Глубокая выемка

– Так ведь это промежуточное звено – раздумья. Конечный результат останется на земле и всем видно будет: получилось – не получилось. А окончательный чертёж – в архив.

– Останется-то останется, только ведь не видно той дороги, по которой шли… У меня вот внучка. Вчера вместе с ней сидели. Она стихи заучивает в школу… про трактора, преображающие деревенскую жизнь. Я внимательно слушал. Там каждая строфа оканчивается: "Ударник, скажи своё большевицкое надо!" Спрашиваю внучку: "Надо-то что?", а она: "Не знаю, отвяжись". Вот так, надо и всё. И получается, что дорожку жизни новое поколение заново протаптывает, хотя рядом утоптанная зарастает.

Иван хмыкнул. Замолчали.

– Эй! Тьфу, как там тебя… Лыков, поди сюда. Надо и наши бумаги сжечь, – громкий голос Ващенко заставил Ивана обернуться, отложить арматурину и подняться.

Опять этот, резкий на движения, словоохотливый Ващенко. Опять я им для чего-то нужен. Бумажки вынести ведь и Архип мог бы. Иван следовал за Ващенко в административное здание. Одна из боковых комнат спецотдела. Ващенко указал на две стопы серо-жёлтых обложек, лежащих на столике у подоконника.

– Вот эти дела. Которые слева – в огонь. Щас верёвку принесу.

Дела… Иван издалека скользнул взглядом по картонным корешкам. Леонов, Джамаров, Капитонов....

– Держи верёвку, – Ващенко вручил пару метров тонкой, плохо скрученной бечёвки, – нормального мотка нет, огрызок нашёл, тебе хватит.

– А что стало с этими людьми? – Иван ткнул пальцем на дела.

– Чего не знаешь? Досрочно освободили, – Ващенко, с усмешкой, направился к столу в другой конец комнаты и, не оборачиваясь, добавил, – пошевеливайся. Макаров вернётся, а ты здесь. Не очень он тебя жалует.

Иван подошёл к подоконнику, заваленному бумагами, свёртками, папками. Остановился напротив папок.

Странно, Цыпин – это же Цыпа… его ведь убили. Может для статистики посчитали досрочно освобождённым?

Нашёл ещё одну знакомую фамилию. Странно, он ведь давно освобождён. Ладонями подбил с боков корешки, пару раз крест-накрест перехлестнул разлохмаченную верёвку, затянул незатейливым узелком-бантиком.

– Я понёс, – Иван громко прокомментировал свои действия.

– Угу, – Ващенко буркнул, продолжая копаться в старых бумагах, видимо, подбирал следующую партию для уничтожения, – давай, щас выйду проверю.

Только Иван закрыл дверь, как столкнулся в коридоре нос к носу с Макаровым.

– Здрасте, я вот… меня Ващенко просил помочь… – заплетаясь в словах, Иван, зачем-то, начал оправдываться.

– Хорошо, иди-иди.

Прохладный ветерок и слабые сумерки. Сзади слышалось цоканье сапог по деревянному настилу крыльца – звук отчётливо слышимый даже на расстоянии метров двадцати.

Костёр догорал – огню требовалась подпитка. Иван присел на корточки, дёрнул конец верёвки и распотрошил связку. И сразу начал с этой папки.

– Эй, постой? – голос Макарова послышался рядом, в тот момент, когда мелкие искорки разлетелись из-под брошенного в центр костра плотного картона, – ты чего сейчас бросил?

– Я… я бумаги жгу… которые велели… – Иван распрямился и встал перед Макаровым.

– Бумаги? А случайно не улики уничтожаешь? – Макаров попытался рукой отодвинуть Ивана в сторону, но тот остолбенело стоял, не понимая, что случилось, – отойди! Вторая попытка не увенчалась успехом и рука потянулась к кобуре. Иван мимолётно обернулся на слабый огонь. Удар в затылок ослепил. Он присел и обхватил голову руками, Макаров схватил прут арматуры, выгреб из костра заметно обгоревшую картонную обложку, пару раз похлопал по ней, загасив остатки пламени. Открыл…

– Так это не деньги? Где деньги? – повторные удары уже прутом арматуры по голове через прижатые к ней ладони не казался таким сильным, но Иван повалился на землю.

