5 историй из жизни Маргариты Морозовой

Конец августа, как вечер воскресенья, всегда немного грустный. И несмотря на то, что до сентября ещё целая неделя, на то, что вечера всё ещё достаточно светлые, а воздух пока что не такой уж и прохладный, на то, что зелень ещё не подернулась желтизной, а лужи высыхают достаточно быстро, атмосфера в городе предательски отдает осенним унынием. Притихшие ленинградские улицы покорно ждут приезда осени.

Но Кира шла домой, хоть и немного позже обычного, но определённо в приподнятом настроении. Стройная, в летнем платье и кофточке она шагала той лёгкой походкой, которая того и гляди перейдет в вальс: раз-два-три, раз-два-три… Головка в обрамлении уложенных волнами коротко стриженных волос чуть заметно покачивалась в такт неслышимой музыке. Одну руку оттягивала авоська с добытыми сокровищами: палкой колбасы, апельсинами и дыней, в другой она аккуратно несла перевязанную веревкой коробочку, в которой лежало пять пирожных: Марочке, ей, Феде, Соне и Ларисе Львовне. Сегодня будет самый настоящий праздник!

Поднявшись на пятый этаж и немного запыхавшись, Кира зажала в зубах веревку от коробки с пирожными, стараясь сохранить их равновесие, залезла рукой в сумку, вытащила ключ и открыла дверь. Прихожая оказалась подозрительно пустой: Марочка не встретила её на пороге.

«Уж не заболела ли?» – мелькнуло в голове у Киры. Она скинула туфли и забежала на кухню, чтобы оставить там с трудом добытые трофеи. Потная Соня, похожая на прекрасную ведьму, колдующую над дымящимся старым очагом, уставленным кастрюлями и сковородками, весело оглянулась.

– Батюшки, Кира Евгеньевна, где ж Вы всё это достали-то, а? – глаза её загорелись как у энтомолога, увидевшего прямо перед собой редкий экземпляр бабочки.

– А?.. В Гостином дворе… А где Марочка?

– Да в комнате заигралася, наверное. С красавицей-то той, что вы подарили с утреча.

Кира повернулась и вышла из кухни, преодолела длинный коридор и подошла к своей комнате. Дверь была приоткрыта, и на мгновение Кира прислушалась: в комнате не было слышно ни единого звука. Сердце её замерло. Она толкнула дверь, не в силах двинуться дальше.

На полу сидела Марочка. Из красных, опухших глаз беззвучно текли слёзы. Перед ней в фарфоровых осколках лежал безжизненный трупик куклы без головы. В маленькой ручке, измазанной засохшими соплями, была зажата странная конструкция с двумя маленькими белыми шариками.

Театр

Ленинград, 1941 год

Декабрь

Марочка открыла глаза, но не увидела ничего, совсем ничего. Вокруг была лишь тьма. Впрочем, Марочка ничуть не испугалась. Она привыкла. На дворе стоял декабрь, а значит светлеть должно было начать ещё часа через три, а то и через четыре. Определить, который час, прямо сейчас она не могла, но обычно Марочка просыпалась около 6 утра, так что, скорее всего, так оно было и теперь. Необычным было разве то, что рядом не оказалось мамы. Они спали на одной раскладушке, и девочка совершенно точно помнила, что засыпали они вместе, но как и когда мама ушла, Марочка никак не могла сообразить. Куда же она подевалась?

Мара нащупала лежащую на полу книжку, тихонько встала и привычным маршрутом, по памяти двигаясь между раскладушек в полной темноте, точно слепая, направилась к двери, стараясь сделать это тихо-тихо, чтобы никого не разбудить. Одеваться не потребовалось – все давно спали в нескольких слоях одежды, даже несмотря на печку в углу, которой всё равно не хватало, чтобы хорошенько прогреть большую залу в декабрьские морозы.

