Гиблый путь

Егор Мартынов

Гиблый путь

Предисловие.

Веришь ли ты в существование ведьм? Не особо? А между тем, они есть!

Если твоя соседка не одна из них, значит, ею может оказаться твоя близкая подруга. Если и она не является такой, тогда, возможно, ведьма – это ты?

Вероятно, именно в эту минуту ты почувствуешь себя иначе, не такой, как все, особенной! Твоя уникальность покажется тебе даром. Чудом, вознаградившим тебя за страдания, неудачи, одиночество. Не питай напрасных иллюзий – это не дар, это проклятие!

С помощью магии ты можешь осуществить все свои мечты, обрести, наконец, счастье, заслуженное и выстраданное. Не спорю. Но не ценой чужих страданий. За время невзгод твоё сердце очерствело, разум поразила зависть. И всё, на что ты сейчас способна, – это месть!

1.

Отрывая от подушки тяжёлую голову, Данил догадался, что день, начинающийся с похмелья, не пророчит ничего хорошего. Болело всё, как будто ночью разгружал вагоны. Дрожь в теле, дыхание спёрло от холодящих сердце волн паники, что-то среднее между жалостью к себе и стыдом за бесплодное и дурное существование.

Он провёл рукой по губам, на ладони остался склизкий след какой-то дряни. Чего он только вчера не пил. Началось всё прилично – с настойки на кедровых орешках – а вот закончилось, как всегда, самогоном. Он поморщился, вспомнив вкус этого мерзкого пойла. А, нет, ближе к утру была ещё и брага. Он перевёл мерклый взгляд на стену, ходики показали ему десять часов. В который раз он пропустил утреннюю дойку.

Теперь, подходя к коровнику, он угрюмо скользнул взглядом по истоптанным грядкам и вспомнил, что не захватил ведро. Он нехотя поплёлся обратно, обшарил всю избу, но подойник, как назло, никак не хотел попадаться ему на глаза.

Уже порядком устав, он в который раз вышел в огород. Пришлось напрячь память, энергично постучав ладонью по лбу. Голову обнесло, грядки поплыли перед глазами. Он присел на корточки и взял себя в руки, глубоко дыша носом. Данил тщился воссоздать картину вечернего доения, но на ум ничего не приходило, и он произвёл давно напрашивающийся вывод: без опохмелки ему со Скотиной не справиться. Скотиной он кликал свою единственную корову, больше никакой живности не держал.

Обречённо разведя руками, как бы оправдываясь перед невидимым судьёй, он, виновато понурив голову, опять поплёлся в избу. Там, за печкой, он нашёл бутыль самогону и дрожащими руками, расплёскивая на рваные половики вонючую жидкость, налил полковша и залпом выпил. Самогон обжёг горло и комком скатился в желудок, вызвав омерзительное чувство мути. Данил похмелялся каждый день и знал, что после раннего вливания всегда тянет блевать. Он резко метнулся к помойному ведру, но тошнота отступила, расползаясь по телу приятным теплом. «Так-то лучше», – подумал он, довольно икнув и начал медленно оседать возле печки, задом ища низкий табурет. Коричневые заскорузлые пальцы, насмерть пропитанные никотином, уже разминали сухую папиросу. На полпути он замер и резко выпрямился – должна же быть в нём хоть какая-то сила воли! Совестно, но именно сейчас, он не имел никакого желания совершать над собой это усилие. Да что там сейчас – и вчера, и неделю назад… А время идёт, изба заваливается, забор косится, корова, единственное живое существо, и та, неровен час, околеет. Данил схватился за голову, представив жалобные глаза мучающейся коровы, досчитал до десяти и занялся поиском подойника.

Посмотрел в сарае, заглянул в пустой курятник, не поленился обойти двор, но одного желания хоть как – то исправить печальное положение оказалось мало. Тогда он взял помойное ведро, выплеснул содержимое под забор, набрал в него песка и оттёр до первоначального блеска. Приятно было подумать, что Скотина, несмотря на своё природное неразумие, одобрит его старания.

Перед дощатой дверью с большими коваными петлями Данил остановился как вкопанный. Ему вдруг стало как-то неуютно – тоскливо что ли. Он насторожился, мурашки побежали по спине, и вдруг голову пронзила чёрная мысль: «Тишина! Какая к чёрту тишина?» Он подозрительно прислонил ухо к двери. Точно, в коровнике тихо. А как должно быть? «Звуки»! – прошептал он, ошеломлённо отступая назад. Должны раздаваться какие-то звуки: шелест соломы, тяжёлое дыхание коровы. «Померла»! – подумал он невесело.

