Причеши стул

– Эй… – повторили они за мной.

Мы все вслушивались. Что произошло. По нашему мирку прокатилась волна недовольства.

Кто же испортил нам праздник? Этого мы не знали. Но поделать ничего не могли. Было ясно, что хотя мы вместе – огромная сила, но есть что-то, против чего мы не властны. Постепенно все совсем успокоились. И снова замкнулись в себе. А я смотрел на них и думал, что если бы произошло то, что сорвалось в этот раз по какой-то внешней причине, я потерял бы их всех. А как мы здорово пели. Это была настоящая живая Музыка. Это самый большой коллектив из всех! Магия, вот и всё.

– Выживет и перейдет на новую ступень только один из нас всех. Мы выбираем тебя! – так сказал Голос общины. Такой я видел сон.

– Но почему?.. – заозирался я. Было неловко. И немного страшно. И даже стыдно. Они же все такие клёвые, а выбрали именно меня.

– Так решили все. Ты певец. В тебе нашли отклик все наши голоса. Мы сгорим, но ты вынесешь наши голоса наверх. Мы не погибнем…

– Я не могу взять на себя… – залепетал я, – Я не достоин..

– Да заткнись ты уже! Смотри ты! Скромняга… Нет времени ломаться, – рявкнул Голос общины. Я насупился и надул щеки.

– Итак, – продолжал голос, поглядывая искоса, как я ковыряю носком башмака землю, – там ты найдешь Её, Эсмеральду… кажется.

– Каво-каво??

– Эсмеральду! То есть… Так говорит книга времён. Книга времён говорит еще, что если ты увидел эту Э… Э-сме-ральду, то всё тип-топ, и дело в шляпе. Хотя, на самом деле не важно, как ее зовут. Это может быть и Ева. Или Грэтта. Или Катерина. Или, к примеру, Климентина.

– А как я их… её… узнаю? – забеспокоился я.

– Кроме нее там никого не должно быть. Если кто-то есть, то это значит она.

– Ааа… – неуверенно протянул я.

– Чую, брат, пришло время! Дай тебя обнять, что ли…

Я вздрогнул и проснулся. Да, время пришло. Всё было так же. Снова все собрались, снова начались танцы. Песни сами собой складывались и неслись от меня прочь, усиливаемые миллиардами голосов. Пульс начал учащаться. Нас вдруг подхватила волна и понесла куда-то вперед. Дальше и дальше. Туда, где я никогда раньше не был. И вот мы оказались перед прекрасными вратами, войти в которые мог только один. Внезапно все расступились передо мной. Врата распахнулись. Я оглянулся. Мои друзья улыбались и махали мне все одинаковыми платочками. "И где они только их понабирали?" – подумал я. У меня нет такого. Я тоже начал махать всем в ответ. И оказалось, что в моей руке тоже был платочек. Только не такой, как у всех. У них были синенькие, а у меня – красный.

Я не мог оторвать от них своих глаз. Но когда врата начали закрываться, они вдруг замахали на меня – давай, мол, пошевеливайся уже! Всё, мол, дело завалишь! И я бросился вперед.

Но не успел. Врата захлопнулись прямо перед моим носом.

– Аааай! – простонал я, словно от боли, и услышал то же самое за спиной в усиленном миллиардами голосов варианте. Я решительно отбежал назад на несколько шагов, чтобы взять разбег и плечом вышибить эти коварные и наглые ворота. За эти мгновения, пока бежал к воротам-наглецам, я успел их рассмотреть хорошенько. И я быстро пришел к выводу, что мне их не одолеть. Если только не сумасшедшая удача. Когда я сделал уже последний, самый сильный шаг, ворота очень резво распахнулись, и моим друзьям осталось только слушать еще некоторое время, раскрыв рты, мои воинственные вопли, с которыми я влетел в эту обетованную бездну.