Школы в 1941 году открылись только в ноябре. Правда, учиться толком всё равно не получилось. Писать-то было никак: и чернила замерзали, и пальцы не слушались. Но даже несмотря на это Мара не пропустила ни одного учебного дня своего третьего учебного года. Каждое утро они с мамой затемно вставали, собирались и приезжали в школу на трамвае. Правда, последнее время трамваи стали ходить всё хуже, приходилось порой идти пешком, а это ох как не близко – час в одну сторону, по снегу-то да на ветру. В общем, с Марочкиной мамой не забалуешь. Во-первых, она у неё очень строгая. А во-вторых – учительница русского языка и литературы в этой же самой школе. Так что школу пропускать было никак нельзя! Да и не хотелось, если честно. Здесь ведь кормили, в основном сытно, а иногда даже вкусно! На днях вон рассольник дали! Объедение! А иногда детям и конфетки доставались! Самые настоящие, шоколадные, в красивой обёртке с картинками. Ну и потом – здесь жизнь! Дома сидишь в тишине, холоде и одиночестве, и кажется, что всё уже, не можешь больше, никак. А приходишь в школу, видишь одноклассниц, учителей, начинаешь отвлекаться: слушать урок, общаться с подругами. Сбегаешь туда-сюда. И вроде и нет этой войны проклятой, вроде всё как прежде. Конечно, пока воздушную тревогу не объявят, и не придётся всей школой бежать в бомбоубежище. Так вот как трамваи встали, тут мамочка и сказала, что они вдвоём с Марой переезжают сюда жить. Не только они, конечно, почти все учителя переехали с детьми. Те, что остались. Так и спали все вместе в одной зале.

Марочка вышла в тёмный коридор. Глаза уже немного привыкли к темноте, так что она без особых сложностей направилась своим привычным маршрутом в направлении единственного островка с признаками жизни в столь ранний час: в столовую. Там уже потихоньку закипала работа, повариха баба Люда начинала разводить огонь и в больших кастрюлях готовить завтрак на двести человек.

– О, Морозова, доброе утро! – хрипловато, но задорно приветствовала повариха вошедшую девочку.

– Доброе утро, баба Люда! Что у нас сегодня на завтрак?

– Сегодня порадовать не могу, Марка, сегодня у нас дрожжевой суп. Больше ничего не подвезли. Может, завтра повезет.

– Это ничего, дрожжевой так дрожжевой, – нарочито бодро сказала Мара, силясь скрыть нахлынувшее разочарование. Она уселась на стул поближе к плите, привычным движением подтянув к подбородку одну коленку, открыла книжку и погрузилась в волшебный мир Марка Твена. Книжки тоже помогали уходить от действительности. Чем больше читаешь, тем больше времени живёшь в других странах и других временах, а значит, тем меньше времени проводишь тут, в блокадном Ленинграде.

Вскоре к столовой начали подтягиваться и другие жители школы № 7, а затем и приходящие ученики. За окнами всё ещё стояла непроглядная темень, а школа уже гудела, перекрикивалась и перешёптывалась, кашляла и чихала, топала и хлопала дверьми, жужжала и даже иногда негромко посмеивалась. Наконец все уселись завтракать, и в столовой воцарилась гулкая тишина, нарушаемая лишь звоном ложек о тарелки. Но мама так и не появлялась.

– Вы не видели маму? – спрашивала Марочка у знакомых учительниц. Те качали головой: нет, не видели. Не переживай, наверное, за хлебом пошла, скоро будет.

Марочка пошла в учительскую и внимательно изучила расписание уроков, висящее около двери. Первого урока у мамы не было, а вот второй стоял с 9:45 у 6-го класса. Мама ни за что не пропустит свой урок. Ни за что. Надо просто подождать.

Но ждать оказалось вовсе не просто. Весь первый урок Марочка просидела как на иголках, была крайне рассеяна и прислушивалась к тому, что происходило в коридоре: не послышатся ли знакомые шаги? Время тянулось до безобразия медленно, даже медленнее, чем обычно на уроках математики. Едва дождавшись перемены, Марочка побежала к маминому кабинету и стала караулить у двери. Класс наполнялся взрослыми ученицами, что-то увлечённо обсуждающими между собой и не обращающими никакого внимания на маленькую девочку, прислонившуюся к дверному косяку. Прозвенел звонок, а мамы всё не было. Мара побежала в свой класс, едва сдерживая слёзы.

Второй урок тянулся ещё дольше, чем первый, хоть и совершенно не понятно, как такое возможно. Звонок прозвенел настоящим освобождением от пыток, Марочка вскочила и побежала к кабинету русского языка и литературы. Из-за выходивших девочек ей не сразу удалось попасть внутрь кабинета, но когда наконец она протиснулась против потока, то увидела свою маму, непривычно чуть-чуть растрёпанную и светящуюся какой-то подзабытой радостью.

– Мамочка! – крикнула Мара и кинулась обнимать стройную фигуру в длинной чёрной юбке и сером шерстяном свитере. Кира Евгеньевна отпустила девочек, с которыми до этого что-то увлеченно обсуждала, и обняла дочку.