– Нет никаких денег, – Иван, сглатывая солёное, еле ворочал языком, не понимая, что происходит.

– А почему так быстро шёл? – Макаров придавил ногой скорчившегося Ивана. Не услышав ответа, снова посмотрел на лист бумаги под картонкой. – Так это… это же… справка на Будасси… Ты чего думал, вправду существует компромат на Будасси? Ну, ты совсем придурок… его же сам Ягода знает.

Иван почувствовал, как ватная ломота окутывает тело. Привкус крови во рту стал ощущаться отчётливее.

– Николай Владимирович, я слышал, вы про деньги кричали, – донёсся дрожащий голос запыхавшегося Ващенко, – так я ж в сейф убрал, от греха подальше.

– Бля, из-за тебя чуть грех на душу не взял! – Макаров шмурыгнул ногой рядом с головой Ивана и повернулся к Ващенко, – вот ведь, захожу в комнату – нет свёртка… и этот в дверях попался. Что ещё подумать? …Чего с него крови столько? Тащи к Никитишне. Вот и Ковалёв идёт, поможет дотащить.

…Пелена. Красочный калейдоскоп… да, то светлее, то темнее. Пятна… пятна… отчётливее – мутнее… отчётливее – мутнее.

Река сначала имела берега, но постепенно они удалялись, пока не ушли куда-то в бесконечность. Теперь совсем не видны. Не видно их, ни справа, ни слева. Ну и не важно, главное, что впереди… Да, что впереди? Две тёмные точки приближались. Хорошо, что есть подзорная труба. Приставил. Ба, да это два тигра. Точно, тигры! Какая красивая раскраска – оранжево-белые полосы. Конечно, полосы не могут быть одинаковые, но у этих, так аккуратно уложены. Кажется, гармония невозможна при другом расположении. Подзорная труба. Увеличение позволяет видеть отчётливо. Да, приближаются. Надо же, так легко стелятся по глади воды. Неожиданно! Неужели они умеют плавать? Ха, вообще-то, кошки боятся воды. Вот, попробуй на нашего Барсика плесни воды – вмиг шмыгнёт под лавку. А эти… достойно скользят… приближаются. Резкость размываться начала. Покрутить… эх, потерял. Судорожные движения руки: то попадаешь, то промахиваешься. Что же такое? Да просто тигры, наверное, настолько близко, а увеличение гигантское – вот и не поймаешь. Ну-ка, без трубы… А без трубы их и нет. Снова увеличительную трубочку к глазу. Да вот же они! Только удаляются… удаляются. Эх, так я их и не поглажу. Чего-то испугались, неужели меня? Ведь я так хотел их погладить. Скорее всего, не укусили бы, – они ведь добрые. Ох! Что? Труба вылетела из рук, и около ног ластятся маленькие полосатые зверьки. Суетливые… ой, такие мягкие, тёплые, щекотные…

Послышался приглушённый женский голос: "…знакомые шрамы…"

12

Обвал… обвал…

Ещё вчера ты без оглядки стремился удрать, ускакать, умчаться. Огромные глыбы земли срывались и мчались за нами. Мы убегали.

Обвал… обвал…

Ты кричал, проклинал, матерился. Вчера ты был напуган, вчера ты был подавлен. Ты видел, как в один миг, разрушилось то, что создавалось не один год, то, на что потрачены время, силы, жизни. Ты видел… Ты видел этого парня, как он бежал по шпалам, спотыкался, как развевалась его белая рубаха, как отчаянно он пытался остановить паровоз. Ты видел, как он цеплялся… как он предотвратил беду.