– Ну, здравствуй, Эсмеральда!.. Грэтта!.. Климентина…

Из рыцарский будней…

– Нет! Я хочу видеть людей! Хочу быть с ними! Ты слышишь? – орал Дон Кихот.

– Зачем они вам? Они все просто жалкие зануды. Ваших благородных целей им не понять.

– Но это не так! А если и так – мне все равно. Я им нужен даже вопреки их невежественному противостоянию! Будь они сорок раз бараны и глупцы, я вижу в них людей, ясно вам? Я не люблю притворства и разного там баловства… И инсинуаций. И спекуляций.

– Хорошо, послушайте…

– И мистификаций. И…

– Ну, что вы заладили? Дорогой мой! Мой господин! Да не оценят! Вот делайте свое добро себе там, в безопасности. Работайте во благо. Только не здесь, среди их нелепого и опасного, лишенного логики нагромождения препятствий и страшных жестоких ловушек. А мы вам и мельниц уж понастроим. Воюйте себе с ними!..

– Послушай, Санчо. У тебя есть дети?

– Не знаю, господин. А что это такое?

– Это такие меленькие люди.

– Насколько маленькие? У меня все тело чешется.

– Да. Наверное, это они.

– А что с ними делать?

– Говорят, воспитывать.

– Как?

– Просто. Кричать, запрещать, баловать, наказывать, укладывать, кормить и лечить.

– Ясно, господин. Начнем с «кричать».

– Правильно, друг мой. Нужно быть последовательным. А теперь идем искать людей, чтобы помочь им.

– Не могу больше спорить. Воля господина – закон. Между прочим, господин, у вас тоже есть дети!

– Убей их… То есть.. Ладно, Санчо. Я их как-нибудь воспитаю. Потом.

– Да, мой господин.

– А теперь вперед! К людям! Дай мне копье. Здесь полно народу. Нужно пробиваться.

– Господин, берегите своих детей!

– Не отставай, Санчо Панца!..

Легендарные встречи

Строили день насущный Понкрат, Евстрат и Телекарпий. Столкнулись они с тревожной трудностью. Понкрат увидел проблему так, а Евстрат – эдак. Думали, чесали небритости. Все стало и затихло. Было слышно только, как они натужно сопят сосредоточенными ноздрями. Разрядил повисшее напряжение Телекарпий, который мудрости был преисполнен более прочих. Не упуская времени даром, этот смекалистый муж мгновенно разглядел в заминке возможность взрасти к чему-то иному. Лёгкий то ли свист, то ли шип (то ли стон, то ли шепот, то ли крик, то ли ор, то ли лай, то ли дай, то ли най-най-най, то ли стук, то ли глюк, то ли палец, то ли хрен, то ли голос, то ли звон), доводчика двери возвестил о внезапном и радостном возвращении третьего товарища, а с ним и спасения от неминуемой драки и крушения великих надежд.

Телекарпий возник точно между Понкратом и Евстратом, затем взглянул хитрым левым глазом на Понкрата, и одновременно мудрым и успокаивающим правым на Евстрата. Обоим по-дружески подмигнув, Телекарпий вынул из запазухи большой, по-заморски расписанный изощренными маркетологами, фунфырь. Затем с по-театральному шумным выдохом водрузил принесенную емкость на грубый дубовый стол, торжественно и гордо. О, это первое соприкосновение донышка полной запечатанной бытылки, ещё лежащего где-то в далёкой темноватой глубине, с поверхностью стола, будущего одновременно и поля брани, и площади парадов солидарности!

Стоит ли говорить, что этот стук уже сам по себе разрешил не только внезапную трудность, но и абсолютно все мелкие сучки и задоринки, если те и были в, возможно, не идеально сплоченном коллективе.

