Возраст согласия

Елена Кречман

Возраст согласия

© Кречман Е., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается «таким» девчонкам

Предисловие

Современные родители часто жалуются на своих детей-подростков: сидит все время в компьютере или в телефоне, на улицу лишний раз не выгонишь, вместо книжек – сплошные чаты, мемы и компьютерные игры, вот мы в их возрасте… А что, собственно, «мы» в таком возрасте – то есть двадцать-тридцать лет назад? Свою версию тинейджерского досуга конца 1990-х – начала 2000-х предлагает Елена Кречман в романе «Возраст согласия» – предельно откровенной, а иногда и шокирующей истории влюбленности семнадцатилетней Ксении в женатого дядьку «под пятьдесят». Влюбленности вовсе не платонической, а самой что ни на есть реализованной бурной страсти. При всех обескураживающих подробностях и при сопутствующем таким отношениям непрерывном вранье, манипуляциях, подлостях и прочих малосимпатичных чувствах и ситуациях подобные романы вовсе не являются чем-то из ряда вон выходящим: в юности такие истории слышали почти все девушки – почти у каждой была подружка, соседка, одноклассница или кто-нибудь еще, влюбленная в мужчину, годящегося в отцы. Причем диапазон проявлений подобного чувства был достаточно широк – от обожания поп-звезды или артиста, тайных воздыханий по харизматичному учителю до собственно любовной истории со взрослым человеком, чреватой многими этическими, психологическими и житейскими проблемами, травмирующими многих юных героинь на всю жизнь.

В «Возрасте согласия» Елене Кречман удается рассказать о чувствах и похождениях юной героини не с позиции жертвы – мужчины, окружения, общества и его установок, – а подробно и остроумно показать, как именно завязываются такие отношения, на чем они основываются, как развиваются и чем заканчиваются. Елена фиксирует каждую мысль и эмоцию своей героини, обстоятельства свиданий, ссор и примирений. И делает это не с позиции взрослого человека, сознающего бесперспективность, а возможно, и опасность подобной связи для психики и здоровья или даже ее криминальный характер, а вместе со своей героиней проходит весь путь от осознания ею своего интереса к мужчинам «на три жизни старше» до понимания бесконечности и беспредметности настоящей любви. Любви, служащей источником радости и вдохновения в не особенно веселом и комфортном течении повседневной жизни.

Как я уже отмечала, Елена Кречман не видит в Ксении жертву, она наделяет ее субъектностью, делает эмоционально равноправной участницей отношений с почти пятидесятилетним Ю. Более того, о таких отношениях Ксения мечтает. «Моя Лолита», – шептал завороженный Гумберт, отравленный сладостным ядом желания. «Моя Лолита», – вторю я, завороженная его жгучим желанием. «Найду ли я своего Гумберта?» – размышляет двенадцатилетняя Ксения, прочитав случайно найденный в материнской библиотеке роман Владимира Набокова. Однако, как бы многочисленным поборникам морали ни хотелось обвинить в дальнейших событиях в жизни Ксении не вовремя прочитанную книгу, дело вовсе не в ней, а в общем устройстве жизни героини и ее матери – принципиально-романтической матери-одиночки, у которой много тяжелой работы, мало денег, да еще и проблемы с алкоголем: «Я знала, что на нынешней работе маме тяжело. Она с самого утра до позднего вечера сидела в маленькой будочке, заставленной бутылками с пивом и водкой, увешанной блоками сигарет. Развернуться негде, обслуживай весь день алкашей. На обрывках от этих блоков она часто писала мне милые записки. Иногда даже со стишками или рисунками больших улыбающихся китов и тигров». Мать и дочь очень близки, но им явно не хватает других людей – тех, с кем можно смотреть и обсуждать арт-хаусные фильмы, ездить на шашлыки и гулять с собакой. «Кто скажет, как живет тихая, пьющая женщина со своим ребенком, никому не видимая в однокомнатной квартире», – пишет о таких семьях Людмила Петрушевская в рассказе «Страна». Конечно, мать Ксении всеми силами пытается раздвинуть рамки этого замкнутого мира, но появление в нем новых людей приносит мало радости. Все они, включая родственников, оказываются либо пьяницами «с необычайным нюхом на водку», которую открывают на столе, либо мелкими развратниками, не упускающими возможности вступить в какие-то отношения с матерью Ксении или как-то «по-особенному» прикоснуться к взрослеющей девочке. Некоторые, впрочем, не стремятся совмещать приставания к матери с развратными действиями в отношении дочери. При этом, несмотря на всю близость, мать и дочь не могут поделиться друг с другом переживаниями по этому поводу, и Ксения узнает о внутреннем мире и чувствах матери, только случайно найдя ее дневник, в котором объясняется и тайна ее рождения, и ее сложное мирочувствование.