Но это было вчера, а сегодня… сегодня мы возьмём своё, сегодня нас много, сегодня выбор оружия за нами. Мы всё восстановим. Мы первыми идём на штурм. Мы вооружены. Мы взяли самые катучие тачки, самые острые лопаты и кирки, мы взяли лучших людей. Нас много, нас очень много. Мы мстим тебе, стихия! Тебе, а не какому-то наглому урке и не вертухаю с надменной улыбочкой. Берегись, природа, попробуй устоять перед нами! Мы теперь – единое целое, мы, которые оставили здесь частичку себя. Наша частичка в этом канале… канале, где кусочки разных жизней сплелись в монолит.

Да, вчера на последних зачистках склона мы радовались – вот он результат, вот он – наш труд. Мы стояли и смотрели на этот плавный поворот канала – частичку огромного пути, по которому пойдут пароходы. Мы рассуждали, что не просто так жили, не просто так существовали на земле, что мы не какие-то никчемные людишки. И наши дети будут видеть и чувствовать нас, когда через десятилетия пройдут по этим берегам, по берегам, созданным нашим трудом, по берегам, где нас полегло сотни, тысячи, по берегам, где остались наши силы, наша молодость… где осталась незримая часть нас самих.

А сейчас… сейчас, ты сжал оглобли тачки и толкаешь. Ты толкаешь и, в пылу борьбы, видишь, что у бригадира нагружено больше, чем у тебя, и ты кричишь: "Грузи мне больше… И тебе сыпят, сыпят… Ты видишь – ещё не восстановлены сходни. Плотники не успевают сбивать и ставить трапы. Ты знаешь – будет тяжело, но ты жмёшь, ты в бою, ты выдюжишь. Нам сегодня нужно справиться. Ты знаешь, через несколько дней будет праздник. Ты хочешь этого, потому что ты, как и он… и он… герои, герои этого праздника, потому что победим, победим этот последний оскал природы, этот её подлый удар.

Ты успел заметить, что у порушенного бечевника другая бригада соорудила огромный деревянный кузов, снабдила его четырьмя колёсами – этакий автомобиль на ручной тяге. Слышится: "Наш форд уделает вас!" Да, ребята там смекалистые, но они перегрузили свою штуковину – увязла, толкают уже восьмером. Ах… ах ты ж, удалось, вытянули, набирают скорость. Ты кричишь своим: "Васька, Петька, Витька, смотри, они нас уделают, нас – лучших тачечников!" И мы жмём, наша гордость не позволит. Мы, мы – самые стойкие тачечники! Мы ещё молоды, мы соревнуемся между собой.

С другого конца, к завалу, уже прокладывают рельсы – теперь будет проще. Будасси машет руками, указывает, где бросить ветку на дне выемки. Паровоз на взводе, – пар из всех форсунок, – спешит, тащит порожние платформы. И нам всё ближе и ближе откатывать.

Мы даже не заметили, как к нам подтащили большой котёл. Из под его крышки вырывается ароматный пар. Повар, обычно суровый и недружелюбный, сегодня улыбается и зовёт. Мы стекаемся к котлу со всех сторон: кто-то не выпускает из рук лопат, кто-то подтаскивает и тачки. Повар выдал большие железные миски на троих и мы, сгрудившись над ними, счастливо хлебаем. А там: и перловка, и картошка, и морковь и… мясо. Большие куски хорошо проваренного мяса. Наши порции сегодня огромны. Наш аппетит ещё больше. Мы намерены к вечеру восстановить бечевник, разрушенный вчера. И залихватски сдвинув кепку, ты кричишь: "Смогём мы или не смогём?" И, в ответ, слышатся сотни голосов: "Смогём, конечно смогём!"

Мы смеёмся, мы шутим, мы ставим новые цели… мы живём!

13

Ковалёв несколько удивился, когда, проходя по тропинке в учётно-распределительную часть, заметил около сараев костёр и двух человек – один заслонял руками голову, другой – сверху накрывал его ударами, как по наковальне. "Чёрт, драки обычно в тёмных углах происходят, а здесь, на открытом месте, напротив спецчасти. Вольняшки, что ли, чего не поделили?" Сломленный ударами, один повалился, другой стоял над ним, что-то крича. Ковалёв свернул к костру и увидел, спешащего к тем двоим, Ващенко. Немного отлегло. "Ну, наверное, дела спецотдела". Уже не опасался, тем более, что в победителе драки Ковалёв узнал Макарова.