Обычная жизнь

Смотрю: из-под целинной земли вдруг вырос дом. Вырос он, как гриб. И с характерным звуком откупоренной бутылки – Буль!.. Скучный с виду это был дом. Административный. На мозги сразу потянуло затхлостью. Ближе подошел. Не из любопытства, а просто мимо пройти было нужно. Вижу, табличка возле тяжелой и унылой двери – "БУЛь (Синедрион – твой слуга)". Приостановился и как-то непроизвольно наклонился и нашарил камень.

Тут дверь пронзительно скрипнула в сонной тиши, и из-за нее показалась голова. Большая – почти на весь проем.

– Я – Пунпан, – говорит.

Я же сжал камень покрепче. Голос неприятный. Скрипучий, как и дверь. Тут передо мной возник парнишка в трико с оттянутыми коленками и в обвисшей майке. Вот он и говорит:

– Ты чего мимо-то проходишь? И байк не ставишь? Сонет не пишешь…

– Ху а ю а ю ху хир, нна? – выбираю соответствующий внешнему виду затрапезного мальца образ выражения и набор букв.

– Я – Шарий Пихович Головняк. Моя забота тута шариться.

– Нашарился ты здесь на Славу. Наклонись. Под ноги посмотри. Там Слава лежит. Он что-то славит, старается, а ты шаришься чем-то, да по нему-то, вон, по бедному.

ШПГ наклонился и, не разгибаясь, заговорил дальше:

– А он сюдой сам, значить, приехал. На капээсесе. А капээсес этот женемецкий был, он его тута загнал за три чирика. Женемецкие здеся ценятся. Теперь валяется здесь, популярность набирает. Смотри, он еще и улыбается! Как…

Мне неожиданно пригодился камень. Я поставил его на голову ШаПиГо. От нависшей тяжести тот не смог распрямится. Так и остался стоять с головой внизу, задом – вверху.

Тогда я пошел далее. А из того самого зада и донеслось вполне отчетливое предостережение:

– Осторожно, фантазер! Сейчас Трампам Тарарамз уже приканает. Пунпан его уже вишь поджидает. Так шо и убирай отсюда свою тушку. А то на мех еще пойдешь.

Я на мех не хотел идти. Поэтому пошел направо. Где-то там слышал овец. "Овцы – это наше всё!" – подумал я, и под музыку урчания в своем животе поспешил отождествиться с изменившейся обстановкой.

На всякий случай пропел наскоро довольно нейтральный сонет. Немного отдалившись, я оглянулся. Внизу у крыльца я уже увидел чей-то байк.

А дальше – самая обычная жизнь. Моя, собственная. Собственная…

Фидбэк-Шавассана

Иоган щедро поддавливал на педаль акселератора в своей старой "кастрюле", которая, в свою очередь, несла его сквозь степи, залитые зимним солнцем. Сердце его пело и на лице мерцала едва заметная улыбка добряка, который, сам того не осознавая, прикоснулся к Вечному. Здесь это называют то ли медитацией, то ли молитвой, то ли нирваной. Иногда – счастьем… Но в одном все сходятся – нужна глубокая и упорная практика. Бедный Иоган был в этом не просвещен. Полное невежество. Его мозг был всецело занят лишь музыкой. В делах же духовных он был не мастер. А потому и претензий особенных не имел.

И сейчас его тело полностью слилось с железным механизмом старой "кастрюли". Оно реагировало на любые мельчайшие изменения в ее поведении и в ситуации на дороге. В то же время сознание его охватывало все происходящее вокруг своим ласковым вниманием и торжественно приветствовало движение вперед. Рокот мотора подогревал воображение, а чехарда солнечных лучей и теней от придорожных деревьев создавали почву для произрастания образов в нем.

"Горшочек, вари! Горшочек, не вари!.." – пробормотал Иоган и улыбнулся чуть шире.