Со смешанным чувством страха и любопытства Данил резко выдвинул засов и, отворив дверь, замер на пороге.

Коровы внутри не было!

Загребая сапогами сено, он стремительно прошёлся до стены и так же быстро вернулся на прежнее место.

Нервно перебрав в уме события прошлого вечера, он смутно припомнил, что вчера корову видел. Вот только где… и когда? Перед глазами плясали несвязанные между собой картинки: лес, огород, Ленка, грозящая кулаком, Скотина, тыкающаяся мокрой шершавой губой в ладонь. Сердце Данила зашлось – есть просила бедолага. Дал же Бог тебе хозяина. Красные глаза его затянуло слезой. Он смахнул её украдкой, зыркнул по сторонам- никто не видел? И вдруг почувствовал себя одиноким… А ещё непоправимо старым.

Сопротивляясь этим тяжёлым мыслям, он снова кинулся внутрь, как бы надеясь убедиться, что пустота коровника не иллюзия, ни галлюцинация похмельного мозга.. «Неужели сбежала? – пробормотал он вслух и сам себе ответил, – Нет, засов то был закрыт снаружи. Украли! – прорычал он в бешенстве. – Вот сволочи!»

2.

– Данил! – женский крик разнёсся по деревне. – Данил!

«Тимофеевна орёт», – узнал Данил: «Вот горластая баба, на всю деревню слыхать», – он тут же поплевал на ладони, пригладил жиденькие волосёнки, осмотрел по сторонам, спешно ища что-то на грядке, наклонился, дёрнул пучок молодого укропа, запихал в рот вместе с корнями и быстро двигая челюстью, перемалывая пахучую зелень, двинулся к соседке: «У неё и спрошу, не слыхала ли чего ночью».

– Данил! – не унималась Ленка.

– Иду, иду, – крикнул он ей. – Чего понадобилось-то с утра пораньше?

За забором мелькнула Ленкина макушка в белом платке.

– Живой? Слава Богу…

Она кряхтела от натуги, стараясь заглянуть через забор. Это у неё, наконец, получилось, и вместо белой макушки перед Данилом появилось круглое лицо, сплошь присыпанное мелкими веснушками.

– Живой, – повторила она и расплылась широкой белозубой улыбкой.

– А чё с ним станется? – раздался хриплый мужской голос, неожиданно напугав Ленку до визга.

Она опять пропала за забором, а минуту спустя появилась вместе с мужем. Кислая мина на его сером одутловатом лице, слипшиеся волосы, торчавшие во все стороны, как маленькие шипы, напоминали Данилу больного ежа, которого он подобрал за огородом прошлой осень и похоронил спустя два дня в том же месте.

– Ты что, идиот, забыл? Позавчерась деда Гришу схоронили. Небось, не от сердечного приступа помер, а от этой вашей самогонки сгорел.

– Да не надрывайся ты так, ей Богу, – еле выдавил из себя Лёха, болезненно морщась и закрывая уши руками: – Данила, не знаю, как этой дуре объяснить. Ну говори ты тише. Нет, подкрадётся сзади, как зыкнет… И не знаешь, то ли портки менять, то ли в тех же гулять до следующего раза. Повлиял хоть бы ты на неё, что ли.

– Тоже мне, влиятель нашёлся, – возмутилась Ленка.– Вчера сам по грядкам ползал. Вон и Скотину, поди, не подоил. Мучаешь животину несчастную.

– Да погоди ты, погоди. Я ж тебя спросить хотел… Ты вчера, – начал Данил и тут же она его бесцеремонно перебила, выплёскивая уйму не относящейся к делу информации.

Лёхе, по-видимому, был привычен долгий, утомительный ликбез, во всяком случае, он не пытался сбежать, а наоборот устроился поудобней, положив голову на забор. Сильно вытаращив глаза, он делал вид, что не только слушает, но ещё и понимает. Доказывая напряжённую работу мозга, выражение его лица становилось всё страшнее и страшнее.

Понимая, что не способен выслушать, а тем более осмыслить всё, что Ленка думает о таких серьёзных вещах, как алкоголизм, кризис среднего возраста, воспитание в муже человека, Данил пренебрегая правилами вежливости, обратился с проблемой к Лёхе.