– Эй, Ковалёв, помоги Ващенко зека к безрукой оттащить, – Макаров говорил с одышкой, отрывисто. Взвизгивающие нотки голоса неприятно резали слух.

– …к однорукой, – Ковалёв вполголоса поправил Макарова, – только она уже в усадьбу ушла. Наклонился к скорчившемуся человеку, покачал за плечо и перевернул на спину.

– Ну, тащите тогда в усадьбу, – Макаров выровнял голос, – вероятно, я чего-то переборщил.

– Ух, да это ж, Ванька! За что вы его так? – Ковалёв, от неожиданности, отпрянул, зло посмотрел на Макарова, – …без сознания.

Ващенко подскочил к Ивану, приложил пальцы к шее, облегчённо выдохнул: "Пульс есть".

Спешили. Ващенко забежал в управление, вынес плотное покрывало, теперь тащить неподвижного Ивана стало намного легче. Ващенко суетился, на ходу сбивчиво рассказывал, как Макаров из-за него, просто так, чуть не убил Ивана.

Никитишна действительно оказалась в усадьбе. Она быстро что-то вколола Ивану, велела раздеть догола, осмотрела. Смыли кровь. Раны на голове были неглубокими, но рукам досталось изрядно. Никитишна возмущённо заговорила: "За что же так долбать? Похоже, сотрясение, и неизвестно когда оправится". Сама задумчиво смотрела на старые шрамы вдоль щиколоток ног Ивана. Ковалёв чувствовал, что Никитишна хочет что-то спросить. И, действительно, она большим пальцем чуть сдвинула кожу на шраме, посмотрела на Ковалёва: "Саша, не знаешь, откуда этот парень?" Ковалёв смекнул, что вопрос не о номере барака или отряда. Назвал область и даже вспомнил район, где Ивану вынесла приговор скоропалительная "тройка". Никитишна кивнула, видимо, подтвердила свои внутренние мысли и проговорила: "Да, было дело, когда-то давно два года в городе рядом работала". Ковалёв вопросительно смотрел. Накитишна, с горькой улыбкой, показала на шрамы: "Да вот придумала себе тогда такую штуку – по-особому заканчивать шов…"

Спирт она развела в каком-то сосуде интересной формы, как только Иван пришёл в сознание. Ковалёв удовлетворённо хмыкнул, опрокинул в себя сразу грамм сто. Сосуд закупорил плотно свёрнутым куском бумаги, прикрыл сложенным покрывалом: "Ну, ладно Никитишна, спасибо, Ващенко чего-то быстро убежал, покрывало забыл, пойду занесу". Никитишна, с сожалением, смотрела в пол: "Саша… ты, в последнее время, уж много пить стал".

Да, не пить он уже не мог. Это стало неотъемлемой частью жизни, как и безысходность, и ненужность существования. Ковалёв знал, что осталось только доживать – не было ни цели, ни смысла. Как ему казалось, он чувствовал такую же безысходность, как у десятков тысяч бедолаг, каждое утро входящих в мрачные забои, вгрызающих лопаты и кирки в пласты земли и падающих на нары каждый вечер от усталости. Он видел эти бледные пятна измождённых лиц, безразлично глядящих в никуда.

Но сегодня… сегодня что-то произошло с этими людьми. Ну да, осыпался берег, ну да, довольно значительный обвал. Неужели так подействовало ожидание того, что вот достроили, вот он конец всем трудностям в их жизни, вот достижение конца, а природная стихия вздумала всё отнять. Это? Что же произошло с людьми? Почему они с таким азартом принялись восстанавливать берег, включились даже те, кто старался работать в меру, а сегодня вдруг ринулись. Даже Афанасьеву не пришлось проводить воодушевляющую агитацию. Он только лишний раз напомнил, что через несколько дней сдача Глубокой выемки большой комиссии. Но людям-то к чему? Ну, можно было бы размеренно, спокойно выравнивать склон, восстанавливать бечевник. Ну, перенесли бы сдачу на неделю. Ну, поругали бы Афанасьева, Будасси, ещё кого-нибудь. Но те, у которых отняли прошлую жизнь, у которых нарушили устои… что заставило их броситься на восстановление откоса?

