять, обманом завлечь их на нашу территорию и здесь толпой навалиться и … Но всё было забраковано: старших слишком долго надо уговаривать, из самопала можно не только поранить, но и убить, на такое мы бы не решились, заманить противников к нам тоже вряд ли возможно – они же не дураки …

Со временем обида притупилась, всё худое понемногу куда-то отодвинулось. Потом возникли новые печали.

С приближением осени Володина болезнь обострилась, он стал еще более худым, с трудом поднимал руки, не мог даже есть без посторонней помощи. С каждым месяцем ему становилось всё хуже. Однажды в ненастный день в начале зимы, он сказал:

– Мы уезжаем.

– Куда?

– На родину в город Сватово.

На тетрадном листе медленно, сильно кривя буквы непослушной рукой, он написал мне свой новый адрес.

И он, и я – мы понимали, что больше не увидимся.

Вскоре они уехали. Я написал другу два письма, но ответа не получил. Через три месяца я снова написал. Ответ пришел только через полгода от тети Насти: она писала, что Володя умер.

1956

Бельцы

Прошло года четыре. Я подрос, окреп. Привычно работал с железом – играл пудовыми гирями, по утрам и вечерам выполнял сложный, вычитанный в журнале, комплекс упражнений с тяжелыми самодельными гантелями. Больше года ходил к Кирсанову, известному в нашем городе тренеру по боксу, имел и победы, и поражения на ринге. Кирсанов изредка похваливал мои прямые справа. Сверстники посматривали на мою боксерскую стойку с уважением.

Как-то вечером шел с тренировки домой. На стенке старого клуба на улице Шевченко висела афиша, на которой было написано, что будет показан фильм «Смелые люди». У покосившейся клубной двери стояла толпа пацанят. Дяди Илюши, который обычно был и за киномеханика, и за билетера, почему-то не было. Вход в клуб закрывал своей фигурой невысокий парень с рыжей головой. В сумерках я не сразу узнал его. Это был, конечно, Жорка, которого я давно не видел.

Интересно, что ему надо от пацанов, подумал я, а когда подошел ближе, понял, что идет торг из-за денег. Сколько я себя помнил, билеты у дяди Илюши были по 20 копеек. В течение многих послевоенных лет цена сеанса не менялась, и все это знали. Но Жорка, по-видимому, решил спекульнуть.

– Дяденька, – канючил один из пацанов, – у меня всего 20 копеек. Только на билет. Больше нет.

– Билет подорожал. Гони 30 копеек, – отвечал Рыжий.

– У меня столько нет.

– Тогда стой, пропусти других.

Но у других было то же. Они понуро стояли и не знали, что делать: лишних копеек, видать, ни у кого не было.

Я подошел ближе.

– Зачем обманываешь пацанов? – спросил я у вымогателя.

– А ты кто такой?

Я вплотную подошел к Жорке. На удивление он оказался почти на голову ниже меня.

– Ты чо? – спросил он, отодвигаясь.

– Не тронь пацанов!

– Чо те надо, фраер?

– Не трррро-о-онь пацанов, гад! – всё больше свирепея, повторил я и, взяв за грудки, чуть приподнял Жорку.

– Ты чо, ты чо, ты чо … – засуетился Рыжий, вырываясь из моих рук, и, косолапо пятясь, быстро юркнул куда-то за угол клуба.

Я вошел внутрь помещения и увидел дядю Илюшу, который возился с аппаратурой. Увидев меня, он замахал руками:

– Подожди, я щас …

– Билеты будете продавать?

– Конечно.

– А почем?

– По 20 копеек.

Как всегда, дядя Илюша был наш человек.

Жорку Рыжего я больше не видел.

Не надо было!

1953

Бельцы

В моём детстве было много всякого оружия. Часто во время игр мы находили на дне поросших бурьяном овражков, которые ещё не так давно были окопами, помятые каски, спутанные пулеметные ленты, много пустых гильз, обоймы с нестреляными патронами и даже винтовки и автоматы. Всё было сильно заржавлено и не годилось для дальнейшего использования, кроме пороха. Но иногда винтовочный ствол после терпеливого вымачивания в керосине удавалось отчистить от ржавчины и использовать для изготовления самопала.

Обычно самопалы делались из медных или стальных трубок. Трубка обрезалась в виде миниатюрного подобия старинной пушки и прикреплялась к небольшому ложу, выпиленному из куска дерева. К маленькому отверстию в тыльной части трубки на резинке прижималась головка спички. Если в трубку насыпать немного пороха, а потом вставить несколько дробинок и закрыть пыжом, то – всё: самопал к бою готов. Достаточно чиркнуть коробком спичек по головке, спичка загоралась, и её огонь через прорезь проникал в ствол. Порох воспламенялся и происходил выстрел.

Такие самопалы были почти у всех пацанов. Каждому хотелось пострелять. Но стрелять дома или на улице было не принято: наши мамы очень не любили это увлечение и пугались выстрелов, а отцы – у кого они были, – бывшие фронтовики, только посмеивались: «Ничего, пускай …». Был самопал и у меня. Вместе с пацанами мы уходили на пустынный глодянский шлях, где в придорожных широких кюветах устанавливали самодельные мишени и соревновались в стрельбе.

Никто никогда не играл с самопалом, а шутя, не целился в другого. Никто. Никогда. Занимались этими делами скрытно, опасаясь посторонних. Всё ж – оружие огнестрельное. Запрещенное.

Однажды я помогал дедушке Николаю. Ему зачем-то понадобилась старая рессора, и он послал меня за сарай, посмотреть, нет ли там в куче старого железа того, что ему нужно. Рессору я нашел быстро, но нашел ещё кое-что – старый австрийский ствол с надписью на тыльном утолщении «Menlicher». Ствол был в хорошем состоянии, причем даже не заржавленный.

Дедушке я, конечно, ничего не сказал и, таясь от любопытных взглядов, начал из ствола мастерить самопал. Особенно долго пришлось возиться с пропиливанием запального отверстия и вырезанием деревянного ложа с двумя ручками, – чтоб было как у немецкого автомата. Никто из домашних не догадывался, чем я занимаюсь.

Недели через две всё было готово, и я позвал своего приятеля Лёньку Бомбу. С Ленькой мы учились в одном классе, хотя он был на три года старше меня. Бомбой его звали, наверное, из-за странного устройства большой стриженой под бокс конопатой головы, которая немного кривовато была приклёпана прямо к туловищу, как головка артиллерийского снаряда к гильзе. Когда он разговаривал, то разворачивался к собеседнику всем своим голово-туловищным корпусом.