– Ты говоришь, никаких подозрительных шорохов не слышал? – медленно проговорил ему Данил, попутно жестами стараясь изобразить то, что Лёха не понимал словесно.

Тот закатил глаза ко лбу, как будто хотел разглядеть те мысли, что ещё могли оставаться в его заспиртованном мозгу.

– Какие шорохи? – встряла в разговор Ленка, дав понять, что её монолог окончен, и она с удовольствием поможет разобраться и в этом непростом деле. – У кого ты спрашиваешь? Он себя-то не помнит. После обеда он у нас в уборной сидит, пока не замычит, его оттуда не выгонишь. У него там нычка в ведре с бумагой припрятана, – пояснила она, ехидно поглядывая на своего благоверного. – А с вечера, насколько я помню, ты присоединяешься к его празднику.

Она выдохлась и, склонив голову на бок, застыла в этой выразительной позе, приготавливаясь к новой атаке.

– Чего ты, оголтелая, тень на плетень наводишь, – с усилием выдавил из себя Лёха, словно только что вернулся в сознание, – ничего там нет. Правильно тебя Данила глупой бабой называет.

– Конечно, нету там ничего,– передразнила она его. – Это теперь нету, а вчера было, я сама видела!

– Так то, может, там вода была. Ты её нюхала? – вяло попытался защититься обиженный Лёха.

– Как же, вода. Пробовала я твою воду.

Ленка противно захихикала, сверля торжествующим взглядом то Данила, то мужа. Лёха не сразу нашёлся, что сказать в ответ на бесстыдное вероломство жены.

– Так это ты, курва, полбутылки испробовала? Ууу…– завыл он, внезапно потеряв обычную безмятежность, поднял руку и всей пятернёй залез ей в лицо. – Ууу…рожа.

Ленка испуганно завизжала и с трудом оторвала его руку от своего лица.

– Это у кого рожа? Ты на свою рожу посмотри, – истошно закричала она и вцепилась скрюченными пальцами прямо в толстые щёки супруга.

На этот раз они пропали за забором надолго. Время от времени долетали приглушённые вопли Лёхи, забор ходил ходуном, грозясь свалиться в его огород.

– Тьфу ты, – сплюнул Данил на траву, качнул подгнивший столб и тупо уставился под ноги.

Минут пять он слушал их возню и, не дождавшись конца семейного противостояния, побрёл назад к коровнику. Обошёл ветхую постройку кругом. Не найдя никаких следов, не воскресив в памяти ни единой детали, ведущей к обнаружению своей любимицы, решил пойти в лес, поискать там.

Побеги коров случались и раньше. Всех находили в лесу целыми и невредимыми. Бывает, заблудится, напугается шороха какого-нибудь, стука, шарахнется в сторону и потеряет тропу, плутает, плутает, по рёву её и находят, а ещё случается, забудет хозяин ворота закрыть, она туда – шасть – и давай по деревне шляться, пока хозяин спохватится, глядь, а она уже в лес упёрлась. Тянет их туда, что ли. Трава там хорошая: сочная, густая, не то что в деревне, всю выкатали гусеницами трактора. Ну а как без них – пахать, боронить никого вручную не заставишь. А травка чуть только проклюнется, они её ну давай укатывать. Вот и получается, чуть ветер дунет – пыль столбом, полные глаза и рот, не успеваешь отплёвываться, а чего вы хотели – песок голимый.

Деревню когда-то построили на берегу Оби. Прямо на изгибе реки. Мощная река была, норовистая. Это ещё деды рассказывали. Да только не по душе ей стало изворачиваться. Кидалась она в берег, кидалась, да и проложила себе путь попрямее. А потом и вовсе ушла вёрст на девять к западу. Осталась от Оби старица – Дочкино озеро. Один берег пологий, Ведьмин луг зовётся, другой высоченный, песчаный, весь заросший облепихой. Кто не знает, где тесная тропинка протоптана, вряд ли продерётся через сплошные колючки. Местные рыбаки шастают – хоть бы хны. Зато караси какие хорошие, если место прикормленное. Лини – их вообще чистить не надо, их ещё «золотым карасём» называют: чешуи у них нет.

Проходящие мимо деревни интересуются: чья дочка в озере утопла?

Старожилы посмеиваются в бороду – типун на язык вам, пустозвоны, все наши дочки, слава Богу, живы здоровы! И тут же рассказывают душераздирающую историю о корове из соседнего села по прозвищу Дочка.

