Большой круг

– Женщины, желая продемонстрировать глубину и возвышенность своих чувств, – ответил Ллойд, – прибегают к театральным приемам. Потакание лишь продлит спектакль. Она появится, как только поймет, что не имеет смысла продолжать.

Мальчик ушел уязвленный и мрачный. На рассвете, устав лежать без сна, Ллойд сбросил одеяла и широкими шагами прошел через смежные комнаты в спальню Матильды, намереваясь выбранить жену за оцепенелость и велеть ей взять себя в руки. Но прежде, чем он успел заговорить, Тильди, лежа в постели, безмолвно подняла руки, и Ллойд, упав в них, зарыдал у нее на груди. Файфер впервые плакал о Леандре, не считая дня смерти, когда он, принимая ванну, скорчился, опустив лицо в воду, и рыдал туда. Он и Тильди не обнимал, с тех пор как… Он не помнил. Он плакал, а она гладила его по голове; он плакал, пока не уснул.

Утром он вышел из ее комнаты, не сказав ни слова. Но на следующую ночь опять пришел, и ее тепло растопило его. На третью ночь он задрал ей ночную рубашку и любил ее.

Прошла неделя, день и ночь поменялись местами. Днем правил дух мрака, а по ночам тело жены его изгоняло. Ллойд не знал, что думала Тильди о его визитах, но в это утро, когда он уходил из дома, она сидела с мальчиками за завтраком, очень бледная, молчаливая, но живая и с выпрямленной спиной.

* * *

Шофер довез Ллойда почти до конца Бродвея, практически до того места, где Манхэттен окунает большой палец в океан. После рождения Роберта, третьего сына, Ллойд и Матильда продали дом в Грамерси-парк и, присоединившись к миграционной волне изысканных душ на север, переехали в новый дом на 52-й улице, что удлинило его дорогу на работу. Файфер думал переместить контору L&O хоть немного повыше – некоторые его дела уже управлялись с Челси Пирса, – но ему не улыбалась мысль лишиться матерого, повязанного друг с другом конгломерата контор пароходств и кассовых залов в южной части острова.

Однако Ллойд боялся стать таким же упертым, как его отец. Даже когда состояние Эрнста заметно выросло, он наотрез отказался переезжать с семьей из тесной квартиры на Перл-стрит. Вытерпев воспитание одного ребенка, он решил не дарить жене другого. Эрнст переходил от парусов к пару слишком долго, без единой капли воображения. Дома говорил только по-немецки, покупал только немецкоязычные газеты и, казалось, не питал ни малейшего интереса к стране, где он обосновался, к стране, которая, выходя за пределы своих возможностей, производила деньги подобно гигантской машине.

Ровно в восемь шофер остановился перед солидным зданием из известняка и открыл Ллойду дверь. Тот проигнорировал преувеличенные приветствия портье и быстро прошел по вестибюлю с колоннами к лифтам. В ранний час девятый этаж пустовал. На стенах висели гигантские карты с помеченными маршрутами, утыканные кнопками, обозначающими местоположение кораблей, его уточняли ежедневно. Оставшиеся небольшие просветы занимали картины в рамах с изображением кораблей L&O, на самом видном месте – «Джозефина Этерна» и ее сестра поновее «Мария Фортуна», окрещенная при спуске на воду в честь стареющей сопрано, в которую на тот момент времени был влюблен Ллойд.

В кабинете Файфера его помощник, восхитительно ненавязчивый молодой человек, уже разложил на столе утренние газеты. Обычно Ллойд просил чашку чая и деловито пролистывал издания, но сегодня сидел неподвижно, уставившись на заголовки о войне. Немцы бесчинствуют в Бельгии. Вырытые траншеи становятся могилами для живых. Война проникает в саму землю Европы.

Внезапная алая вспышка бешенства, как будто его толкнули на угли. Он мечтал, чтобы Германия проиграла войну, чтобы отец воскрес из мертвых и увидел это. Мечтал, чтобы все узнали, как это – потерять сына. Чтобы черная пелена горя покрыла всю планету.

Тысячи уехали из Нью-Йорка, стремясь вернуться в страны своего рождения, чтобы принять участие в бойне. Иммиграция наоборот. Однако волна энтузиазма схлынула, и корабли L&O шли на восток заполненные менее чем наполовину. Ллойд думал, а вернулся бы в Германию Эрнст, взял бы винтовку в свои старые костлявые руки. Может быть. А может, нашел бы какой-нибудь неприметный способ помочь отечеству. Шпионами или контрабандой оружия и продовольствия. А может, оказался бы слишком упрямым и слишком медлительным даже для прибыли.