А мир Ксения действительно воспринимает непросто: «Мне требовалась защита от мира, в котором я не находила союзников. Я хотела научиться только одному – притворяться, что я такая же, как все. Что меня интересуют только подробности чужого секса, выпивка, слухи про звезд, последствия катастроф, сигареты, искусство нанесения косметики, деньги. До какой-то степени меня действительно все это интересовало. Но совсем не глубоко. Скрытым оставалось вечное ощущение отчуждения от других, любовь к литературе, болезненное восприятие алкоголизма матери, влечение ко взрослым мужчинам, явление тигра в самые неподходящие моменты». Разумеется, в какой-то степени что-то подобное чувствует каждый подросток, но в случае Ксении отчуждение усугубляется ее склонностью к самоанализу и написанию текстов. Она записывает свои мысли с раннего детства, пишет письма неюному возлюбленному, которому пытается объяснить свои чувства и поступки. Однако летящий на волне сексуального влечения пятидесятилетний кавалер, спасибо, что хотя бы благодарит юную возлюбленную за доверие, но не делает ничего, чтобы изменить ее жизнь или хотя бы образ мыслей к лучшему. Не считать же в самом деле улучшением жизни дорогой подарок – мобильный телефон, который вскоре превращается в средство отслеживания и манипуляции. Влюбленная пара даже почти не разговаривает, ограничиваясь лишь любовным лепетом и скандалами из ревности. В общем, Ю. нет особого дела до того, как Ксения живет, – стареющий мужчина просто пытается продлить мгновение, когда секс еще получается и почти бесплатен.

Однако и Ксения старается как можно дольше удержаться на гребне страсти: это защищает ее от окружающего убожества – скучной учебы, глупых простоватых подружек, еще менее внимательных, чем Ю., ухажеров, подросткового пьянства и наркотиков. Словом, роман с Ю. помогает ей пережить нелепость и беспомощность переходного возраста. А как только Ксении исполняется восемнадцать, она находит более или менее приемлемую работу и компанию со схожими интересами, потребность в Ю. не без страданий и труда, но растворяется в повседневных заботах и новом, уже взрослом понимании мира и человеческих отношений.

То же самое происходит и с героиней романа Наталии Медведевой «Мама, я жулика люблю», который невозможно не упомянуть в контексте разговора о «Возрасте согласия». Но если героиня Медведевой – пятнадцатилетняя школьница, в начале 1970-х закрутившаяся в сложных, нервных, перенасыщенных сексом и мелким криминалом отношениях со взрослым фарцовщиком, – всеми силами выражает протест против окружающей действительности: неудовлетворенной жизнью матери, идеологических установок школы, советского ханжества, творящегося на всех уровнях – от хозяйки дачных домиков у моря до пациенток гинекологической больницы, то Ксения у Елены Кречман просто выживает в той реальности, которую предлагают ей поздние 1990-е – ранние 2000-е, приметы которой Елена фиксирует с тем же отсутствием виктимности и с той же дотошностью и остроумием, что и чувства героини.

Описание быта и нравов конца девяностых–начала нулевых вообще приятный бонус этой книги, вызывающий одновременно ностальгию и удивление разряда «а что, так можно было?», «так действительно было?». «Вспоминаю один эпизод. Мне шесть. Мы с соседским мальчиком сидим у него на кухне, гипнотизируем бутылку темно-зеленого стекла.

– Хочешь пива? – спрашивает он. – Очень вкусно. Смотри, еще немного осталось.

Как-то мы уже пробовали хрустящие звездочки кошачьего корма, и они оказались вполне ничего, поэтому у меня нет причин не доверять ему.