– Привет, Марочка! Ты что такая взволнованная?

– Я проснулась, а тебя нет рядом, и потом за завтраком не было, и даже перед уроком не было, когда звонок уже прозвенел! Я очень испугалась!

– Ну, прости, малышка, что не сказала тебе. Боялась: а вдруг не получится, и ты расстроишься только напрасно.

Кира Евгеньевна взяла дочку за плечи и заглянула в глаза, чтобы не пропустить тот момент, когда в них загорится огонёк детского восторга.

– Я достала билеты в Музкомедию! На оперетту «Летучая мышь»! В это воскресенье, 21 декабря, на утренний спектакль!

– Урррррааааа! – запрыгала и закричала Марочка так, что проходящие по коридору ученицы остановились и заглянули в кабинет в надежде выяснить причину бурного восторга – редкого явления в последние месяцы жизни ленинградцев.

Театр был самой большой, чуть ли не единственной радостью и отдушиной Киры Евгеньевны и Марочки в эти страшные времена. И не только их. Несмотря на то, что театр Музкомедии давал спектакли каждый день, а по воскресеньям даже два раза в день – утром и вечером, достать билеты на представления было всё сложнее и сложнее. Приходилось занимать очередь в кассу самое позднее в 5 утра, а с рук уже билеты продавали за дневную порцию хлеба.

От улицы Плеханова, где находилась школа № 7, до улицы Ракова7, где стоял театр Музыкальной комедии, было всего десять минут пешком. Повезло! Это был единственный театр, который работал во время блокады, все остальные к концу 1941 года уже эвакуировались в тыл.

Марочка с Кирой Евгеньевной шли по проспекту 25-го Октября в сторону улицы Лассаля8, жмурясь от непривычно яркого солнца. Оно светило так ярко, что глазам было больно смотреть и в небо, и под ноги, где покрывалом лежал белый снег и искрился, отражая солнечные лучи. День казался таким радостным, почти что обычным воскресеньем, прямо как до войны. О реальности напомнил только труп неизвестного мужчины, который уже много дней лежал на углу Гостиного двора. Проходя мимо, Марочка отвернулась: когда же его уберут наконец…

У дверей театра Музкомедии было людно. Кто-то уверенно шел ко входу, кто-то стоял неподалёку и, притоптывая, кого-то ждал, кто-то нервно ходил туда-сюда вдоль фасада в надежде урвать лишний билетик. Кира с Марочкой вошли внутрь, хорошенько потопали ногами в холле, чтобы стряхнуть снег, и, минуя гардероб, стали подниматься по широкой, красивой лестнице. Валенки неслышно ступали по мраморным ступеням. В потоке таких же искателейпрекрасного мама с дочкой вошли в зрительный зал и стали пробираться к своим местам в партере.

Мара закрутила головой.

– Сколько здесь людей, мамочка! Даже больше, чем в нашей школьной столовой! Наверное, тут тыща человек!

Марочка уже успела отвыкнуть от такого скопления народа. В зале не было ни одного свободного места, а кое-где люди даже стояли. Странно было видеть в этих стенах людей в пальто, ватниках, шапках, валенках, пуховых платках и даже варежках. Температура в зале была почти такая же, как на улице – ниже нуля. Серые, изможденные лица, удивительно похожие друг на друга в тусклом электрическом свете, тихо и терпеливо смотрели на занавес в ожидании чуда, очередь

за которым занимали накануне с 4 утра.

Наконец над оркестровой ямой показалось седая голова дирижера Григория Вениаминовича Фурмана. Он коротко поклонился зрителям, развернулся к оркестру и, словно волшебник, взмахнул палочкой. И началась самая настоящая магия. В зал полилась воздушная, игривая музыка Штрауса, а спустя несколько минут занавес взмыл вверх и на сцене появилась Лидия Колесникова в лёгком платьице горничной Адель, а вслед за ней из-за кулис вышла и красотка Екатерина Брилль в образе Розалинды. Они играли и пели так беззаботно, как будто перед этим позавтракали горячей овсяной кашей с маслом, запив кофе с сахаром и закусив булочкой с джемом, как будто на улице стояла поздняя весна, как будто изо рта вместе со звуками арий не вырывался пар.

И Марочка, и весь зал вместе с ней забыли о пустом, поднывающем желудке и о бесконечном сковывающем холоде. Восемьсот человек разом переместились в особняк Генриха Айзенштайна и, не отрываясь, следили за лихими виражами его приключений. В зале было удивительно тихо. Зрители не смеялись над остроумными шутками, не хлопали после арий, чтобы поблагодарить артистов. Они благодарили молча – глазами.