Ллойд крутанулся и посмотрел в окно. На западе между зданиями виднелся Гудзон. Он надеялся заметить «Джозефину», когда она несколько позже будет подходить к Челси Пирсу. Подумал, неплохо бы выпить по глоточку с Эддисоном Грейвзом.

Ллойду мешало его немецкое происхождение. Второе имя, Вильгельм, теперь звучало как обвинение, германский отцовский саботаж. Но война может принести и новые возможности. Для него может найтись роль, партия, и он ее сыграет. Он не то, что отец.

Тут пришло и было изгнано воспоминание о том, как Генри тихо закрывает за собой дверь кабинета.

* * *

– Как жена? – спросил Ллойд Эддисона.

У него не хватило духу поинтересоваться новорожденными детьми, появившимися на свет всего за пару недель до смерти Леандра, несправедливый подарок судьбы.

Эддисон рассматривал свой виски.

– Если честно, одному богу известно. По-моему, не вылезает из постели. Кормилица говорила мне, не выказывает никакого интереса к детям, не моет их, не кормит. Она сказала, что иногда у молодых матерей бывают проблемы, но никто еще так не пугал ее, как Аннабел. «Жуткий мрак», так она выразилась.

– В нашем доме тоже мрак. Надо бы помечать двери, как во время чумы.

– Мне жаль. Ты получил мои соболезнования?

– Да, вероятно. Не знаю. – Виски Ллойд предпочитал джин. Он отпил глоток. – Боюсь, все это не имеет значения, соболезнования и тому подобное, но все равно спасибо. А почему Аннабел в таком состоянии? Что-то не так с детьми?

– Нет, совершенно здоровы.

– Она больна?

– Видеть врача не хочет. Ненавидит врачей. Но не думаю, что дело в болезни, по крайней мере в болезни тела. Она вроде как оплакивает их рождение, словно… В общем, я не понимаю.

– Заставь ее обратиться к врачу.

– Да, наверное, стоит.

– Ты слишком долго был в море.

– Там я знаю, что делать.

Кости на лице Эддисона выступили даже больше обычного, незаполненная кожа свисала между скулами и челюстью, лоб затенял глаза. Дух мрака зашевелился в груди Ллойда, он завидовал Аннабел, которая нежилась в постели, выматывая мужа, забросив детей, наверняка не имея ни малейшего представления о страдании, выпавшем ему с Матильдой. Файферу вдруг нестерпимо захотелось очутиться дома и чтобы Матильда гладила его по голове. Он никогда не говорил другу, но до его свадьбы несколько раз встречал Аннабел на приемах, кроме того, до него доходили слухи о ней, столь неприглядные, что поверить в них казалось трудно.

– Ты слишком терпелив, – сказал он Эддисону. – Вели ей встать, быть полезной. Женщины любят быть полезными. Напомни, как она счастлива. Смени ей обстановку. Напомни, что она жива. – Он чувствовал, как краснеет. Голос стал хриплым. – А если понадобится, выкопай из кровати лопатой.

Эддисон поднял взгляд, в котором было что-то неясное. Упрек? Беспокойство?

– Возможно, ты прав, – тихо ответил он.

Северная Атлантика

Декабрь 1914 г.

Шесть недель спустя

«Джозефина Этерна» горела. Плавучий погребальный костер, горы огня. Она кренилась на правый борт – медленно, очень медленно, – будто прилаживаясь, как погрузиться в океан.

Гладкая черная вода. Густой синий предрассветный туман, разбавляющий яркое пламя. Под поверхностью бахромка рваной стали и выдранных заклепок, вода – вода, которая заливала топки и кочегаров в котельных, заполняла носовые трюмы и поднималась по трубам, лилась из раковин, ванн и туалетов, бежала по проходам вниз и по лифтовым шахтам вверх, вода, которая – медленно, очень медленно – укладывала корабль набок, тянула нос вниз. Моторы омертвели, гребные винты застыли. Дым валил из лестничных шахт, и пассажиры в белом ночном белье – уже призраки – валили вместе с ним.