Я взяла бутылку в руки, открыла рот и брызнула на язык несколько капель. Потом долго отплевывалась под его веселый смех». Сейчас такие эксперименты шестилетних детей становятся событиями криминальной хроники и предметом пристального внимания органов опеки, в те же времена вряд ли кто-то увидел бы в этом что-то особенное. Так же как в подростковом курении, мелком городском автостопе и лайфхаках вроде этого: «Наташкины родители давали деньги не только учителям, но и ей. Поэтому она могла покупать сигареты и алкоголь. В любом ларьке работала незатейливая мантра: “Это для папы”».

Подростки поколения Елены Кречман и ее героини Ксении были чрезвычайно самостоятельны и изобретательны. Легко общались с самыми разными людьми и чувствовали себя в пятимиллионном городе как на собственной кухне, а иногда даже свободнее. Рано ощущали себя взрослыми и способными к трудным решениям и серьезным чувствам, редко кого-то или чего-то боялись, потому что верили в собственную неуязвимость – к сожалению, часто напрасно: немногим удалось не только выжить, но и, как Елене Кречман, написать об этом хорошую книгу, которую интересно читать и при этом совершенно не желать своим детям таких приключений. Пусть лучше играют в компьютерные, а не взрослые игры.

Аглая Топорова

Как огонь покрыт дымом, зеркало – пылью, а зародыш – чревом, так и живые существа, каждое в разной степени, покрыты вожделением.

Бхагавад-Гита, 3.38

Глава 1. Лола

Когда мне исполнилось двенадцать лет, я поняла, что меня привлекают мужчины на три жизни старше. Это случилось не внезапно. Просто кое-что произошло на даче у моей подруги Лизы. Внимательно препарируя прошлое, я вижу, что это, в общем-то, мелкое событие не стало главной причиной моих любовных предпочтений, но более ярко проявило их.

Лизина дача – небольшой деревянный домик с кухней и комнатой. Желтая краска сходит с наружных стен ломтями. Внутри в дождь течет с потолка – подставляем тазы. Дынь-дынь-дынь. За водой с привкусом песка надо идти с ведрами на колонку минут десять. От Питера два часа мимо полей, лесов и борщевиков. Они стоят вдоль дороги, покачивая тяжелыми головами так, словно вот-вот шагнут на асфальт.

– Кажется, из них мы в детстве делали трубки, чтобы стрелять горошинками, – предполагаю я.

– Да ну, не может быть, это очень ядовитое растение, – сомневается мама.

Скорее ваши планы на вечер – ядовитые, думаю я, но ничего не говорю. За рулем бежевых «Жигулей» косматый дядя Слава, рядом с ним – крепко сбитая тетя Надя с красноватым лицом, в которое вставлены небольшие глазки. Это родители Лизки. Они наверняка спрятали в сумках бутылки со жгучей водой.

Моя мама, молодая женщина небольшого роста, сидит рядом с нами сзади. Волосы у нее коротко подстрижены, на лице легкий макияж. Иногда она напоминает маленькую удивленную девочку с большими темно-синими глазами. Но когда выпьет, сквозь любимое лицо проступают пугающие старушечьи черты: веки набухают, уголки губ и подбородок опускаются вниз, словно их тянут невидимые пальцы. В такие моменты я стараюсь не смотреть на нее.

Мы въезжаем на участок, разрезая глухую темноту бледными фарами. Выходим из машины и останавливаемся: трава по колено, в небе россыпь ярких звезд. Мама напоминает тете Наде:

– Помнишь, недавно видели за городом Млечный Путь? Такой яркий, с ума можно сойти!

Тетя Надя в ответ что-то хмыкает. Однажды она выставила меня полной дурой. Я рассказала ей, как мама поднялась на Эльбрус и смотрела на облака сверху.

– Ну и бред! – хохотала тетя Надя. – Надо же такое придумать! Может, она еще на облаках летала, а?

Я тогда на нее страшно обиделась.

Мама и тетя Надя распространяли по квартирам биокорректоры для здоровья, «кольца любви», продлевающие половые утехи, и так называемые кремлевские таблетки от всего. Выезжали в небольшие города, разбросанные по Ленобласти, и часто возвращались домой затемно. Иногда, если не успевали на электрички, которые ходили черт-те как, ночевали на обшарпанных станциях.

Мама изо всех сил старалась заработать. В суровые годы засовывала высшее образование куда подальше и шла уборщицей на склад или продавщицей в ларек к «азерам». Несколько лет она стояла на раздаче в столовой для шоферов. Расплатилась за кооперативную квартиру, но потом все равно влезла в долги.