Во втором акте Розалинда появилась в шикарном платье с глубоким декольте, и Марочка не могла оторвать взгляд от голых рук и вздымающейся груди Екатерины Брилль. Всё-таки как же несправедливо, что женщины вынуждены играть в таких лёгких, открытых платьях, а мужчины, вон, в пиджаках, из-под которых выглядывают ватники.

– Как же ей не холодно, мамочка? – не выдержала Мара.

– Тсс! Холодно, конечно!

– Но…

– Тсс!

Вдруг посреди диалога Розалинды и Генриха противно и страшно завизжала воздушная тревога, вернув одурманенных людей в реальность.

– Товарищи! Товарищи! – закричал дирижер. – Прошу вас без паники проследовать в бомбоубежище. Оно в соседнем здании Филармонии!

Впрочем, огромная толпа даже и не думала паниковать. За последние месяцы все так привыкли к воздушным тревогам, что прятаться в бомбоубежище стало совершенно рутинной обязанностью. Толпа нехотя встала и медленно потекла к выходу. Марочка ужасно расстроилась. Ну как же так, на самом интересном месте! Кира крепко держала дочку за руку, чтобы та не потерялась.

Удивительно, как быстро и легко огромная толпа из зрительного зала передислоцировалась (и даже поместилась!) в два небольших бомбоубежища. Внутри было тесно, темно, но даже чуточку теплее, чем в театре. И очень тихо. Никто не разговаривал, не шумел, даже, казалось, не двигался: все ждали.

Марочка обвела взглядом терявшееся в полумраке помещение. Прямо напротив сидели Екатерина Брилль и Лидия Колесникова. Грим на их лице, казавшийся таким красивым из зала, вблизи выглядел просто ужасно: грубо и вульгарно. Из-под длинных шуб странно выглядывал подол костюма в кружевах и оборках. Красивые причёски скрывали пуховые платки. Екатерина с Лидией, прислонившись друг к другу, устало смотрели в одну точку. Измождённые лица не выделялись бы ничем среди других, если б не почти клоунский грим. Марочка во все глаза рассматривала этих усталых, измученных богинь и испытывала смешанные чувства оттого, что они вот здесь, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, и с ними можно было бы заговорить (конечно, если бы Марочка осмелилась!), но вблизи они оказались совсем не такими небожительницами. Неожиданно девочка открыла, что они обычные женщины, которые, как и все, голодают, как и все, замерзают, как и все, очень устали от этой бесконечной войны и очень ждут возвращения мирной жизни. Открытие было пугающим и успокаивающим одновременно.

Наконец воздушная тревога закончилась. Из бомбоубежища ручеёк потёк вспять, к большим стеклянным дверям театрального фойе. Буквально десять–пятнадцать минут – и зрители в зале сидели так же, как и до этого, как будто и не думали никуда отсюда уходить. Занавес взмыл вверх, и там уже стояла Розалинда в своём шикарном, декольтированном платье, кокетливо поводя обнажёнными плечами.

– Не сегодня, вы увидите меня без маски завтра, – обратилась она к Генриху Айзенштайну, возобновив диалог ровно в том месте, где его оборвал вой сирены. Грубо развеянное волшебство потихоньку снова начало обволакивать зал. Никто из зрителей так и не захлопал. Лишь в самом конце, на поклонах артистов, как будто по команде зрители встали и молча стояли несколько минут. И эти молчаливые минуты для артистов были дороже самых громких рукоплесканий.

Через два дня, 23 декабря, здание театра Музыкальной комедии было повреждено обстрелом. 24 декабря здесь сыграли последний спектакль – оперетту «Холопку», а 25 декабря труппа Музкомедии переехала в пустовавшее здание Александринского театра. Театр давал спектакли почти ежедневно на протяжении последующих двух лет. 27 января 1943 года спектакль «Продавец птиц» временно прервали. На сцену вышел распорядитель, чтобы сообщить зрителям и артистам о полном снятии блокады Ленинграда.