Эддисон собирался тонуть. Он будет стоически ждать на палубе, пока вода не поднимется до пуговиц мундира, не покроет золотые эполеты, не смоет его. Представляя себе подобное, он всегда знал, он сделает достойный выбор, но никогда не думал, что на борту может оказаться его жена, и уж точно не два младенца. Именно он настоял, чтобы Аннабел поехала в путешествие. Ему пришлось чуть не выкапывать ее из постели лопатой, как и рекомендовал Ллойд, но что-то нужно было предпринять.

– Ты не можешь оставаться несчастной вечно, – сказал он ей.

– Почему бы и нет? – ответила Аннабел.

Свежий морской воздух пойдет на пользу, уверял он, не чувствуя никакой уверенности. Отдавал приказы: корабль, воздух. Она уступила. Никаких кормилиц, решил он. За детьми придется ухаживать самой. Она уступила. Аннабел поднялась на борт, как багажное место, молчаливая, пассивная, неповоротливая.

В известной степени эксперимент казался удачным. До того Аннабел не ухаживала за детьми ни дня, но, поставленная перед необходимостью, каким-то образом поняла, как их пеленать, менять подгузники, засовывать в ротики бутылочки с теплой смесью из коровьего молока, сахара и масла печени трески, приготовленной по рецепту ночной кормилицы и поставляемой в любое время из камбуза. Эддисон, возможно, злорадствовал бы, если бы не что-то неправильное в том, как Аннабел исполняла материнские обязанности: с пустыми глазами, механически, как рабочий у конвейера. Однажды вечером он застал ее на корме; она стояла и смотрела в темную воду.

Когда произошел взрыв, они шли уже пять дней и оставался еще один полный, удлиненный туманом день до Ливерпуля, поскольку они входили в часть океана, ощетинившуюся перископами и напичканную минами.

На борту находилось всего пятьсот двадцать три пассажира, разместиться могло еще два раза по столько же. Экипаж насчитывал больше людей.

Когда грохнуло, Эддисон не спал. Еще до рассвета, сходя с ума от рева одного из близнецов, он, пока Аннабел кормила второго, схватил бутылочку, ребенка и вернулся в кровать.

Как только резиновый сосок оказался во рту, ребенок успокоился, вперившись бледными глазами в лицо отца. Эддисон ослабил пеленки, и появились две розовых ручки в пятнах.

– Это который? – спросил он.

Аннабел сидела так, что лицо ее было в тени.

– Не знаю. Не важно.

У него на коленях пульсировал ребенок, растопыривая и опять сжимая маленькие пальцы. Прежде чем услышать взрыв, Эддисон почувствовал, как в ушах изменилось давление. Звук был везде, пронизывал воздух. Корабль содрогнулся и, кажется, даже перекосился. Скрежет, мгновение мертвой тишины, затем полилась вода. Вибрирующий скрежет, опять тишина.

– Что это? – спросила Аннабел. Резко, но без испуга.

Эддисон торопливо оделся.

Часть лееров правого борта покорежилась и погнулась. Поднявшись наверх осмотреться, Эддисон отпрянул от дыма и пара. Пронзительно, доводя до исступления, верещал сигнал пожарной тревоги. На мостике он велел телеграфировать в машинное отделение: «Остановить», хотя моторы и так испустили дух. Отправил третьего помощника вниз проверить. Уже заметно накренился правый борт. Грейвз постоял неподвижно, глядя на свои ботинки, просчитывая. Туман давил на окна капитанского мостика, как повязка на глаза.

– Приготовить лодки, – распорядился он. – Дать сигнал общей тревоги.

Радист в радиорубке отбивал отчаянные сигналы – точки, тире. Ближайший корабль, торговое судно, находилось в тридцати морских милях и «шло на полной скорости». Но оно появится не раньше чем через два часа.

Эддисон внимательно смотрел на огонь, крен правого борта, синий туман, черную воду.

– Покинуть корабль, – сказал он первому помощнику, который крикнул это другим офицерам, а те передали дальше.

Странное эхо не затихало, а становилось громче. На шлюпочной палубе царила полная неразбериха. Стараясь перекричать возбужденных пассажиров, вращающиеся шлюпбалки, шипение пара, вопили в мегафон члены экипажа. Эддисон ходил по кораблю, пытаясь навести порядок. Он отлучится лишь на мгновение, говорил он себе, лишь убедиться, что Аннабел с детьми садится в лодку, и коротко, мужественно с ними проститься.

Он прокладывал путь сквозь дым и шум.