Данил и сам мальчишкой плакал, когда дед рассказывал ему эту историю. Суровый и молчаливый в будни, в праздники, после бабулиной наливки, дед становился добрым и словоохотливым. Он усаживал маленького Данила на колено и начинал повествование. Дрова в камельке щёлкали, жар смаривал деда в сон, и на середине рассказа он засыпал. Но маленький Данил всё равно заливался слезами, потому что знал эту историю наизусть.

После войны эта беда случилась в Сидоровке. Послала мать Тамарку с Райкой корову пасти. А чего с девчонок взять: заигрались они на пригорке. Шалашик из веток мастерят, а сами с бугорка поглядывают, как их Дочка травку щиплет.

А в ту пору поселенцы, что в малых казармах обитали, дёготь в лесу гнали да золу в болото сваливали. Ну, видать, мох там и шаял. Почто корова туда попёрлась, никто не ведает, не учуяла, знать, опасность. Провалилась в самый пыл.

Девки уж и пол настелили и цветы в щели шалаша натыкали, вдруг слышат, ревёт их корова, как скаженная. Они кинулись вниз с пригорка, а Дочка пронеслась мимо них, точно не признала. Девчонки за ней, да куда уж им угнаться, потерялась она из виду. Покружились они по увалам, покричали, да и пошли домой сдаваться.

А Дочка пять вёрст через лес отмахала, потом по лугу неслась до старицы Оби и прямо в воду обожжённым выменем сунулась. Заревела, страшно так, прямо, как человек, да и кончилась от разрыва сердца.

Отсюда и повелось называть старое русло Дочкиным озером.

А про Ведьмин луг Данил помнил смутно. Вроде племена какие-то жили в тайге ещё до революции. И колдуньи из этих самых племён совершали свои злодейские обряды на пологом берегу Оби.

3.

Солнце стояло высоко. День выдался погожий, ветра не было.

Капельки пота стекали с лица прямо за шиворот старого военного плаща. Данил вышел на дорогу, проложенную телегой, и подался вверх по увалу, останавливаясь время от времени, если покажется сломанная близ обочины ветка или полёгшая трава.

Он не боялся ходить по лесу. С тех пор, как от него ушла жена, он топил своё горе в самогоне и бродил по лесу, пьяный и дурной, с утра до вечера. Часто забывал поесть и много думал. Думал о своей непутёвой жизни, о мечтах, которым так и не суждено было сбыться.

Он много учился, много работал, много… Сначала в техникуме, потом в институте. Утром горы книг, кипы бумаг. Вечером мазутные детали трактора. Ему прочили председательскую должность и, когда на выборах сельчане поддержали его кандидатуру, он некстати влюбился.

Познакомился в городе с милой доброй девушкой. Любовь застала его врасплох. Всё, что он умел и знал, всё, чего хотел, к чему стремился, перестало вдруг быть необходимым.

Света заслонила собой всё. Маленькая, лёгкая и смешная. Её всё время нужно было спасать. На неё нападали гуси, бодали козы. У неё поднималась температура от укусов комаров.

Даже теперь, спустя столько времени, Данил вспоминал об этом с улыбкой. Света была слишком молода, слишком беспечна. Она не собиралась на всю жизнь пропасть в деревне. Ей всё казалось временным. Она любила повторять: «Скоро начнётся совсем другая жизнь»! Он её понимал. Надо вырасти в деревне, чтобы полюбить её навсегда. Каждую улочку, каждое дерево, шумящую рощу за околицей, осенний запах догорающих костров, утренний клич петуха, размеренность и покой.

Он был готов согласиться с ней, плюнуть на всё. Самое главное ведь у него уже было…

В этот период и появились они – доброжелатели.

Как им удалось разорвать то, что спаяно навсегда, что не могло существовать по отдельности?

У него было всё: кучерявая макушка на груди, рыжие, всему удивляющиеся глаза, острые коленки, смех, слёзы, упрёки, горячий шёпот в ухо.

