Возраст согласия

Когда я встала, вся белая, мама рассказала, как замерзают насмерть в снегах – просто засыпают, и все. Человеку становится жарко и уютно лежать в коконе из белого безмолвия. Слушая ее, я проглотила сладкую жвачку, которую только начала разжевывать – она комком застряла в горле. И тут же всплыл другой кадр: я лежу рядом с мамой в комнате, слушаю, как она читает «Мэри Поппинс», и рассматриваю большой прозрачный чупа-чупс. В его глубине свернулась белая приторная мякоть.

Собака тявкает, наконец исхитряется схватить меня за рукав, и я возвращаюсь в реальность. Вдали, в черно-желтом миражном мареве, над высотками вырастают башенные краны. Они кажутся мне, зачарованной, мачтами волшебного корабля, на котором можно уплыть в совершенно иную реальность.

Уплыть туда, где нет места разочарованиям, а есть только сияющие моменты чистого счастья.

Я знала, что на нынешней работе маме тяжело. Она с самого утра до позднего вечера сидела в маленькой будочке, заставленной бутылками с пивом и водкой, увешанной блоками сигарет. Развернуться негде, обслуживай весь день алкашей. На обрывках от этих блоков она часто писала мне милые записки. Иногда даже со стишками или рисунками больших улыбающихся китов и тигров.

На работе ей приходилось засиживаться до одиннадцати вечера. Я очень живо представляла, как она бежала потом домой по пустынным улицам, заливаемым неверным оранжевым светом фонарей. Кусты, плотно сгрудившись в подобие шалашей, подозрительно шуршали и наверняка заставляли ее вспоминать, как однажды, в молодости, из подобных кустов на нее выпрыгнул «уголовник». Он только-только вышел из тюрьмы и мечтал поскорее ощутить тепло женского тела. Под равнодушными окнами родного дома она два часа уговаривала не насиловать ее. Получилось.

Но теперь, в выходные, ее красивые синие глаза все чаще заволакивало дымкой, голос трескался и ломался, а все, что она говорила или делала, вызывало у меня отвращение.

Вот и в тот летний день, который перевернул мою жизнь, мне просто нужно было поскорее выйти из провонявшего дешевой водкой дома.

Я давно решила обрезать волосы и выкрасить их в красный. Мы с мамой в ее «хороший» день посмотрели «Беги, Лола, беги», и я влюбилась в яркую прическу Франки Потенте. Мама всегда разрешала мне экспериментировать с внешностью. Говорила: «Подлецу все к лицу». Правда, почти никакой цвет волос меня не портил. В четырнадцать лет я покрасилась в рыжий. В летнем лагере мальчишки называли меня муравьем, а вожатый из другого отряда – парень с прической, как у принца, – смотрел с нежностью.

Наташка рассказала, что недавно видела ярко-красную краску в магазинчике возле «Ладожской».

От самой станции метро змеились длинные рыночные ряды. Лотки с овощами и фруктами без предупреждения переходили в сочащиеся кровью вырезки и меланхоличные свиные головы, лежащие рядом с бежево-голубыми свиными ногами, ощеренными копытами. Эстафету перехватывали ярко-синие бакалейные палатки. Затем, через многие километры, ровные ряды со снедью заканчивались. Начинался лихой лабиринт с джунглями из одежд Abibas, HUGGO BOSS и застывшей в вечном прыжке пумой.

Как-то раз мы с Наташкой воровали на школьном базаре у метро тетрадки с изображениями Backstreet Boys, Ди Каприо и котиков. Аккуратно вытаскивали их из лотка, пока продавцы были заняты другими покупателями. Вечером мы с мамой выгуливали Джима в парке. Вечернее солнце золотило увядающую траву. Я сказала, что тетрадки нам купил Наташин дядя.

Мама обрадовалась: не придется тратить лишние деньги на сборы в школу.

Но сейчас мы шли в небольшой магазинчик, один из многих, что стоят белой линией вдоль шумного проспекта. Если перейти его и сесть на автобус или троллейбус, то через пятнадцать минут сможешь вырваться из объятий сонного гетто. После того как переедешь аскетичный мост Александра Невского, окажешься на Староневском проспекте. Это своего рода лимб, что предваряет настоящий центр. В этом лимбе водятся потомственные алкоголики с неестественно распухшими лицами. Они покупают в аптеке настойку боярышника, а потом испражняются посреди улицы – бесстыдные, как собаки. Но в центр мы не поедем. Денег у нас почти нет, и делать там абсолютно нечего.