Или это так отчётливо я заметил только сегодня? Может, всегда так было? только масштабы были маленькими, в пределах одного человека? Ведь каждому человеку хочется быть кому-то нужным. А здесь, тем более… Да, всё отняли, обратной дороги нет, но они ещё молоды. Возможно, с едой и бытом наладится. а вот как умерить желание проявить себя, пусть даже на маленьких участках и вот – о них говорят, пишут в газетах, упоминают в песнях.

Вот я, например, уже почти старик, кому нужен? Ковалёв ходил взад-вперёд по пустому пространству клуба. Эх, опять расчесал душу – теперь зудеть будет. Вспомнил, что есть ещё непочатая заначка в дальней тумбочке за щитами траспарантов с лозунгами. Ну что ж, сегодня так. Взял бутылку, направился к своему столу.

Махнул полстакана. Достал тетрадку. Вот и загвоздка: а нужно ли было это писать? Не складывается что-то в единое целое, нет здесь однозначной оценки. Где добро, где зло? Каша получается. Всё идёт в разные стороны, но, тем не менее, парадокс – стройка продвигается и результаты видны.

Ковалёв разглагольствовал уже вслух, размахивая руками, спорил с кем-то невидимым, подходил к столу, наливал и заглатывал. И так повторялось по кругу.

Вспомнил. Остановился перед шкафом, открыл створки и, даже про себя удивившись, аккуратно вытащил из темноты композицию из трёх фигурок, высотой сантиметров тридцать, на деревянной подставке.

Центральная фигурка – крепкий апостол с большим православным крестом в правой руке. Гордо вышагивает. Чувствуется – уверен в себе. Сильный. Знает, что хочет в жизни. Идёт гордо, подняв подбородок. Полы сутаны развеваются на ветру. Но ветер ему не страшен, да он сам кажется непреодолимой стихией. А за ним, хватаясь за его одежды, не поспевая, семенят двое. Один уже отстаёт, падает – маленький, сгорбленный, скукоженый человечек. Схватил апостола за краешек материи, да видно оторвал кусочек и теперь смотрит на этот кусочек… похоже, в слезах… остановился, и знает, что уже не поспеть. Вторая – старуха, ещё пытается успеть, но видно, что не сможет. "Не бросай нас, возьми с собой, Без тебя мы погибнем. Ты знаешь, где свет, ты напорист, ты храбр, ты умён, ты знаешь, где рай. Не отворачивайся от нас, расскажи, чем не угодили тебе, мы исправимся, мы сделаем, как скажешь, мы верим тебе". Ковалёв ухмыльнулся. Как там у Блока: "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". Вот ты какой – из хлебного мякиша.

Махнул очередную. Задумался, ушёл в себя, смотрел в то одну точку, то медленно блуждал взглядом по предметам на столе и, вдруг, не то оскалился, не то улыбнулся. Задержался на портрете Сталина на первой полосе газеты – вот где истинная затаённая усмешка. Вчера ему понравился этот снимок, он приготовил его для отчётной агитации в местную "Перековку". Теперь же он смотрел на портрет с ненавистью.

Нет… нет, ты не мессия! Ты просто помещик! Твои крепостные что-то хулиганить начали. Надо их приструнить. Ты усмехаешься? Да, Ты уверен, что мы букашки в твоём огромном царстве: захочешь – раздавишь, захочешь – поместишь на самое видное место, в стеклянную банку и будешь подкармливать. Да, ты уверен, что ведёшь… но, знаешь ли, что ведёшь к пропасти? И такими уверенными шагами. Везде, где ты, везде лагеря и смерть. Ты можешь многое, но нет, сегодня не возьмешь меня в свои лапы! Я старался быть самим собой, кажется, это даже удавалось, да немного прогибался, да немного сторонился, но ведь, казалось… казалось, что независим.