Живем мы бедно. Одноклассники иногда смеются надо мной, все-то они знают: «Ты на завтрак, обед и ужин жуешь только макароны с кетчупом!»

Пока мы с Лизкой, отмахиваясь от комаров, топчемся по темной шуршащей траве, взрослые заходят в дом. Он оживает, озаряется охристым светом, и мы бежим внутрь. Нас быстро кормят бутербродами с чаем и укладывают в одну постель.

Между комнатой и кухней окно, затянутое белым кружевом занавески. Сквозь него просачиваются кривые отпечатки теней, взрывы смеха и перезвон стаканов. Мы пугаем друг друга историями о Пиковой даме, пока меня не начинает тошнить. Я и вправду верю: Пиковая дама явится, если, глядя в зеркало, призвать ее три раза. А потом будет сдавливать горло холодными пальцами, пока не задохнешься.

Лизка горячо шепчет мне на ухо свой сон, в котором ее папа превращался в рогатого монстра. Что-то неясное пляшет по стенам комнаты. Темнота растягивается резиновым полотном, наша постель раскачивается, словно лодка.

Я вспоминаю, как прошлым летом мама решила покатать меня по озеру.

Теплые волны мягко набегали на узкую полоску пляжа, деревья задумчиво клонились к сверкающей воде, пели птички, и жужжали пчелки – пасторальная картинка с открытки. Мама поймала лодочника и посадила меня в синюю лодку. Но как только качающаяся посудина поплыла к центру озера, раздался пронзительный крик. Я всегда была тихим, удобным ребенком и обожала воду. Но в тот раз была абсолютно уверена, что меня выбросит за шатающийся деревянный бок прямо на глубину, где поджидают акулы-каракулы. Они откусят мне руки-ноги, а останки окажутся на дне и будут пугать рыб.

И теперь, ночью, мне казалось, что на кухне сидят не наши родители, а смешливые чудища, решающие, кого выбрать на закуску первым.

Скрипит пол, вот они уже идут! Я вся облита чем-то липким и с силой сжимаю подушку. Вспоминаю маленькую картинку из иностранного журнала: в комнату заглядывает мерзкая помесь крокодила с драконом. У окна, укрывшись занавеской, стоят перепуганные дети, только ноги торчат. Найдет ли оно их?

– Да вроде спят уже, – раздается голос, хоть и отравленный алкогольными парами, но вполне узнаваемый. Это моя мама зашла проверить нас. Все наконец затихает, и я действительно засыпаю.

На рассвете две соседние постели все еще пусты, поэтому мы тихонько заглядываем в кухню из-за угла. Там что-то происходит. Посреди груды бесчувственных тел кто-то лихорадочно копошится.

Мы внимательно вглядываемся: это похотливый Пан – по крайней мере, я его себе так представляла, как только прочитала о нем в одной из маминых книжек, – шерстяными руками хватает белые груди тети Нади, выкатывая их наружу из разреза кофточки, мнет и жадно присасывается к коричневым распухшим соскам, пока она постанывает во сне. Мы быстро и тихо заползаем обратно в комнату. Фух, кажется, он нас не заметил.

А что, если он придет за нами, как Пиковая дама, и задушит? Мы снова ложимся в постель и обнимаемся. Тихо лежим, пока родители не проснутся. Тогда чудища ночи будут окончательно изгнаны, а по дому разнесется заманчивый запах еды. Реальность, которая казалась призрачной и зыбкой, окончательно затвердеет.

Днем загадочный Пан обернулся дядей Андреем. Это небольшого роста, седой, обильно волосатый человек с блеклыми глазами и цепким взглядом. Живет на соседней улице, и у него, похоже, звериный нюх. Как только родители открывают на кухне бутылку водки, он сразу появляется на пороге.

Мы с Лизкой занимаемся разными детскими глупостями. Например, вырезаем из дешевой газетки голубые круги, заряженные на раскрытие третьего глаза: «Положите его под подушку и думайте о тех способностях, которые хотите приобрести». Я мечтаю читать чужие мысли, а Лизка грезит о шапке-невидимке.

Но пока способностей мы не обрели и просто ловим резвых ящерок. Одна потеряла хвост и попала в банку. Но вскоре мы сжалились и выпустили ее на волю.