Внезапно в его голове заиграла какая-то новая, незнакомая музыка. Он стал с интересом слушать. Постепенно рука его начала плавать в воздухе, дирижируя невидимым оркестром. Оркестр подчинялся. Когда навстречу пронеслись несколько других кастрюль, тазов и самоваров, он автоматически ухватился обеими руками за руль, чтобы на узкой ухабистой дороге не свалить всю эту кучу посуды в придорожную яму, которая и так была вся усеяна ненастоящими веночками. Потеряв опору, оркестр несколько поплыл. Но Иоган быстро выровнял картину несколькими властными взмахами руки. Ноты, как растерянные дети, ухватились за руку своего папы, и снова, обретя уверенность, побежали дальше широкими веселыми шагами.

Когда Иоган дослушивал уже вторую часть своей симфонии, мимо проносилось поселение Фабрикштрасс. Особая романтика этого поселения состояла в том, что его на самом деле не существовало. А все, чего не существует, как известно, невероятно романтично. Таким же романтичным был и сам Иоган.

И как раз близ этого поселения Иоган увидел на встречной полосе утюжок Валентина. Это был Валентин по прозвищу Баламутин – директор какой-то вымышленной, несуществующей организации. Тоже, соответственно, достаточно романтичной. Они иногда встречались в пути, но Валентин еще ни разу не обратил на Иогана внимания. Тогда как сам Иоган никогда не мог проехать и не заметить Валентина.

Ему было мучительно интересно, почему он замечает его всякий-превсякий раз. Однажды он даже решил всю дорогу проехать с закрытыми глазами. И вот, когда он уже почти доехал до своей загородной библиотеки имени Франциска Пёти, где, кстати, он втайне и существовал, Иоган нечаянно открыл глаза… И, естественно, он тут же увидел Валентина.

"Тьфу ты, пропасть!" – крякнул Иоган и, засмеявшись этой нелепости, он моргнул дальним дважды. И вдруг увидел открытую в благодарности ладонь Валентина.

Полная луна

Возможно твое имя Эмиль. Но вряд ли ты Золя. А если ты Золя, то вряд ли ты Эмиль. Если ты Эмиль Золя. Ты Эмиль Золя. А Чрево Парижа написал не ты. Если ты написал Чрево Парижа и ты Эмиль Золя, то это не то Чрево. Не того Парижа.

***

В комнату вошел Кот. А ты спрыгнула со стола. Почему ты боишься при Коте лазить по столу?..

***

Маленький мальчик очень любит читать. Но не читает. Потому что ему некогда.

Я должно быть плохой человек. Дрянский, как меч, выструганный из обычной деревяшки. Харакири?

***

Солнце не вечно. Нужно полюбить что-нибудь.

***

Отвертка есть, нет шурупа. Шуруп есть, нет поверхности. Мир не идеален. На первый взгляд. И на второй. Но на третий…

***

Что-то погрюкивает, когда я набираю скорость. Пора поискать яму.

***

Королева и я. Снова и как обычно. Она так любит говорить другими словами.

Вос-Приятие

Девушку звали Гоголь, а парня – Телек. Вас, смотрящих на этих двоих, не покидает ощущение, что парень деревянный, а девушка – Николай Васильевич. И раз уж всё это не может быть совершенно ничем подтверждено в действительности, то любые подобные ассоциации и, тем паче, инсинуации несут на себе бремя несостоятельности и иррационального расхода вашей же энергии, связанной с преодолением всей неоднозначности положения.

Другими словами, всегда стоит принимать вещи такими, как они есть сами по себе. А не искать им аналогов в тесных недрах чердака, переполненного накопленным за бесконечно долгие годы хламом бесполезных знаний.

Выражаясь проще, никогда не стоит ложиться в постель. То есть, именно – никогда.

От себя же могу добавить только вот что. Ночь сегодня такая же. Такая же, и всё. А всё остальное было принесено нами, как уличная грязь на башмаках. Ибо.