Ленинградка

Ленинград, 1955 год

Июнь

Ах, это ни с чем не сравнимое чувство свободы, которое испытываешь только после закрытия сессии. Ну, или выхода из тюрьмы, наверное. Но из тюрьмы Мара ни разу не выходила, а вот сессию сдала целых 9 раз! Сдавала, правда, не блестяще, редко какая сессия закрывалась без отметки «удовлетворительно», но подумаешь! Кому какое дело! Главное, что не оставалось «хвостов», а впереди ждали целые, не тронутые временем каникулы! А значит, прогулки с подружками, кино, театр и танцы… Учиться в институте, правда, Маре тоже нравилось. Лесотехническая академия, для своих – «Лесопилка», была не столько местом получения знаний, сколько местом встреч с подругами, обсуждения новостей и стрельбы глазами в симпатичных мальчиков. Местом коротких, но таких весёлых перемен, а после – длинных прогулок в огромном парке, надёжно прятавшем старое здание от шумных ленинградских улиц со всех сторон.

Конечно, не об этом мечтала Мара, заканчивая 10-й класс. Какая девочка в восемнадцать лет может мечтать о профессии «инженера лесного хозяйства»? От одного слова «инженер» уже хочется зевать, а Маре с её музыкальностью, яркостью и любовью к театру хотелось, естественно, в актрисы. Зря что ли они с Лидкой ходили аж в два драмкружка: в своей, 221-й9 школе и в соседней, 232-й. Правда, в 232-й им ролей не давали совсем. Завидовали, понятно дело. Им с Лидой всегда завидовали, они яркие, интересные, весёлые. Куда ни придут – мальчишки вокруг них так и вьются. Вот и невзлюбили их другие девчонки. Что с них взять. Но Мара на сцене была хороша! Эсфирь Григорьевна это тоже отмечала и ролями её не обделяла. А сколько раз в мечтах Мара выходила на сцену Музкомедии в партии Розалинды и, обмахиваясь веером и пританцовывая, пела:

Мойженатый друг,

Что ж ты смутился вдруг!

Эй, забудь жену,

Ну-ка спляшем, ну!

А окружающие актёры восхищенно смотрят на неё, и зал рукоплещет… И сам Михайлов не может оторвать от неё глаз! Немеет, забывает слова, а она шёпотом подсказывает ему реплику… Она же знает все партии наизусть! От Розалинды до Франка. И станцевать за всех может, и спеть, если потребуется! Да, она рождена быть актрисой!..

Так думала она и все её подруги и друзья. А вот мама совсем так не думала. Мама считала, что актриса – это не профессия, а так, баловство сплошное. Более того: опасное баловство! В конце 10-го класса Кира Евгеньевна усадила Мару на кухне, поставила перед ней кружку крепкого чая, привычным жестом шлепнула по подпирающей подбородок Маркиной коленке, и, дождавшись, когда нога сползет вниз, вздохнула и всё объяснила. Что надо перестать витать в облаках, а получить образование, которое всегда даст кусок хлеба. Что надо выбрать что-то надёжное, основательное, серьёзное. Что актёры – несчастные люди, которые полностью зависят от близорукой фортуны и взбалмошного режиссера. Что в «тех кругах» кошмарные нравы и что она никогда не позволит своей дочери пойти по этой скользкой дорожке. Слова, слёзы, стенания, ссоры маму убедить не смогли. Маму переубедить в принципе было невозможно. А уж в делах, касающихся образования, тем более. Своей твёрдой, авторитетной рукой она всех подчиняла своим правилам, куда уж восемнадцатилетней Маре было сопротивляться. Требовательная к другим, но ещё более требовательная к себе Кира Евгеньевна уверенно поднималась по карьерной лестнице: учитель, завуч, директор. Чем выше, тем сложнее становилось ей перечить. Наверное, поэтому они с папой и расстались после окончания войны. Хотя что уж там… Папа тоже был хорош. Они с мамой и так всегда были разные, а его пристрастие к водке воздвигло между ними непробиваемую стену. Кира Евгеньевна вычеркнула его из своей жизни. И жизнь дочери тоже пускать на самотёк не планировала.

Несколько дней Мара рыдала в подушку, стараясь делать это как можно громче и исключительно по вечерам. Но Кира Евгеньевна не обращала на девичьи капризы никакого внимания.

Когда пришло время подавать документы, Маре было уже всё равно, куда поступать. Будь что будет. Одноклассница предложила пойти за компанию с ней сдавать экзамены в Лесотехническую академию, и Мара согласилась. Какая разница, в самом деле? Профессия архитектора-озеленителя звучала не так уж и страшно, можно сказать, даже романтично. Мара написала сочинение на тему «Люди подвига в романе А. М. Горького Мать» (подумаешь, легкотня, дочери учительницы литературы это было раз плюнуть, а у Мары к тому же была врожденная грамотность: никогда никаких правил по русскому не учила и писала без ошибок!), уверенно решила математические задачки, нарисовала композицию из геометрических тел (ну, рисовала-то она всегда прилично!) и поступила. Так Мара оказалась в этих стенах. Она представляла, как будет изучать растения и цветовые композиции, рисовать клумбы и кашпо. Кто ж знал, что в комплекте к этим дисциплинам идут высшая математика, физика, химия, геодезия и даже техническая механика. Вот тут-то она и выяснила, что такое «инженер».

