Голод

Армуд тут же согласился. Крестьянка угостила нас кашей с молоком в своей кухне, и я, упершись руками в край стола, чувствовала, как рожь и молоко укладывались у меня в животе – меня стало клонить в сон. В комнатке за кухней виднелась кровать, такая уютная. Крестьянка поймала мой взгляд.

– Ты смотришь на вышивку на подзоре? Она сделана Бритой Рудольфи из Дельсбу, – пояснила она. – Подумать только, овдоветь такой молодой, да с четырьмя малышами! Но она справляется, Брита. И ой-ой, какая красавица!

Я не обратила внимание на вышитые цветы, но они были прекрасны, как снежинки в норвежских горах. Как бы мне хотелось научиться так вышивать!

Голоса крестьянки и Армуда звучали, как отдаленный плеск волн, когда он рассказывал о воспоминаниях детства и своих странствиях до самой Дании. Описывал затяжной шторм в 1875 году, когда его дядя был моряком на баркасе Идале со стройными мачтами. Помогая себе руками, он описывал порывы ветра и обломки, выброшенные морем на берег, повествовал, как дяде удалось выбраться на остров, но он чуть не замерз там насмерть, пока его обнаружили и спасли почти сутки спустя. Я услышала, как крестьянка охнула.

– У нас тоже был свой Идале – пароход, – сказала она. – Совсем неподалеку отсюда сел он на мель, в Варпене, до того берега можно добраться пешком, если иметь хорошие ноги. И совсем не шторм был, когда он сел на мель, а распрекрасная погода. Тринадцать детей утянул с собой на дно. Это были ученики школы для глухих – счастье для них, что они не слышали криков друг друга.

Одна история следовала за другой. Время шло, а к делу так и не переходили. Армуд рассказал, как видел издалека землетрясение в Хагамарка, унесшее с собой в норвежскую глину больше ста крестьянских домов – людей, скотину, все.

– Остался лишь гигантский кратер.

Бездомные, нищие – те, кто выжил. У него это прозвучало так, словно поэтому нам пришлось бежать. Наконец он перешел к делу.

– Конечно же, есть заброшенные торпы, – ответила хозяйка. – Надо только знать, где искать. Но смотрите, чтобы вас пустили на хороших условиях. Еще не хватало, чтобы вас использовали.

Она позвала из хлева своего мужа, а он точно знал, куда нам следует направить стопы. В двух-трех часах пути отсюда в березовой роще стоит торп, за которым никто не присматривает с тех пор, как семейство упаковало вещи и отправилось в Америку.

– У них там случился неурожай несколько лет подряд, и вот уже двадцать лет от них ни слуху, ни духу, – сказал крестьянин, наливая Армоду чарку.

Он говорил напевно, как жена.

– В ту ночь, как они уехали, пропала касса у торговца в лавке возле усадьбы Рисланд, которому я продаю клевер и сыр. Так что та семья точно не вернется, можете быть уверены. Спросите у Нильссона в Рэвбакке, он наверняка может предложить вам разумную цену, чтобы купить или арендовать. Передавай от меня привет, мы с ним троюродные. Он живет на полпути между этим торпом и деревней, надо свернуть с дороги у круглого камня с острым краем.

Домик в двух часах ходьбы за разумную цену. Эта мысль согрела меня не хуже, чем каша. В тот вечер, заснув на мягком сене, я почувствовала, как все тело распрямилось. В словах, говорившихся здесь, звучала чужая мелодия, но сено было привычным, как дома. Мое тело и тело Армуда прекрасно понимали друг друга, говорили на одном диалекте.

На следующее утро я проснулась, почувствовав на лице твои пухленькие ручки, Руар. Ты тыкал меня в висок соломинкой, глаза под взлохмаченной челкой были полны ожиданий. Все тело у меня стало мягким и легким, когда мы пошли, следуя описанию дороги, данному крестьянином: сперва на юг, потом вдоль изгибов реки Глёссбуон на юго-восток, пока речка не сделает резкий внезапный поворот. Там мы напились речной воды и тоже свернули, долго искали, ноги болели, но несли нас вперед. Мы шли домой, только не знали, куда. Путь, по словам нашего советчика, занимавший два часа, обернулся четырьмя – дорога всегда получается длиннее, когда не знаешь тропинок, коротких путей и переправ.

Километры и мили вдоль дороги и синих полей. Среди камней и деревьев на полях, где веками жили люди. Все они умерли. Растаяли во времени. Стертые воспоминания, забытые жизни, ныне похороненные среди желтого льна и округлых камней. Мы миновали лавку, распространявшую запахи табака и корицы, с банками карамелек в окне и мешками с семенами клевера и тимофеевки. Что это означает – мы уже близко? Ног я не чувствовала, солнце повернуло к низу. Дорога вновь увела нас прочь от жилья – еще немного по проселочной дороге, а дальше лесная тропа, поросшая посредине зеленой травой. Хвойный лес по обеим сторонам, комары и холод посреди лета.