Оптический фактор

Фиигги и его приятель Каккс в качестве прогулки пересекали пешком Равнину Эшье на Плоскогорье Гандуона. Дул сногсшибательный ветрище, но их это совершенно не смущало. Они все ещё были под воздействием “Кашля” – новая марка психоделической аэрозоли, пользующаяся некоторым спросом у фанниберийцев. К последним же друзья имели самое прямое отношение, а потому как только узнали об этом зарождающимся новом пристрастии своих соплеменников условились, не откладывая, приобщиться к нему лично.

Каккс обратил внимание, что Фиигги был доволен, о чем он мог судить по его оживленной проходке. Его походку он мог видеть боковым зрением, и этого было достаточно. Фиигги был преисполнен энтузиазма. Что и придавало его движениям лёгкую абсурдность. Какие-то неоправданные и не наполненные никаким рациональным смыслом вихляния и размахивания конечностями. Сам же Каккс с удовольствием ощущал поток теплого воздуха, который воздействовал на него прямо спереди. Он добровольно отдавал ветру на растерзание свою шевелюру, и ощущал, с каким наслаждением его взгляд скользит, не встречая никаких препятствий, по плавной линии горизонта. Разговор друзья вели достаточно увлекательный. Было что обсудить, и точки зрения, к счастью, совпадали. Планета была им хорошо знакома. Хотя бывали они здесь не часто. И именно их встреча здесь сама по себе была большой удачей и отличным поводом отдохнуть от рутины без угрызений совести. В этот момент Фиигги с Какксом были довольны собой и друг другом. Собой они были довольны, несомненно, больше, чем друг другом. Что только способствовало прекрасному расположению духа.

Вдруг они заметили фигуру немного в стороне. Это был челафигер, как и они сами. Он шёл по касательной к их траектории, и они невольно зацепились за него взглядом. Ничего удивительного, постой челафигер, примерно их же возраста. Но что-то в его виде коробило взгляд. Где-то они понимали в чем тут дело. Фигура незнакомца не была такой гармоничной как всё вокруг здесь, и как внутреннее теперешнее состояние Фиигги и Каккса. Как их разговор. Идиллия окружающего была нарушена. Вообще, Челафигер, как таковой, в идеализирующем (а может просто в иллюзионирующем) понимании и представлении самих челафигеров, и описываемых двух представителей в том числе, являлся чем-то подобным Создателю. Прямой благородный стан, красивая свободная походка. Тело, минимально напоминающее об обыденности и быте. Ничего тривиального. Поэзия воплоти. Кому быть образцом поэтичности как не нам, создателям этого искусства? – считали они.

Незнакомец же являл почти полный набор качеств, противоположных описанным. Неуклюжая и некрасивая проходка, обрюзгшее тело, совершенно без вкуса подобранная одежда. Встреть они его в городе немного ранее, ничего особенного никто бы и не заметил, и внимания бы не обратил. Но здесь все сошлось так остро, что буквально ошеломило их. Разговор съехал с накатанной дорожки и то и дело то неуклюже подскакивал на ухабах, за которыми они перестали следить, то увязал в какой-то топи. Почти одновременно Каккс и Фиигги взглянули друг на друга. Они переглянулись и с надеждой окинули друг друга критическими оценивающими взглядами. Надежды не оправдались. По глазам они могли бы понять, что думают об одном и том же. Но им до этого не было дела. Вся перемена произошла очень быстро. И много ли надо времени, чтобы пошатнуть убеждения, основанные на фантазиях и к реальности не имеющих отношения. Достаточно одного невинного соприкосновения с ней, с этой самой реальностью.

Помрачневшие, они плелись теперь без былого задора. Бурлящий поток беседы скоро совершенно пересох. Самодовольной интонации не осталось даже в мыслях. Когда незнакомец проходил максимально близко, он взглянул в их сторону. Каккс и Фиигги поймали его взгляд. Они оба вдруг съежились, уловив в его глазах те же самые сомнения, что только что отравили им прекрасную прогулку.