Лизке нравится Бэтмен. Она всюду таскает его большую фигурку с рельефными мышцами на груди. Даже когда мы забираемся в чужие огороды и жрем там розовый крыжовник, выплевывая кислую кожуру. Или соревнуемся с соседскими детьми, кто страшнее всех закатит глаза.

Однажды нам стало ужасно скучно. Небо разбрасывало вниз серо-жемчужный свет, с соседнего участка доносились томные аккорды «Девочки» «Мумий Тролля». Пахло свежестью, смешанной с приторным ароматом жасмина. Лизка еще в прошлый раз заприметила симпатичного парня, и мы бродили по деревне, надеясь встретить его. Шлепали босиком по мягкому песку, обходя козьи колобки и вскрикивая, когда в стопы впивались маленькие камушки. Но вместо парня наткнулись на дядю Андрея.

– О, девчонки, привет! Заходите в гости! – радуется он.

Его взгляд заставляет меня съежиться. Пока я обдумываю план побега, Лизка говорит «пошли», и, держась за руки, мы входим в дом.

Внутри пахнет чем-то прелым и нечистым – такой запах исходит от маминого халата, когда она не снимает его несколько запойных дней. В комнате дяди Андрея висит картина с собаками: они сидят за столом, обитым зеленым сукном, и азартно играют в карты. За печкой узкая кровать, застеленная покрывалом с вышитым оленем. В кухне круглый стол и три стула с облезшим лаком. На столе большой нож. В его широком лезвии мутно отражаются кроны садовых деревьев.

Лизкины родители обожают ужасы. Дома у них большой набор видеокассет с разными «Куклами» и «Техасскими резнями бензопилой» – я быстро ухожу домой, когда они ставят их при мне. И целые стопки журналов про маньяков, которые едят детей и режут женщин, – их я, превозмогая отвращение, читаю. В одном из таких жутких журнальчиков я видела похожий нож. Он был в ярких пятнах крови.

– Садитесь, – говорит дядя Андрей, – сейчас наложу вам картошки.

Он ставит перед нами тарелки. Мне совсем не хочется есть. Картошка холодными комками застревает в горле. Мне чудится в ее вкусе что-то старое и пыльное, как обволакивающий нас воздух. Поскорей бы выйти на теплую улицу. Что ему вообще от нас надо?

– Доедай картошку, – говорит Пан, участливо глядя на меня. Из его ноздрей и ушей торчат седые волоски. Лизка сидит рядом и как ни в чем не бывало глотает эту гадость. Насилие едой в детском саду – вот на что похожа наша вынужденная трапеза. Там тоже упорно заставляли есть, когда ты не мог проглотить ни кусочка.

– У меня живот болит, мне домой надо, – хнычу я, делая скорбное лицо.

Дядя Андрей внимательно смотрит на меня. Его светло-голубые глаза отдают желтизной.

– Ладно.

Соглашается! Неужели свобода? Еще одну ложку. Хорошо, постараюсь.

Я засовываю в рот картошку и выскакиваю из-за стола. Когда мы с Лизкой идем на пруд, я выплевываю ее в ближайший куст.

– Натуральный маньяк, – говорю, – не удивлюсь, если у него в запертой комнате хранятся трупы невинных девочек.

– Да чего ты взъелась? – рассеянно недоумевает Лизка, грызя большой палец. Она уже и забыла, что он делал с ее мамой.

Кажется, я одна смотрю на реальность как бы через содранную кожу, которая постоянно саднит и ноет. Даже на теплой, вкусно пахнущей улице мне сложно перестать думать о закрытой двери в доме дяди Андрея.

Мы сидели на влажном песке. У самого берега, вихляя телами, скользили мелкие рыбешки. Я рассеянно чертила палочкой на песке, пока меня не вывел из этого состояния Лизкин крик:

– Смотри, это же он!

Вдалеке по улице двигалась фигура. Это был парень, о котором рассказывала мне Лизка. На вид лет двадцать, светлые волосы до плеч. Мы пошли за ним, как иголки за магнитом. По дороге нервно хихикали, хватая друг друга за руки и дергая за волосы. Мы были словно охотники, бегущие за дичью, но при этом оставались двумя мелкими девчонками в футболочках с мультяшками и коротких джинсовых шортиках. Лизка поделилась со мной половинкой подтаявшей банановой жвачки Love is. Мы исступленно жевали ее, ловя плечами лучи солнца, выныривающего из серого тумана облаков.