То простое обстоятельство, что Аннабел в каюте не было, дошло до него медленно, как во сне. Два запеленатых младенца орали в люльке. Аннабел не было ни в кресле, ни в кровати. Не было в ванной, где из труб хлестала вода. Багровые лица детей исказились от негодования, губчатые розовые языки завивались в раззявленных ртах. Эддисон открыл платяной шкаф, но, разумеется, Аннабел не было и там. Он вышел в коридор, позвал ее, еще раз, громче.

Давным-давно Грейвз воспитал себя так, чтобы не испытывать сомнений. Если бы он засомневался, бросая канат Ллойду, его друг утонул бы и никогда не стал бы ему другом. Но теперь, ожидая посреди каюты, что сейчас что-то изменится, придет какое-то решение, он колебался. Наконец, все еще обуреваемый сомнениями, подошел к шкафу, достал из ящика свой пистолет, зарядил его и бросил в карман мундира. Вынул детей из люльки, взяв по одному на руку.

Вниз по погнутым трапам, за тяжелую погнутую стальную дверь, опустив ручку локтем и толкнув ее плечом. Маленькие болтающиеся головы вызывали у него беспокойство, тела-личинки нести было неудобно. Опять очутившись на палубе, проталкиваясь сквозь охваченную паникой толпу, он тянул шею и вертел головой, разыскивая Аннабел. Где она? Вопрос стучал у него в голове оглушительно, безжалостно. Тихий голос откуда-то из немого нутра ответил: «Ты ее не найдешь». Если бы она хотела вернуться, то не ушла бы.

У выступившего из воды левого борта возле лодок, которые еще не спустили на воду, которые не горели и не оказались в воздухе, шли ожесточенные сражения. Опасная щель разверзалась между закрепленными на правом борту шлюпками и кораблем.

Он как раз проходил мимо, когда опускающаяся лодка завихляла на канатах и из-за веса опрокинулась, выбросив людей в воду, где их и так было уже много. Эддисон не слишком им сочувствовал. Люди гибли, но он тоже скоро погибнет.

У шлюпки под номером двенадцать он остановился. Щель расширялась. Эта лодка из последних, что можно будет спустить на воду. Одной рукой он прижал к себе детей, другой достал пистолет и выстрелил в воздух.

Пассажиры закричали и, отпрянув, пригнулись, как высокая трава от порыва ветра.

Размахивая пистолетом, Эддисон пробился к краю палубы.

– Назад! – велел он. – Отойдите назад.

Он освободил пространство в виде полумесяца, чтобы те, кто садился в лодку, могли разбежаться, прежде чем перепрыгнуть щель, полосу черной воды далеко внизу. Матросы у шлюпочных балок, вероятно, сами уже простившись с жизнью, при помощи багров с крюками пытались удержать лодку в стабильном положении. Дети кричали, но Эддисон их почти не слышал.

Он по очереди отбирал тех, кто должен был занять место в лодке, вытаскивая людей из толпы, давая знак пистолетом, когда приходило время прыгать через расщелину. Женщины и дети. Женщины подбирали юбки и прыгали. Ни одна не упала в воду. Он начал искать, кому может поручить своих детей, кто точно выживет.

* * *

Лодка заполнилась, но он так и не увидел лица, внушившего ему доверие. Все чужие, просто женщины с испуганными глазами, дрожащими или лепечущими что-то губами. На руках у него будущие сироты. Он подошел к краю, ухватив за пеленки одного, чтобы передать его. Грейвз не знал, кто это из близнецов. Он мечтал сбросить свой груз и наконец почувствовать, как поднимается вода.

Его ошибкой было посмотреть ребенку в лицо, комок беспомощного возмущения. От одного лишь взгляда у него все помутилось, как после апперкота в челюсть. Вода отступила, выплюнула его. Как он мог доверить детей незнакомой женщине в маленькой, неустойчивой лодке? Как мог отправить их по морю, полному тонущих людей, которые будут тянуться, хвататься за весла и борта, словно глубоководные чудища? Он вдруг увидел, как лодка переворачивается, как белые детские пеленки тают в глубинах, будто полотняные саваны – такими он, будучи матросом, помогал обматывать покойников, прежде чем спустить в воду. Нет, он сам должен увериться, что они живы, сам должен увидеть, как они доберутся до земли или погибнут.