Вскоре они договорились идти обратно. Ветер неприятно трепал волосы и мешал разговаривать. Хотелось что-нибудь купить, но не было магазинов. Темы для разговоров были исчерпаны. Хотелось пить. Хотелось встретить кого-нибудь. Прийти туда, где все такие же, как они. Где нет ветра, горизонта, и все привычно.

Бирка на Солнце

В дверь каждый день стучали. Я открывал. А когда в дверь однажды не постучали, я не стал открывать. Так и лег спать. Но заснуть не мог. Все-таки встал и открыл дверь. И не зря! Там никого не оказалось. С чистой и спокойной совестью я мгновенно заснул. Прямо перед открытой дверью. Это меня порадовало утром, когда я проснулся. Потому что можно было сразу идти вперёд, на работу. Не нужно преодолевать страх и лень. Дверь уже открыта и обратной дороги нет. День складывался невероятно удачно. Сбывались практически все мои давние и новые желания. Ещё до обеда я реализовался в жизни полностью как личность. Я достиг того, о чем боялся и мечтать. Время текло удивительно медленно. И я не спеша брал рубеж за рубежом. После обеда я стал настолько успешным и важным, что сам себя немного боялся. Однако чем выше я взлетал, тем больше наполнялся отвратительным приторным ощущением безразличия и скуки. К вечеру мне было уже невмоготу. Мне был тошен мой успех, моя внезапная карьера. В приступе отвращения к пошлой роскоши своего нового кабинета, где я расположился в качестве генерального директора над всеми директорами, меня вырвало прямо в окно. Но вместо перемолотого натюрморта я изверг в пропасть небоскрёба целую кучу мятых купюр. Это были и рубли, и доллары. Но все они выглядели отвратительно. От их потасканного и жалкого вида меня рвало все больше и больше. Деньги разлетались в воздухе, как хлопья грязного снега. И вот я увидел, как из окон снизу начали высовываться чьи-то руки и хватать бумажки. Чтобы достать больше, они высовывались дальше, вместе с головой и туловищем.

Я видел, как некоторые высовывались так далеко, что срывались и вываливались вниз. Но даже в полёте, стремительно приближаясь к своей гибели, они радостно продолжали набивать карманы грязными бумажками, и пихать их себе за пазуху. Не в силах более терпеть происходящее, я вознёс свой взор к небу. Там, между облаков, очень аппетитно и заманчиво расположилось солнце. Бирка с ценником без конца мотылялась на ветру и я не смог разглядеть цену. Оттошнившись, мне стало немного легче. Я закрыл окно. Сел и стал думать, как я докатился до этого кошмара. Вспомнить начало, как ни старался, не мог. Я сидел на полу под огромным витражным окном. От тщетных попыток осознать себя, и после долгого насыщенного дня, я начал сползать в сон. Вдруг я проснулся от стука в дверь. Бодро подскочил со своего диванчика и пошёл в коридор открывать. Было раннее утро, и скорее всего в дверь стучал, как обычно, новый день.

Мускулы

Культурист Арсен очень боялся потерять свои мускулы. Идет, бывало, куда-нибудь, а сам только и думает, что о мускулах. Достаточно ли их? На месте ли они? Не пора ли их покормить?

И так его это сильно тревожило, что иногда он сам был не свой. Вот идет, например, по тротуару, а только и видит перед собой что разные гири и блины. Навстречу прохожие – приветливо улыбаются культуристу Арсену. Некоторые даже желают хорошего дня. Его это очень трогает. Он начинает улыбаться им в ответ, желает всяческого благополучия и еще много разных добрых вещей, на какие было способно его воображение и словарный запас. Но вскоре, во время очередного напутствия очередному прохожему, культурист вдруг вспоминает о своих мускулах. Сердце культуриста Арсена в ужасе замирает. Он обрывает свою пламенную речь, вырывает руку из горячего рукопожатия, и начинает метаться по улице в поисках зеркала. При этом он неистово щупает свои бицепсы, грудь и ягодицы.