Мы заходим в магазинчик. Дверь позвякивает «музыкой ветра». На полках за витринным стеклом выстроились пачки красок с разными цветами: салатовый, фиолетовый, глубокий синий. На пачке с цикламеном лицо девушки Ани, которая учится со мной в лицее. Эта красотка с крупными глазами и большими пухлыми губами редко появляется на занятиях. У нее низкий голос, щекочущий сердце, и открытая улыбка. Она красиво рисует цветы гелевыми ручками. На перекурах в узкой задымленной курилке на первом этаже мы обсуждаем с ней парней.

– Однажды занимались этим на ковре. Это ужас, у меня потом вся кожа на спине была красная.

Так рассказывала Аня, смеясь, пока я в ответ жаловалась на перипетии сексуальных игр на кухонном столе.

Когда наша одногруппница Юля пришла сдавать нормативы по машинописи с младенцем на руках, я шарахалась от этого явно инопланетного существа. Но Аня с радостью держала малыша на руках, пока Юля разбиралась с учебой. А потом повела меня в курилку и там призналась, что у нее недавно был выкидыш. В больших темных глазах стояли слезы. Она действительно хотела родить в семнадцать с половиной лет.

Один раз она снялась для упаковки быстросмываемой цикламеновой краски. Но цикламен мне не нужен.

«Дайте стойкий красный». Мои темно-русые волосы придется сначала безжалостно высветлить. Для этой цели мы взяли одну пачку с белокурой валькирией. Под стеклом у кассы лежали помады неестественных цветов. Я купила синюю с блестками – красить глаза вместо теней. А Наташка фиолетовую. Ей она будет мазать свои хищные губы.

– Ну что, теперь погнали в парикмахерскую стричься? – улыбнулась Наташка. Я кивнула. Мы вышли на проспект, и я привычно подняла руку. Автостоп давно стал нашей религией. Иногда мы ловили машину, потому что у нас не осталось денег на проезд в автобусе. Иногда забавлялись от скуки, прося отвезти на улицу пятого мартобря за несколько тугриков.

Я могла просто тормозить машину и спрашивать у водителя всякую дичь, пока Наташка корчилась у обочины:

– Расслабиться не хотите?

И если мужик отвечал, что хочет, то следовал простой ответ:

– Так купите слабительное!

Никто не обижался – ну что возьмешь с двух малолеток.

Вдалеке что-то мелькнуло серебристым отсветом. Когда подъехало ближе, оказалось «Мерседесом» с наглыми прямоугольными фарами. Я открыла дверь.

– Подбросите до Индустриального проспекта?

– Конечно, девчонки, садитесь!

За год он совсем не изменился. Те же очки-авиаторы с прозрачными стеклами в тонкой золотой оправе. Короткие темные волосы с проседью, легкая небритость. Тот же уверенный, но теплый голос. И нежные небольшие губы, которые сообщали его лицу некоторую мягкость. Из коротких белых рукавов рубашки торчали загорелые руки.

Он не узнал нас, пока я не напомнила.

«Помните, год назад…»

«Ах, да, точно! Вы тогда мне дали какой-то левый номер».

Прошлым летом на Индустриальном проспекте, куда он везет нас сейчас, мы тоже ловили машину. Стоял горячий пыльный день, блестевший в стеклах домов. Свободный ветер прошивал проспект насквозь, гулял между наших рук и ног, трепал волосы. Нам нужно было на Финский залив, но на метро ехать не хотелось.

Вдруг так же издалека вспыхнуло, заблестело серебром. «Мерседесы» нам попадались нечасто. Открылась дверь. Там сидел он и с улыбкой смотрел на нас, пятнадцатилетних девчонок в легких сарафанчиках и сандалиях на босу ногу.

Наташку я посадила вперед, а сама села сзади. Он сразу начал шутить:

– Девчонки, не боитесь, что я какой-нибудь маньяк?

– Нет, я села назад специально и, если что-то пойдет не так, дам вам по башке. Закурить можно?

Разговаривать легко и непринужденно у меня получалось, только когда мы ездили автостопом. Будто выходя на трассу, поднимая руку, а затем садясь к незнакомцам в разные авто, я полностью меняла свою неприметную судьбу. И надевала чужую личину, которая отличалась некоторой наглостью и самоуверенностью.