Он прижал к себе близнецов, сделал два больших шага и прыгнул в лодку. Плотно сидящие женщины отпрянули, и он полуупал-полувстал среди них, согнувшись, чтобы защитить детей. Восстановив равновесие, он вытянулся во весь рост и прокричал изумленным членам экипажа:

– Опускайте!

Привычные выполнять приказы и помня про пистолет, они, скрипя шкивами, принялись за работу. Лодка под номером двенадцать с грузом, состоящим из женщин, детей и одного мужчины, отделилась от толпы, дыма и стала опускаться мимо огня, выбивающегося из иллюминаторов, словно пальцы угодивших в ловушку демонов. Медленно, рывками она достигла воды, коснувшись ее с легким всплеском.

Нью-Йорк

Июль 1915 г.

Семь месяцев спустя

Новорожденный сын Файфера, появившийся на свет ночью после непродолжительных родов. Ребенка отняли от матери, превратив в отдельную личность, перерезали пуповину, помыли, укутали и покормили грудью. Георг, названный в честь короля, пятый сын, хотя впятером сыновья Файферов никогда не соберутся на земле.

Ллойд рухнул возле Матильды в одежде, но сняв галстук, между ними лежал крошечный Георг.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Устала, – ответила она, слегка сомневаясь, нужно ли так говорить. – Но счастлива. И мне легче оттого, что я счастлива. Такой подъем… Я помню это по другим, но не считала такое еще возможным.

Ллойд приложил палец к щеке младенца. С тех пор как Матильда поняла, что беременна, незадолго до потери «Джозефины», Ллойд, из суеверия и в знак искупления, оставался ей верен. И восемь месяцев находил мир в монашеской жизни только с одной женщиной. (Хотя в том, как благодаря войне росло его состояние, сыпля веселым дождиком поверх уже существующего, не было ничего монашеского.)

В истории с «Джозефиной» Файфер проявил легкомыслие, горячность и непрофессионализм, им руководили гнев на отца и горе после смерти Леандра, и он заплатил ужасную цену. Конечно, сотни сгоревших и утонувших заплатили еще большую. А Эддисона Грейвза посадили в Синг-Синг[3].

Ллойд хотел лишь внести свою лепту в борьбу против немцев, сделать хоть что-нибудь и, когда его друг сэр Джеральд де Редверс предложил контрабандой провозить на его кораблях оружие в Англию, ухватился за эту мысль. В спешке он ни с кем не посоветовался, не принял никаких мер предосторожности, даже не сказал Эддисону, что находится в ящиках, а только попросил его – по сути приказал – закрыть глаза на отсутствие товара в декларации.

Однако, как Ллойду стало ясно теперь, нельзя грузить на корабль оружие с той же беспечностью, как и ситцевые отрезы, хотя он по-прежнему не знал, какой фактор в истории со взрывом стал решающим. Ящики, похоже, были надежные. Его уверяли, все упаковали как следует; он также полагал, что и в трюме их разместили как следует. Скорее всего, что-то другое пошло не так, правда, узнать это не имелось возможности. Какая-то ерунда. Что-то, в чем он просто не может быть виноват, не прямо.

– Все потому, что я не разбила бутылку, – сказала Матильда несколько дней спустя. – Я прокляла корабль.

– Ты тут ни при чем.

– Тебе не надо было называть его именем той девки.

– Ты права. Прости.

Он не помнил, чтобы когда-то извинялся перед Матильдой. Ее беременность стала спасательным кругом, за который они ухватились после первого потрясения, связанного с «Джозефиной», после ужаса, порожденного ночным телефонным звонком, телеграммами с цифрами спасенных и погибших, списками имен, мучительной перепроверкой этих цифр и имен, фотографиями переполненных палуб грузового судна, подобравшего выживших, включая фотографию Эддисона Грейвза, живого, с двумя детьми.

Файфер сразу понял, что общественное негодование главным образом падет на голову Эддисона (пресса прозвала его «капитан Трусость»), знал также, что Грейвз никогда никому не скажет про таинственные ящики, не указанные в декларации по просьбе Ллойда. Эддисон опять спасет его. Ему было жаль, очень жаль друга, но что он мог поделать? Не захочет же Эддисон, чтобы L&O рухнуло, поймет: самому Ллойду никак нельзя в тюрьму. Матильда, разумеется, ничего не знала про ящики, предназначенные для Джеральда де Редверса. Она уже столько прощала Ллойду. Он не мог надеяться, что простит и такое.