И вот, как раз у том месте, где хвойные деревья закончились, вцепившись корнями крепче в землю, уступили на мгновение небу и солнцу, на хорошем расстоянии от деревни, посреди вырубки в лесу, где собирался солнечный свет, виднелась полянка. В точности как описал ее крестьянин. Стайка белых берез защищала от комаров, а за ними мы увидели наш дом. Все здесь поросло травой и мелким кустарником, нигде никаких человеческих следов или инструментов. Одинокий, заброшенный торп, посеревшее дерево – избушка блеснула серебром среди деревьев. Тропинка, ведущая к двери, заросла, одичавшие кусты сирени и смородины, колючий крыжовник и два старых дерева с яблоками и сливами. Потрепанная крыша и рядом с полуразрушенным забором – ива с темно-серой корой.

Мы остановились у забора, доски которого провалились наружу и внутрь. Я тяжело дышала, на глаза у меня навернулись слезы. Я помню все это, и еще помню, как Армуд набрал в грудь воздуха, но осекся и посмотрел на деревья, окружавшие посеревшую избушку. Долго стоял молча – он, привыкший шутить и балагурить.

– Подумай, Унни, – произнес он наконец. – Как мал человек на фоне взрослых деревьев.

Он обнял меня и притянул к себе.

– Видишь ту мелкую хвойную поросль? Когда у тебя на глазах вырос лес – значит, ты действительно жил.

Я же не сводила глаз с серой листвы ивы, вспоминая, что рассказывала мне про ивовую кору целительница Брита.

– Я хочу остаться здесь, – сказала я. – Здесь покой.

И мы назвали избушку «Уютный уголок»

Вероятно, наше странствие, продолжавшееся девятнадцать дней, подошло к концу.

Я легла на спину в траву под ивой, глядя вверх на ее серые мохнатые листья и на небо позади нее – ведь это то же самое небо, что и там, где я была дома? Аренда – слишком ненадежная затея, а наших последних монет едва ли хватит даже на новые рамы, но может быть, мы смогли бы отработать или получить дом в рассрочку?

Несколько минут я отдыхала в траве, потом Армуд протянул мне руку и помог подняться. Настал момент разыскать владельца и попросить его рассудить по доброте и справедливости. Примерно на полпути по лесной дороге к деревне стоит круглый камень с острым краем, как сказал крестьянин. Там нам следовало повернуть влево – и уже через несколько сотен метров мы увидим усадьбу Нильссона.

Еще издалека мы услышали, как мычат коровы и блеют козы. Усадьба с новой крышей была окружена всяческими пристройками. На поле работала беременная служанка с большим животом и коричневой косой на спине. Сам хозяин стоял, тяжело опершись о лопату, когда мы подошли к нему, засунув одну руку в карман – от солнца и работы его синяя рубашка вся пропиталась пóтом. Глаза у него были светлые, ресницы почти белые. Косматая борода со светлыми волосками, влажные руки с грязными ногтями и разогретое от работы тело. Казалось, под одеждой он весь мягкий, я подумала, как это странно для человека, проводящего дни в тяжелых трудах, беспрестанно обрабатывающего землю. Наверное, таким становятся, когда едят пшеничную муку. Армуд стоял, держа шапку в руке – обратившись к крестьянину, он смотрел ему прямо в глаза, говорил обычным тоном, я не понимала, откуда у него такая смелость. Пожав руку и поклонившись, он больше не склонил головы.

Крестьянин стоял передо мной, переминаясь с ноги на ногу, пока мы здоровались, потом расслабился, и нам налили кофе. Его жену Аду я не запомнила, это была одна из тех женщин, которая рожает каждый год, пока тело не откажется. Она тихонько кралась туда-сюда по комнатам, но не проронила ни слова. Потом я не могла даже вспомнить, как она выглядела, помню только, как она собирала в корзину утиные яйца размером с детские кулачки, когда мы пришли, и хваталась за спину каждый раз, когда наклонялась к земле. Повернув с корзинкой в руках к дому, она пошла, опираясь на палку, хотя на вид ей было не больше тридцати. Вскоре она снова появилась с новой корзинкой, неся стаканы и бутылку. Дрожащими руками разлила синюю жидкость. Напиток оказался сладким – они кладут сахар в черничный сок! Руар, ты пососал кусочек сахара и беспечно заснул в траве.