Ковалёв потянулся к пачке папирос, вытянул одну. Схватил дрожащей рукой спичку. Чиркнул. Не высек. Повторил. Жёлтый огонь. Наклонил спичку. Посмотрел на ровное пламя и, с удовольствием, подвёл к газетному портрету. Распрямил руку. С ухмылкой наблюдал, как плавится портрет, извивается, скукоживается и постепенно рассыпается, кусочек за кусочком. Казалось, что гнев проходит, и уже осознанно Ковалёв взял за ширмой железное ведро, поставил перед собой.

Теперь огонь заглатывал и мелко исписанные тетрадные листки с рассказами. Ковалёв нещадно отрывал листок за листком. Пробегал взглядом и, кривясь, шептал: "Вот тебе ещё… вот тебе тачки… вот тебе экскаваторы… вот трупы… ешь… вот… меня можешь забрать… Глубокая выемка".

Ковалёв попытался сунуть руки в огонь и одёрнул. Смотрел мутным взором в никуда. Постепенно накрывала пелена, сладкая слабость убаюкивала. "Вроде хочется увидеть будущее, а вроде и нет"

Из памяти всплыли строчки, написанные в молодости.

Скажи, как пробудиться ото сна?

Как отогреть замёрзнувшую душу?

Как панцирную корку изо льда

Мне расколоть и выбраться наружу?

Как мне найти того, кто все поймёт,

Кто знает, где искать источник жизни?

И кто меня с собою уведёт

В тот мир, который я не видел даже в мысли?

Но, незнакомец скажет мне:

"Ты оглянись вокруг, и все поймешь,

Ведь цель, к которой ты идёшь -

Есть мир, в котором ты живёшь!"

14

Несмотря на резкую боль в шее, Виктор всё же повернул голову к Ивану: "Давай ещё нарежу!". Иван забинтованными ладонями подхватил жёлто-красное яблоко из корзины и передал Виктору. Тот резал тонкими пластинками. Иван аккуратно брал кусочек в рот и, осторожно смыкал припухшую челюсть. На лице попеременно отражались, то оскал от боли, то удовольствие от сладкого вкуса.

– Яблочный спас, не могу же я пропустить, – Иван не пережёвывал, просто надавливал нёбом, и отправлял кусочек дальше, – в деревне всегда до отвала наедался… А ты где взял?

– Егорыч принёс, – Виктор медленно разогнул спину. Тупая боль в правом боку с огромным синячищем мешала сделать это быстро, – Говорит, в этом году хороший урожай, в Мысово у знакомого купил. Виктор подошёл к перилам балкона и, с размаху, левой рукой запустил огрызок яблока. Проследил, как тот пролетел сквозь сочные тёмно-зелёные листья липы.

– Витька, какие там новости? Пять дней провалялся, толком ничего и не знаю, – Иван зажмурился, отправляя в рот кусочек яблока.

– Да, есть новости, – Виктор начал с хорошего, – Макарова перевели в другой район, на повышение. Поговаривают, что крупное дело раскрутил, – большую партию зеков на Север отправляют.

– У-у, – Иван в знак одобрения поджал губы и кивнул.

– Через две недели, вроде на тридцатое августа, назначили сдачу Глубокой выемки высокой комиссии из Москвы, – Виктор нежно потирал ладонью бок.

– Ну, через две недели, я думаю, уже оправлюсь, чувствую, быстро заживёт, – Иван посмотрел на Виктора и усмехнулся, – а ты в этой рубашке на праздник пойдёшь?

Виктор расправил заштопанную в нескольких местах свою любимую рубашку в старых следах угля, земли, крови.

– Эх, когда-то белоснежная была… и досталось же ей… повидала жизнь… – Виктор погладил передок рубашки, встал и подошёл к тумбочке, взял листок "Перековки".