Затонувшая через пять месяцев после «Джозефины» «Лузитания» – страшная трагедия – его выручила, Ллойд не мог отрицать. Кто взялся бы с уверенностью утверждать, что немцы не подорвали и «Джозефину», может, и по ошибке, в тумане, но не признали? (Ллойд предложил версию некоторым журналистам, посулив заманчивое поощрение желающим предать ее гласности.) Про «Лузитанию» тоже ходили слухи, что у нее на борту имелось какое-то оружие. Люди любят заговоры и не слишком ошибаются: корабельные трюмы – подходящее место для хранения тайн. После кораблекрушения Ллойд поставил крест на перевозке оружия. Правда, отпала нужда. Корабли L&O грузили сталью, лесом, резиной, пшеницей, говядиной, медикаментами, шерстью, лошадьми, и что еще там было нужно. Он приобрел несколько танкеров, которые в свою очередь вызвали у него интерес к нефтяной промышленности, достаточный, чтобы открыть небольшой филиал в Техасе, скромное экспериментальное представительство, населенное парочкой геологов, несколькими нефтяными авантюристами и агентом, заключавшим договоры на аренду пустырей. Ллойд назвал свое предприятие «Нефтью свободы», «Либерти ойл».

Файфер предложил британскому правительству исключительно щедрые условия (не чистый альтруизм, поскольку грузовые трюмы оставались в его распоряжении), и «Мария Фортуна» принялась за работу как транспортное судно Канадских экспедиционных сил. Аккуратная покраска исчезла под мешаниной из беспорядочных полос, шашечек, ложных носовых волн, призванных сбить с толку дальномеры. Вполне возможно, когда-нибудь Соединенные Штаты вступят в войну, а если это произойдет, понадобится больше кораблей. И Ллойд будет готов.

Некоторые его суда могут погибнуть, но теперь Файфер меньше боялся потерь, у него была прививка. Дух мрака оставил Ллойда, а может, он впустил его в себя, не заметив. Грусть еще давила, но сердце продолжало биться, легкие расширялись и сжимались. Безукоризненно белый воротничок, энергичная походка. У него не осталось времени на любовниц, на приятную вечернюю игру в любовь. Он воззвал к своему достоинству. (Несмотря на благие намерения, приступ верности продлится до конца войны, но не дольше.) Всю потребность в разнообразии Ллойд перевел в дело. Он станет титаном. Пока он в самом начале. Спящий малыш, которого впервые овевал легкий ночной ветер, являлся сыном нового Ллойда Файфера.

Недалеко от Миссулы, Монтана

Май 1923 г.

Восемь лет и пять месяцев спустя

после гибели «Джозефины»

Мэриен и Джейми Грейвз шли по тропинке над рекой, Мэриен впереди, Джейми позади, высокие для своего возраста, почти одинаковые, не считая девчачью косичку. Светловолосые, худые, они мелькали между деревьями, через которые пробивались косые лучи солнца, густые от пыли и пыльцы. Оба были в байковых рубашках и комбинезонах, заткнутых в резиновые сапоги, купленные норвежкой Берит, экономкой дяди. Сапоги громко шлепали по ногам. Гап-гап-гап.

Дальше сидел дядя Уоллес с акварельными красками и блокнотом плотной бумаги, куда он переносил реку, деревья и горы. Там, где на воде и скалах отсвечивало солнце, он оставлял крошечные пустоты белого. Осознанно Уоллес воспринимал сейчас лишь направление взгляда и кисточки. Рисуя, дядя не помнил, что когда-то ему вручили двух маленьких воспитанников и он выпустил их в дикую природу, как пару собак, точно зная, что они в конце концов вернутся. Если бы он переживал за детей, то не мог бы рисовать, стало быть, он не переживал.

Еще дальше, в котловине древнего ледникового озера, где расположена Миссула, у низовья притока, носившего название Рэттлснейк, стоял дом в стиле королевы Анны, с фронтонами, застекленной верандой и круглой башенкой. В нем обитали Уоллес, близнецы и почти всегда – Берит, изо всех сил старавшаяся предотвратить полный разор. Хотя снаружи дом имел запущенный вид – краска отслаивалась, не хватало досок, – а старая мебель совсем износилась, она следила за тем, чтобы по крайней мере не копилась пыль и все было выдраено и начищено. На заднем дворе находилась конюшня на одно стойло – для серого мерина по кличке Фидлер – и флигель, куда Уоллес пускал друзей, когда они ссорились с женами или у них кончались деньги.