– Пожалуйста, курите.

– Наташка, дай зажигалку.

Я достала из пачки две сигареты, прикурила обе и одну отдала ей. Открыла окно, чтобы стряхивать пепел на улицу. Радио пело «и каждый день встречать рассвет, как будто вам семнадцать лееет!».

Он повернулся и посмотрел на меня через бликующие стекла очков каре-зелеными глазами. Я выпустила дым и улыбнулась.

– Куда едете?

– На пляж, который на Приморской. Знаете?

Он знал не только это. Работа такая – весь день колесить по улицам. Его фирма занималась дорожными работами, и он катался между объектами, проверял, как работают люди, доставал асфальт, попутно улаживая кучу разных мелких дел, в том числе и личных. В тот день у него как раз выдалось свободное время. Мы впервые ехали через весь город вот так, с совершенно чужим, не одобренным родителями человеком. Промчались мимо моего лицея и «Лесной», въехали по незнакомому мосту на Петроградскую. Все было залито вокруг радостным солнцем. Юра, так звали нашего знакомого, весело бибикал прохожим. Особенно юным девушкам в коротких юбках.

– Только на заправке не курите, хорошо? – предупредил он нас, выходя из машины, пока мы с Наташкой весело переглядывались.

Наш новый знакомый оказался крепко сбитым мужчиной небольшого роста. На пляже он не разделся, только полулежал на песке и аккуратно как бы ощупывал нас короткими взглядами.

Была в нем какая-то расслабленность, но при этом сила и уверенность в себе. Красотой не поражал, но был харизматичен и привлекателен. Иногда без предупреждения начинал читать похабные стишки, но это выходило у него забавно и даже мило.

Мне нравилось, как он смотрел. Так, словно хочет нас и при этом ничего предлагать не собирается.

Пока мы раздевались, небо посерело, укутав веселое солнце в дымчатую шаль. Волны потемнели и недовольно накатывались на красноватую полоску берега.

Мы с Наташкой бросались в эти волны, и сквозь бурлящую ткань воды я высматривала больших белых акул, которых рисовало воображение, раздутое грошовой книжкой из детской библиотеки. Из нее я узнала неприятные подробности. Акулы могут жить в минусовой температуре. Иногда они заплывают и в пресные воды. Акулы охотятся возле берега. А там цап-парацап – и нет ножки.

Чудовищные челюсти уже вот-вот вырастали из илистого песка на дне, и что-то больно впивалось в ногу – просто кусок арматуры, но я выскакивала из воды поцарапанная и со сладким ужасом снова бросалась в темную, таинственную воду.

Юра сидел на блеклом песке. Как хорошо было бы, если бы он вошел в эти воды и ловил меня, обнимал руками, коричневыми от солнца…

Он довез нас до дома и спросил телефон. Наташка дала номер нашей одноклассницы. Она больше не хотела его видеть.

Но вот через год мы снова встречаем его, и я совсем не удивлена. Кажется, мы должны были встретиться снова. Теперь мы подъезжаем к моему дому. Я склонна видеть в этом некий символизм.

Когда я вышла из машины, на моей правой босоножке с глухим звуком сломался каблук. Юра вышел вместе с нами:

– Может быть, сдадим их в ремонт?

– Нет, я все равно ненавидела эти босоножки.

Я подошла к ближайшей помойке и бросила их туда.

Мы стояли у парикмахерской, которая была вделана в подъезд моего дома ценой двух месяцев чудовищного грохота. Зато теперь там можно было недорого подстричься. Меня упорно не хотели стричь под мальчика и всегда оставляли странный треугольник из волос сзади, мотивируя это некой мифической необходимостью.

Наташка дергала меня:

– Давай уже скорее, а то родаки потом придут, и не успеем.

Мы должны были после стрижки пойти к ней и провести окрасочные манипуляции на моих волосах.

– Давайте, девчонки, теперь я дам свой номер.

Юра протянул мне визитку с номером из семи цифр. Я взяла ее, и у него зазвонила трубка. Это был мобильный телефон с небольшой антенной. Мы и мечтать о таком не могли. Он быстро что-то ответил и сказал, глядя мне в глаза:

– Звони.