– Свежая? – Иван заинтересовался, – у меня пальцы ещё в бинты замотаны, даже и не помышляю взять.

– Да, вчерашняя, – Виктор посмотрел на дату, прочитал вслух, – от пятнадцатого августа.

– А, ну чего пишут? – Иван скользнул глазами, увидел на одной из фотографий знакомое лицо, – постой, так это ж ты! Ну-ка, ну-ка… "Инженер Соболев, не жалея себя, предотвратил крупную аварию на Глубокой выемке…" Да ты, герой!

Виктор смутился, но всё же дал Ивану дочитать заметку.

– Ладно, я не это хотел показать. Тут рассказ Ковалёва напечатали, – Виктор показал обратную сторону газетного листка, – …единственный оставшийся… Егорыч говорит, что целиком исписанная тетрадь была… всё сжёг… в тот вечер… когда с тобой случилось.

– Я знаю, – Иван покусал губу, отвёл глаза в сторону, – мне Анька рассказала, на следующее утро он умер. Вышел к умывальнику и упал… сердце остановилось… Говорит, здесь недалеко похоронили.

– Да, на деревенском кладбище, – Виктор кивнул, – родственников у него не было.

Помолчали.

– Вить, знаешь, я чего подумал… ну, вообще, подумал, пока лежал… в этом графском доме удобно думать… тепло, сухо. Вечерами, как королевна с балкона смотрю, мысли так и ходят. Короче, меня через месяц досрочно освобождают, – Иван сделал паузу, посмотрел в сторону оконного проёма и быстро продолжил, – но я решил остаться на Строительстве. В Мысово перевезу жену. Никитишна говорит: можно поселиться в деревне, рядом с усадьбой. Потом вроде завод строить начнут. Плотницкое дело – это мое. Главное, чтобы руки зажили… а уж работать я умею.

Виктор улыбнулся, посмотрел в светлые глаза Ивана и приобнял за плечо.

– Эх, Ванька… ещё поработаем… вся жизнь впереди…

– Вить, почитай вслух… – Иван сглотнул, прикрыл глаза.

* * * Записи Ковалёва. Искусственная река. * * *

Стайка ребят, лет десяти, застыла перед витринным стеклом первого этажа административного здания. Уменьшенный макет трассы канала "Москва-Волга", выставленный для всеобщего обозрения, занимал несколько квадратных метрах пола. Фанерные листы служили основой для масштабной карты местности. Между городом Москва и селом Иваньково, расположенными по углам карты, через возвышенности и низины, пересекая небольшие речушки протянулась извилистая голубая лента канала. Большие водные пространства, – водохранилища, – подпирались дамбами на речках. На самом большом водохранилище, обозначенным, как Иваньковское, стояла гидроэлектростанция. Макет не был плоским, все неровности рельефа, – холмы и впадины, – воссозданы из папье-маше по топографическим картам. Миниатюрные гидросооружения, искусно вырезанные из дерева, выделялись сочным белым цветом.

– Искусственная река… – проговорил с серьёзным видом долговязый паренек, – а вот, те штуки, которые пересекают канал, называются шлюзами.

– Серёжка, а ты откуда знаешь? – девочка, помладше, с двумя беззаботными косичками, прижалась щекой к стеклу.

– Мне папа рассказывал, – долговязый Серёжка продолжал объяснять, повернувшись к остальным ребятам, – Москва находится выше той местности, где протекает Волга, поэтому воду будут закачивать насосами. Чтобы вода обратно не выливалась, нужны дамбы, но не простые, а специальные – ведь ещё и корабли будут ходить. Их называют шлюзы. Смотрите, целых три в районе Дмитрова. Там перепад высот большой. Так вот, это открывающиеся с двух сторон камеры. Когда корабль идёт в Москву, открывают нижние ворота, корабль заходит, ворота закрывают. Теперь, камеру медленно заполняют водой насосами, корабли поднимаются, потом верхние ворота открываются и корабль идёт дальше. И так по "лесенке" забирается. Понятно? – на лице Серёжки проступила серьёзность.