Нет, Мара не жаловалась. Учёба проходила хоть и не слишком интересно, порой даже трудно, зато очень весело. По крайней мере, пока на голову совершенно неожиданно не обрушивалась сессия. И вот буквально на днях она прошла последнюю веху – защитила диплом по теме «Проект озеленения туберкулёзной больницы в г. Сталинграде». Но привычного облегчения в этот раз не наступило. Ей предстояла главная битва в жизни – найти способ остаться в Ленинграде.

Беда пришла откуда не ждали. В начале июня Мару вызвали в деканат и объявили как о каком-то совершенно обыденном, ничего не значащем факте: её, Маргариту Фёдоровну Морозову, распределяют в Семипалатинск. «Вот, товарищ Морозова, пришел запрос на молодого специалиста. Мы им уже отправили Ваш личный листок, характеристику и автобиографию. Месячная стипендия 390 рублей, железнодорожный проезд к месту работы оплатят переводом на текущий счет Сталинского отделения Госбанка. Распишитесь вот здесь!»

В животе образовался тугой, ноющий комок. Её, коренную ленинградку! В какой-то глухой аул где-то на востоке Казахстана! Она с трудом нашла эту крошечную, равноудалённую от всех центров жизни точку на карте Советского Союза. Семипалатинск!

3 500 км от родного дома! Да они с ума сошли! Она никогда, слышите, никогда не поедет в эту дыру! Это уму не постижимо! Уехать из Ленинграда, из её любимого города, где друзья, где мама, где Ванечка… Это будет решительно конец жизни! Лучше в петлю, чем в Семипалатинск.

Кира Евгеньевна просидела с Марой весь вечер. Мара рыдала, Кира Евгеньевна молчала. Ради такого случая пришлось даже открыть припрятанную бутылку коньяка.

– Всё, Марка, давай ложиться спать. Разберёмся.

И Мара успокоилась. Раз мама обещала, что разберётся, значит, всё будет хорошо. Мама слов на ветер не бросала. Да и рыдать, если честно, было некогда. Через две недели у неё стояла защита диплома, а конь, естественно, ещё грустно смотрел в направлении места валяния и не двигался с места. Мара сосредоточилась на своём проекте озеленения туберкулёзной больницы и старалась не думать о том, что совсем скоро, буквально через несколько недель её жизнь может измениться навсегда. До 25 июня, дня защиты, у неё даже это почти получалось. Но как только комиссия перестала мучить её вопросами и, вздохнув и покачав головой, отпустила с отметкой «удовлетворительно», тревожные мысли о будущем вернулись с удвоенной силой.

Мара вышла из дверей института и остановилась перед огромной лужайкой, служившей буферной зоной между старым, строгим, каменным трёхэтажным зданием и живым, непокорным, хаотичным парком. Раньше, ещё до войны, на этой лужайке устраивали красивую клумбу с красной звездой и огромным серпом и молотом в середине. Сейчас же окружение академии носило совсем не регулярный характер, словно старый институт решил вспомнить, что он воспитывает специалистов лесотехнического хозяйства, а не каких-то там садовников, подстригающих цветочки на грядках.

Мара вдохнула свежий, сырой запах леса. Этот запах, контрастирующий с запахом пыли и ветоши в аудиториях, навсегда стал ассоциироваться с запахом свободы. Погода словно тоже поздравляла её с защитой диплома: наконец-то после недели июньского холода потеплело до очень комфортных 22 градусов. Домой надо было ехать на двух трамваях, но Маре захотелось пройти пешком. Всего-то полтора часа прогулки по любимому городу. По Торжковской улице к Крестовскому острову, по Кировскому10 проспекту до Большого, перейти Тучков мост и завернуть на Средний проспект Васильевского острова. Полтора часа на то, чтобы наконец остаться наедине с собой, всё спокойно обдумать и выработать стратегию по выходу из сложившейся ситуации. «Во время прогулки всегда легче думается,» – решила Мара и зашагала сквозь заросший, но очень оживлённый парк к шумным ленинградским улицам.