Однако чаще стали намекать ему на молодость и неусидчивость Светы. Мол, и дома – то её не увидишь. Спозаранку глянут в окно, а она в сером плащике уже летит на остановку. Данил и сам стал замечать её маяту без дела. Хоть и заступался за неё перед людьми, объяснял, что в городе у неё родители, друзья, всё равно понимал – ни к чему здесь душа её не лежит, всё ей было чуждо. Тогда он отпустил её…

Данил стал председателем. Он слишком долго шёл к этому, чтобы бросить всё и сорваться с места. Да и надеялись на него люди…

Неожиданно для себя он начал пить. Сначала дома, долгими одинокими вечерами. Потом он стал пить на работе. Каждый день, забитый чужими проблемами, разрушал его как личность. Каждый человек, входящий в его кабинет, уносил с собой часть его собственной жизни. Он шаг за шагом становился слугой, псом, который живёт для того, чтобы исполнять волю хозяина. А хозяев у него теперь было много, и жизни не хватит, чтобы осчастливить каждого. Самым страшным в его положении оставалась эта упрямая невозможность забыть Свету, даже огромное количество спиртного только на короткое мгновение глушило горькие воспоминания. Дошло до того, что он начал проводить беседы с деревенскими забулдыгами, гоняя их всякий раз в сельпо взять в долг косушку под честное слово представителя закона. Они и рады были стараться, денег у тунеядцев отродясь не было, зато на разговоры были горазды, что не пьянь- то несостоявшийся профессор, страдающий за идею. Жалел их председатель, равно как и себя. Умные люди, дельные слова говорят, не понимает их никто. Да кому же в деревне их понять – неучи сплошь, колхозники, одним словом. Если задумываться начнут – работа встанет, а этого допустить нельзя, тут, как говорится, не успел посеять, уже собирать надо, а проворонишь и собирать нечего будет. Замкнутый круг получается, да только выбился председатель из этой рутины, а что делать со свободой не придумал. Скоро и под честное слово перестали отоваривать его посыльных. Всё чаще он стал замечать косые взгляды тех людей, что ещё вчера с благодарностью крепко пожимали его руку, слышать свистящий шёпот за спиной.

Наконец, после долгого осуждающего молчания, признав ошибку в выборе человека, который будет старательно выполнять возложенные на него обязанности по устранению всех мыслимых и немыслимых проблем села, всё те же доброжелатели, ссылаясь на страшную болезнь под названием алкоголизм, беспричинно поразивший председателя, поспособствовали его отстранению.

Теперь, когда у него не было работы, ничто не могло удержать его в деревне. Появилась маленькая надежда вернуть всё то, без чего жизнь его казалась пустой и ненастоящей. Там, в городе, у него подрастал сын.

Данил свернул с дороги и, не замечая расставленных пауком сетей, пошёл вперёд, машинально смахивая липкую паутину с лица.

Из глубокой задумчивости его вывели странные звуки. Он остановился и прислушался. Где-то впереди, за высокими кустами папоротника, слышался истеричный смех женщины, эхом разносящийся по всему лесу.

«Откуда бы ей здесь взяться? – удивился Данил вслух. – Грибов, ягод пока ещё нет. Может, траву, какую лекарственную собирает?»

Он пригнулся к земле и медленно стал пробираться через заросли. Женский смех приближался, и к нему добавился совсем уже непонятный звук, глухой стук, словно чем-то молотили по земле.

Данил тихо вылез из кустов, стараясь не попасться на глаза, дабы не подумали, что он за кем-то следит и … обомлел.

Впереди, метрах в ста от него, стояла его корова, а через неё, производя немыслимые перевороты в воздухе, прыгала женщина в белой одежде.

Внутри у Данила всё похолодело, нет, он не испугался, скорее, был изумлён происходящим. Не осознавая, что делает, он попятился назад в кусты.

Поглощённая своим странным занятием, женщина его не заметила. Она не то смеялась, не то плакала, срываясь на визг, отчего зубы Данила взяла оскомина. При этом корова ни разу не пошевелилась, как будто была частью этого кошмара.

Стараясь побороть бешено частившее биение сердца, Данил неосознанно перебирал в уме все знакомые ему варианты поведения людей. Заключение было твёрдым – сумасшедшая.

«Прячусь здесь, как бандит с большой дороги», – подумал он, почему-то стыдясь своей выходки.

Он выпрямился, смело шагнул из кустов и без колебания направился прямо к ней.

– Эй, – осторожно окликнул он, боясь напугать.

Женщина остановилась и замерла.

«Птицы не поют», – почему-то пришло на ум Данилу.

Она не шевелилась, только склонила голову на бок, словно задалась вопросом, кто он и откуда взялся?

Лицо её плотно закрывали длинные косматые волосы. Белой одеждой, как раньше подметил Данил, оказалась простыня, туго обмотанная вокруг тела. Она долго не меняла позу, и он успел подойти к ней очень близко.