Обычно я люблю приукрашивать. Мне бы очень хотелось сказать, что в этот момент солнце треснуло и брызнуло вниз миллионом осколков, а деревья склонились над нами и птицы разноголосо запели в ветвях. Но ничего этого не произошло. Просто хлопнула дверь, и машина, взревев, умчалась, оставив нам только клубы пыли из-под колес. Но я знала, что позвоню. Знала, что сразу запомню его номер, хотя никогда никакие цифры не запоминаю. Поэтому, когда заскучавшая Наташка выхватила у меня из рук визитку и отправила ее в помойку вслед за босоножками, я не стала возмущаться. Я хотела убедить себя в том, что так мне будет проще никогда не встречаться с этим обаятельным мужиком на «мерсе». Что я забуду его номер.

Но все то время, пока стригли мои волосы и мы перешучивались о том, что я не люблю обувь, поэтому всегда и всюду до самой зимы хожу босиком, все время, пока мы дома у Наташки мазали мою голову осветляющим составом, а он ужасно щипал и даже чуть-чуть резал глаза, я ощущала странную наполненность в области сердца.

Я мыла волосы ледяной водой – горячую внезапно отключили. Ходила с Наташкой курить на балкон перед тем, как намазаться красным. Говорила с ней о чем-то, но все время ощущала, что до этого дня я была одинокой деталью пазла, а сейчас мне нашлось место в интересной и цельной картине. И хотя пока было совершенно не разглядеть, что это за картина, я чувствовала, что очень скоро я об этом узнаю. Его «звони» билось в голове, хотя иногда мне начинало казаться, что он вовсе и не говорил этого. Казалось, что мне померещился его взгляд, полный темного глухого желания.

Наташка тем временем позвонила Жене на белом «Опеле», с которым мы познакомились накануне, и договорилась встретиться с ним ранним утром.

* * *

Мы летели сто восемьдесят километров в час сквозь розово-оранжевое утро.

– Давай, давай, еще быстрее! – кричали две веселые дурынды. Я сидела впереди и, высунув руку из окна, ловила теплый ветер. Деревья уже не мелькали, а сливались в одну зеленую дымчатую кашу.

– Девчонки, больше тачка не выжмет, она все-таки на газу, – оправдывался молодой человек.

Женя изо всех сил старался быть милым. Это был аккуратненький, ладный парень небольшого росточка. Сложно было сказать о нем что-то определенное, выделить какие-то особенные черты, потому что особенного в нем не было ничего. Серые глаза, темно-русые волосы, работает прорабом на стройке, но выглядит интеллигентно. Не матерится и не курит, но нам при нем можно. В ларьке он купил нам несколько бутылок пива, конфеты и мясную нарезку на закуску.

На мне короткая юбка и майка с принтом из британского и американского флагов, смешавшихся в винегрет. Мы купили ее на Апрашке с мамой, когда, обнаружив внезапную платежеспособность, она поняла, что пора обновить мой гардероб. Так я обзавелась кучей нового тряпья, в том числе мини-юбкой и короткими, почти непристойными джинсовыми шортами аберкромби.

У нас нет никакого плана, мы просто едем за город, куда-то в сторону Саблина, где обитал Наташкин любовник Колюня. Спрашиваем у местных, где речка, и наконец находим милое место – темная вода, одетая в зеленые шерстяные берега, нежный луг и никого вокруг.

Женя расстелил у машины какую-то застиранную махровую подстилку и поставил на нее пакет. Мы с Наташкой бросились к воде. Купальники не взяли, поэтому просто скинули одежду и полезли в теплую воду.

– Эй, Женя, иди к нам! – закричала я.

– Я попозже, девчонки!

На берегу мы снова оделись и сели пить пиво. Неподалеку остановилась еще одна машина, и Наташка пошла бродить в ту сторону. Я подумала, что она ждет явления каких-нибудь крепких кавказских мужчин. Наташка явно скучала с Женей и не собиралась с ним мутить. Значит, он достанется мне.

– У тебя очень красивое имя.

Женя показал мне небольшое бревно, на котором он крупными печатными буквами старательно вырезал мое фальшивое имя «Карина».

Я часто так представлялась незнакомцам. В нашем с Наташкой классе училась толстая девочка Карина с плотной лаковой челкой, прилипшей ко лбу. Она сразу меня невзлюбила и постоянно изводила. Но к концу девятого класса мы вроде как примирились. Ее имя мне всегда очень нравилось. Оно-то совсем ни в чем не виновато.

Иногда, помимо имени, я также выдумывала, что учусь на психолога в институте, делая при этом «умное» лицо. Мне нравилось примерять чужую жизнь, хотя актриса из меня никакая.