Парень вдруг свернул с широкой дороги на узкую тропку, что скромно пряталась между плотных кустов. Идти рядом мы теперь не могли. В какой-то момент Лизка наступила на какую-то колючку и завопила.

– Тише ты! – шикнула я на нее.

Он скрылся за поворотом, и мы поспешили вперед. Казалось, упустим. Но нет. Парень стоял там, и мы чуть с ним не столкнулись. Он смотрел на нас:

– Вы что, за мной идете?

Наши обычно болтливые языки, кажется, онемели, прилипнув к зубам. Но все-таки я сказала неожиданно вызывающим тоном:

– Да, все так.

Как ни странно, он не уходил и не растворялся в воздухе, словно видение, а продолжал стоять и с любопытством нас разглядывать:

– А зачем, можно узнать?

– Хотели познакомиться.

Отвечаю все время я, потому что Лизка нашла самое интересное занятие в мире – разглядывать пыльные пальцы на ногах.

– Да? – удивляется парень. У него приятные черты лица. Он похож на Курта Кобейна. – Ну хорошо, познакомимся. Меня зовут Вадим. И что дальше?

Лизка, похоже, вышла из комы:

– Я – Лиза, а это Ксения. Просто ты нам нравишься. Мы думали, что могли бы погулять вместе.

У него теплая улыбка, как будто солнце гладит по лицу.

– Хорошо, но я сейчас занят. Давайте встретимся завтра у магазина в шесть вечера. Придете?

– Да, конечно, – говорим мы одновременно.

– Ок, тогда до встречи.

Мы стояли, молча глядя друг на друга, пока вдруг не начали ржать как сумасшедшие. В кустах тем временем собирались темно-синие тени, поэтому мы спешим на участок, перекатывая его имя на языке: Ва-ди-м. Теперь кажется, что песок под ногами стал нежным – нет в нем больше камешков, веточек и колючек. Я вижу его впервые, но Лизке он нравится уже давно. И я рада, что нам удалось пообщаться.

Родители поставили перед домом перекошенный стол. Вместо скамейки бросили рядом обрубок. Из черного магнитофона то задорно орал батяня-комбат, то грустно струился дым сигарет с ментолом. Звенели граненые стаканы, что-то нарезалось и накалывалось на вилки, шла беседа. Смех плыл над столом теплым облаком.

Даже дядя Андрей казался не таким уж противным. И когда дядя Слава глухо командовал: «Попляшите, девочки!» – мы, словно в припадке, размахивали руками, трясли ногами и высовывали языки.

Когда взрослые пошли в деревенский магазин за добавкой, мы напросились с ними. И бегали, то обгоняя основную процессию, то отставая от нее, пьянея от сладкой прохлады воздуха. Взрослые вручили нам чупа-чупсы, упакованные в зеленые монстрообразные головы с рожками на веревочке. Они ухмылялись и светились в темноте. Мы бегали с этими головами вдоль канав и сосали «чупики», радуясь, что этот день все никак не заканчивается.

Вернулись на участок в густой темноте. Мамы весело и споро собрали все со стола и перенесли в дом, а дядя Слава ловил нас в траве, как вертких кузнечиков. Мы неутомимо носились, задыхаясь сладким ужасом, пока он не поймал нас своими большими мускулистыми ручищами. Лизка, заорав: «Папка, пусти!», ловко вывернулась и побежала к дому, а я осталась: одинокая, плотно прижатая к его необъятному телу. Неожиданно оказалось, что я сижу на его широких коленях – он присел на поваленное дерево, держа меня в объятиях.

И его большое небритое лицо, от которого пахло кислым виноградом, приблизилось к моему. Как наждачкой, царапнуло щетиной. А потом там, на нежной моей щеке, где только что кололо, стало влажно и тепло. И сквозь неловкость, мучительное стеснение, сквозь страх от своей хрупкости пробилось неожиданное ощущение – оно входило в сердце сладкой иглой, – мне хотелось поскорее вырваться и вместе с тем навсегда остаться в этих тесных объятиях. Но тут Лизка с крыльца заорала:

– Ксенька, ну где ты потерялась? Идешь?

Он оставил еще один поцелуй на моей щеке, а потом руки-змеи обмякли, я выскользнула, словно маленькая рыбка, и понеслась к дому.

Через четыре года я вспомню это сладостное ощущение, когда встречу Ю. И смогу наконец поцеловать колючую щеку в ответ.