Вдруг она стремительно выбросила руку вперёд, пальцем указывая на Данила. Полный решимости шаг его сбился, ноги сковали невидимые путы.

Следующие действия женщины напомнили ему киноплёнку, быстро крутящуюся в обратном режиме, – не поворачиваясь к Данилу спиной, она попятилась назад, не спотыкаясь, ровно скользя по траве и скрылась в чаще леса.

Он долго не мог оправиться от потрясения, медленно осел на землю. Жадно хватая воздух ртом, Данил стоял на коленях, освещённый ярким полуденным солнцем, пробивающимся через кроны сосен.

После затяжного оцепенения мозг опять заработал, выдвигая наиболее приемлемые догадки увиденному им кошмару.

«Деревенская, поди, – пробормотал он, поднимаясь. – Держали, небось, взаперти, вон она и сбежала».

Отряхнув брюки от травы и прелой прошлогодней листвы, он огляделся по сторонам и только сейчас вспомнил о своей корове. Та жалобно замычала, почувствовав его внимание.

– Скотинка, бедная моя, – ласково позвал её Данил.

Узнав его голос, она часто заморгала большими доверчивыми глазами.

Данил подошёл к ней, широко расставив руки, и обнял за шею:

– Испугалась, глупенькая?

Она ткнулась мокрой шершавой мордой ему в лицо.

– Пойдём, хорошая, пойдём, – потянул он её за рог.

Корова преданно поплелась за хозяином.

4.

Больше всего на свете Владка любила помечтать. В своих грёзах она пребывала значительную часть жизни. Она твёрдо знала, что когда-нибудь ей обязательно повезет, и фантазии её станут явью. Это случится неожиданно, как сюрприз, преподнесённый судьбой. Каждую секунду она была готова принять на себя бремя нескончаемого блаженства, засыпала и просыпалась в ожидании чуда.

Она распахнула глаза и обвела комнату заинтересованным взглядом. Сквозь плетёную ткань штор напористо сочилось утро. В тонких лучах света весело плясали невесомые пылинки, казалось, комната пронизана золотой паутиной. И в центре этой красоты лежала она, Владка, представляя себя большой прекрасной бабочкой.

Она приподнялась на локтях, спустила ноги с кровати, пальцами нащупывая мохнатые тапочки, прислушалась. Счастье находилось где-то рядом. Может, сегодня, она встретит того самого-самого: красивого, богатого и невероятно щедрого. Он предложит ей кругосветное путешествие, бросит к её ногам все богатства мира. Он будет принцем или Арабским шейхом, посетившим страну инкогнито, дабы отыскать любовь всей своей жизни.

Склонив голову на бок, Владка поднялась с кровати и машинально приблизилась к зеркалу. Постепенно возвращаясь из мира грёз, она с улыбкой встретилась со своим отражением. Красота была её надеждой, спасательным кругом. Владка уповала на неё, как на единственное ценное имущество.

Привстав на цыпочки, она медленно покрутилась, с удовольствием рассматривая себя со всех сторон, и занялась утренним туалетом.

Она тщательно расчесала длинные, пушистые волосы, выдавила из тюбика с кремом несколько капель на кончики пальцев и бережно нанесла их на лицо.

Телефон задребезжал неожиданно громко, бесцеремонно рассекая кроткую тишину утра.

Владка недовольно поёжилась и не торопясь подошла к телефону, вытирая замазанные кремом пальца о край халата. Трубку брать не хотелось, но звон действовал на нервы.

– Алло, – сказала она протяжно, наслаждаясь своим волнующим, как ей казалось, голосом.

На другом конце телефонного провода послышался треск, и противный скрипучий голос закричал прямо в ухо девушки.

Она резко отстранилась от трубки, глубоко вдохнула, стараясь настроиться на деловой разговор, прикрыла глаза.

– Алло, алло, – продолжала кричать трубка.

Девушка осторожно приблизила её к губам и раздражённо проговорила:

– Не нужно кричать, говорите разборчивее.

Голос в трубке послушно понизился до приемлемой частоты, и Владка, не опасаясь более за ушные перепонки, прислушалась.

– Влада, детка, это я, тётка Даша. Соседка твоей бабушки. Ты сильно не переживай. Баба Клава при смерти, зовёт тебя, попрощаться хочет.

– Что? – Владка дунула в трубку. – Кто при смерти? «Ах, баба Клава, так она ещё жива»? – хотела было сказать девушка, да вовремя одумалась.