– Да, меня так отец назвал, – зачем-то сказала я. – Пойдем уже купаться.

Я взяла Женю за руку и повела к воде. Снова скинула всю одежду, а он остался в плавках. В воде он притянул меня к себе и крепко обнял.

– Черт, я не могу теперь выйти на берег. И все из-за тебя.

– В чем же дело? – притворно удивилась я.

– Ты прекрасно знаешь в чем.

Меня забавлял его член, выпирающий из плавок. Кажется, мы просидели в воде довольно долго, потому что на берегу периодически появлялись разные персонажи и мне было вроде как неудобно выходить при них на берег. Наконец Женя вышел и принес мне ту самую махровую подстилку, на которой мы сидели. У нас даже не было полотенец. Мы просто натягивали майки с трусами и сохли на солнце, как кошки.

Наташка тоже внезапно явилась, вынырнув из-за какого-то куста, которого я раньше не замечала.

– Че-то мне херово, ребята. Похоже, у меня температура, – пожаловалась Наташка.

Пока мы купались, она шлялась по поселку и пила холодную воду из колонки. Мы отвезли Наташку домой, откуда она в тот же вечер загремела в инфекционку на две недели. Оказалось, подцепила кишечную палочку. Об этом мне рассказала потом ее мама по телефону.

– Поехали ко мне, – попросил Женя. Он явно находился под впечатлением от купания. Делать дома было нечего, я знала, что там сейчас царит пьяная мать.

– Ок.

Мы долго ехали мимо индустриальных районов, облизанных вечерним питерским солнцем с его особым медовым оттенком, и разговаривали о какой-то ерунде. Женя купил нам по бутылке пива «Миллер» и пил прямо за рулем.

Неподалеку от его дома мы зашли за мороженым и «Мартини».

Все время, пока он трудился над моим податливым и механически страстным телом, я почему-то думала о Юре и его загорелых руках. О его внимательном, оценивающем взгляде. И это заставляло меня все яростнее откликаться на ритмичные движения Жени. Номер Юриного телефона красными цифрами пульсировал у меня в голове. Утром я вернулась домой и позвонила ему.

Письмо

«Дорогой Юра.

Недавно ты спрашивал меня, как я потеряла невинность. Я ничего не ответила, но пообещала рассказать позже. Знаю, иногда выгляжу развязной, поэтому может показаться, что готова рассказывать обо всем. Но чаще всего я прячу за этим свою неловкость. Иногда даже некоторый ужас. К тому же мне всегда было гораздо легче писать, чем говорить.

Я часто делаю вещи, за которые, с одной стороны, стыдно, а с другой – совсем нет. Должна признаться, что никогда не делала из девственности культа. В детстве я смотрела сериал, в котором одна из героинь никак не могла заняться сексом со своим парнем. И даже когда она решилась на это, им что-то помешало. Я в такие моменты сильно негодовала: ну давайте уже, сколько можно ждать?

Мне было двенадцать, когда я узнала, что такое оргазм. Меня мучило сильное возбуждение, и благодаря некоторым странным, но однообразным усилиям у меня получилось его сбросить. Это было настоящее сладкое откровение, смешанное с радостью и стыдом.

Меня всегда возбуждали даже незначительные сексуальные сцены, разговоры об этом и даже, что совсем странно, небольшие намеки на эротику. Но я поняла, что по-настоящему готова воплотить свои фантазии с мужчиной только в шестнадцать лет. Смешно, но я даже помню, когда у меня возникла мысль, что я вроде как уже готова.

В тот вечер я смотрела «Кикуджиро» Такеши Китано – трогательный роуд-муви про мальчика, который как раз таки был полностью лишен каких-либо намеков на секс. Наверное, я была под воздействием рассказов моей подруги Наташки.

Она уже полгода встречалась с парнем и рассказывала разные горячие подробности из своей интимной жизни.

В результате у меня все произошло просто и быстро в начале этого лета. В соседнем районе, на самой окраине, где начинался небольшой лесной массив, мы познакомились с веселой компанией. Она состояла из нескольких дружелюбных парней и пары не слишком выразительных девушек.

Они пригласили нас присесть за покосившийся пластиковый столик под выцветшим зонтом и выпить с ними пива. Ерзая на красных пластиковых креслах, мы пили, курили и болтали ни о чем под призывное грохотание попсы. В какой-то момент из-под стола появилась пятилитровая канистра с коньяком.