– Где дельты? Где трапеции? Мои квадрицепсы?!..

Люди шарахаются в стороны. Разъяренный атлет являет собой зрелище критически опасное для впечатлительных.

Когда культурист находит зеркало, он срывает с себя одежду, позирует, несколько успокаивается, но все-таки остается недовольным, и схватив охапку штанов-свитеров, бежит утолять свою страсть холодным и равнодушным, но все же верным железом.

Он и два Царства

Штора в сером свете раннего зимнего утра извивалась, как бы балуясь со снежинками, влетающими с ветром в распахнутое окно. А за окном уже начал осваиваться тот самый свежий новый год, который этой ночью все люди так отчаянно встречали. Словно произошла смена караула. Усталый, отстоявший свою вахту, часовой плелся куда-то восвояси на отдых, оставив все хозяйство на того нового, что принял пост.

Год пришел новый, а люди и все остальное остались старые. Он открыл глаза. Комната так остыла, что от холода ныли кости. Медленно он пытался прийти в себя, восстановить прошедшие события, как это бывает с каждым, пробуждающимся от тяжелого сна после крепкой пьянки. Его знобило, голова была налита свинцом и трещала и звенела, словно пустая кастрюля, которую уронили в подъезде на верхнем этаже и она, подскакивая, катится по ступенькам вниз, этаж за этажом, и наполняет весь подъезд пронзительным и неприятным громыханием. На левый глаз что-то давило изнутри чем-то островатым, что со своеобразной отвратительной гармонией вписывалось в общую картину тяжелых ощущений.

Подобное он испытывал прежде не раз. Но нынешнее состояние было все-таки чем-то уникально. Казалось, что было гораздо больше событий, стертых из памяти алкоголем, чем обычно. Кроме обычного удовольствия от выпивки и ощущения всеобщего праздника, было что-то неопределенное, даже интригующее. Он слез с кровати. По времени, которое он определил по состоянию освещенности и людности за окном, было ясно, что спал он очень недолго. Поняв это, он почувствовал легкое облегчение. «Конечно же, совсем не проспался! Потому и такая дикая болища в голове».

«Как же снова все серо и уныло вокруг» – эта мысль молниеносным импульсом прошла через его тело и попала в такт с ударом сердца, отчего оно ухнуло вдвое сильнее и в виске резко кольнуло. Этот короткий импульс посеял тревогу. Смутное недоверие овладело им. Он захлопнул окно и поежился. Штора успокоилась. Последние снежинки таяли на полу. Там уже было довольно мокро. Он огляделся вокруг, и сразу пожалел об этом. Холодно. Было холодно и тревожно. Посмотрел за окно. Пожалуй, там чуть лучше – свежий снежок. Он любил свежий снег, если только стоял устойчивый мороз. Ветер был сильный. Он гонял снежинки, не давая им приземлиться, параллельно плоскости этих сонных улиц.

«Надо выпить горячего чаю», – пробубнил внутренний голос. Он стал цепляться за свое интригующее воспоминание, или, скорее, ощущение – вспомнить он не мог даже предмет, что-то основное, от чего можно было бы оттолкнуться. В общих чертах он видел все свое вчерашнее веселье. Весь день был приблизительно перед глазами, ночь рисовалась чуть четче, чем день. Но тут не было ничего такого, что вызывало бы такие странные ощущения. От прошедшей ночи осадок в целом был, как обычно, неприятный. Да, веселились, кутили, но теперь все это прошло и скоро будни. Потрачены деньги и с ними будут серьезные перебои впереди. С кем-то снова поругался… От этого сердце сжалось. Зачем? Ради чего говорил о вещах, которые дороги сердцу в таком виде, в котором вообще уже говорить сложно. И все равно ведь уже и не слушал никого, значит, поругался сам с собой. Замечательно, нужно попытаться помириться с собой…