Я пила этот коньяк, но странным образом почти не пьянела.

Мне просто было хорошо. Рядом сидел симпатичный парень со светлыми волосами. Даже брови у него были светлые.

– Может, прогуляемся? – наконец спросил он, склонившись к моему облезлому плечу, с которого упала красная бретелька майки. Накануне я сгорела и мазалась весь вечер кефиром по совету мамы.

Я посмотрела на Наташку. Она о чем-то шепталась с черноволосым парнем.

– Да, конечно, пойдемте, – игриво поддержала она.

Когда мы крались под зелеными деревьями на чью-то квартиру, то немного отстали от парней и выяснили друг у друга, насколько мы пьяные. Оказалось, что не очень. Я точно вполне могла отвечать за свои действия. Только в голове было пусто, как в заброшке.

В квартире Наташка со своим парнем сразу пошла в комнату, а я целовалась на кухне со светловолосым. Никакого возбуждения у меня не было. Я совсем его не хотела. Просто мозгом поняла – это должно случиться здесь и сейчас. Такое обычное будничное решение. Вроде я хочу подстричь волосы. Или надеть новую юбку.

Он повел меня в спальню и положил на постель. Надел презерватив и попытался вставить, но это получилось не сразу. На заднем фоне играла «Дискотека Авария» – «Если хочешь остаться…».

Я наблюдала за его действиями как бы со стороны, с интересом биолога, смотрящего на новую форму жизни. «Это происходит сейчас, со мной, – думала я. – Теперь стану взрослой».

– Ты целка, что ли? – удивился парень, вытащив из меня окровавленный член.

– Похоже, уже нет, – просто ответила я.

Эта кровь была подтверждением. Возможно, тебя шокирует мое отношение. Моя преступная беспечность по отношению к собственному телу. Но я никогда не видела в этом чего-то сакрального. Хотя теперь в какой-то мере жалею об этом и виню себя.

Но я хочу, чтобы ты знал: все это было до встречи с тобой. Потому что только с тобой я узнала, как это бывает, когда ты целиком и полностью желаешь только одного человека. Когда тебе хорошо просто от того, что ему хорошо.

И знаешь, я считаю, что настоящий мой дефлоратор – это ты. У нас же тоже в первый раз было с кровью. И мне легко представить, что вышла она из меня из-за того, что ты прорвал тонкую пленку моего нутра и сладостно подчинил себе. В наш первый раз я не испытывала настоящего удовольствия. Но я по-настоящему хотела тебя, меня сводили с ума твои руки и взгляд, полный желания. Твоя легкая небритость, терзающая мое лицо. Я желала отдаться тебе и чтобы ты получил наслаждение со мной. Поэтому смиренно лежала на заднем сиденье твоего авто и смотрела на летящий высоко-высоко самолет, который оставлял на небе белую, быстро исчезающую царапину. И потом, когда мы вышли из машины, – ты вытирал член от остатков моей крови, – я увидела невинное семейство, выпавшее из соседних кустов. Они с ужасом взирали на нас, а я испытывала смешанное чувство стыда и смутной удовлетворенности. Так, словно мы скрепили важную сделку.

Пожалуйста, прости, если все звучит чересчур наивно. Я где-то слышала, что женщина привязывается к своему первому мужчине, влюбляется в него без памяти. Но я неправильная женщина. Я считаю, что мой первый мужчина – это ты. Давай вычеркнем все, что было до этого, из моей биографии. Потому что я для себя все это уже вычеркнула. Отныне я хочу принадлежать тебе и только тебе.

P. S. Думаю, что никогда-никогда не отдам тебе это совершенно идиотское письмо».

Глава 4. Песня о желании

Я сказала ему, что люблю, когда мы впервые ехали к нему домой. Семью он отправил на выходные на дачу. В приоткрытое окно авто залетали маленькие капли дождя и ложились на мои руки. В груди билось что-то теплое и сладкое. Я смотрела по сторонам, курила и пьянела от вымытого дождем воздуха, от его волнующей близости.

– Юра, я, кажется…

– Ммм, что?

Он сосредоточенно смотрел на дорогу. Мы ехали по Петроградке. По обе стороны улицы стояли симпатичные старые дома с бледно-желтыми и коричневыми фасадами, с круглыми окнами под самыми крышами.