После кофе достали бумаги. «Сёрвретен в рассрочку на десять лет» было записано в них, потому что так назывался наш «Уютный уголок».

«Армуд Муэн-Ульфос», – написал Армуд на двух одинаковых бумагах, потому что он умел писать.

«Эрик Нильссон из Рэвбакки», – написал рядом крестьянин.

Крестьянин показал нам заросшую тропинку через лес, по которой мы скорее доберемся до дома. Они помахали нам, стоя на крыльце, когда мы повернулись и пошли, аккуратно запрятав бумаги в ранец Армуда.

– Вот это настоящий крестьянин, – проговорил Армуд. – Рачительный хозяин и честный человек. Здесь мы можем задержаться надолго.

– Здесь мы останемся насовсем, – сказала я.

Тропинка, петлявшая по летнему лесу, вывела нас к нашему дому. Она была усыпана корой и листьями. Мы миновали маленькое лесное озерцо – словно задумчивый черный глаз среди деревьев. По краю росли кувшинки, луговик и камыш, как пышные дрожащие ресницы. Волны чуть слышно плескались о берег. На глубине наверняка притаились щуки.

Может быть, Армуду удастся выловить рыбу, которую мы сможем засолить? Мы улыбнулись друг другу, теснее прижались друг к другу. Всего через несколько минут мы пришли к домику – казалось, он готов вот-вот рухнуть, но усердным трудом мы сделаем его пригодным для жилья.

– Торпарь Муэн-Улефос! – произнес Армуд. – Кто бы мог подумать? Странник обрел дом!

Стены, пол и потолок из сосны. Рядом с дверью – старый сундук с проржавевшими скобами, на нем маленький скелет мыши. В углу – трехногий кухонный стул, из-под облупившейся красной краски проступает серая. Должно быть, когда-то их было несколько, но теперь он хром и одинок. Когда дом опустел, сюда, наверное, не раз заглядывали искатели сокровищ. Петли на двери заржавели, на деревянном полу испражнения животных. В потолке дыра навстречу солнцу и дождю – там, где сгнили балки. Первым делом я протерла грязь на окнах тыльной стороной ладони, чтобы впустить свет. Паутину в доме и дровяном сарае я оставила, на случай если придется кого-нибудь лечить. Потом постелила на полу белые простыни и теплые шкуры. Уложила тебя, Руар, поспать в середине дня, ты был так прекрасен в своем новом доме: волосы как венчик вокруг головы, мягкий пушок на руках и ногах, глаза серые, как вода в Тронхеймском фьорде в пасмурную погоду. Весь ты – безграничная любовь.

На полу в кладовке я нашла потемневший медный котел. Армуд начистил его, и котел засиял в полумраке как фонарь. Потом Армуд вбил четыре гвоздя, где мы могли бы вешать кружки, чтобы до них не добрались мыши. Затем вбил еще два больших гвоздя рядом с дверью.

– Здесь будем вешать одежду, – сказал он. – Это теперь наш дом.

Я заморгала, отгоняя слезы, когда он вбил в стену ряд маленьких гвоздей под нашими большими. На будущее.

У нас оставалось два коротких месяца, чтобы вдохнуть жизнь в землю и вырастить пищу, которой должно было хватить на всю зиму. Приходилось торопиться – я будила Армуда еще засветло, ложились мы уже в темноте, иногда он засыпал, не издав ни звука. Странствовать – одно, жить на одном месте, борясь с землей – совсем другое. Но он был не только певун, помогший нам с тобой в пути, Руар, он оказался куда более работящим, чем я могла надеяться. Дни проходили в трудах, ночи были коротки – приходилось вставать с постели до восхода солнца, иначе Армуд никак не успевал отработать свой долг крестьянину и затем, оставив позади лесозаготовки, спешить домой, чтобы потрудиться над нашим домом. Он обещал мне быть осторожным на валке сосен, но я слышала, что это лишь слова, а не настоящее обещание. Что бы он ни говорил, я видела: он трудится в поте лица, желая доказать мне и крестьянину, что всерьез намерен расплатиться и построить для нас новую жизнь. И еще до начала нашего странствия я знала, как трудно внушить ему страх.

– Страх создает нужду, Унни, – сказал он мне дома в Тронхейме, когда мы только познакомились, и я волновалась по поводу шторма, морских глубин и высоких волн. – Я странник, а сейчас еще и рыбак. Странник не боится дороги, а рыбак не может бояться воды, так же как человек, боящийся искр, не станет хорошим кузнецом.

Сейчас он говорил то же самое о лесе.

– Теперь лес кормит нас, Унни. Работая в лесу, нельзя бояться деревьев.

Так что я волновалась за него каждый день и каждый день радовалась, когда он возвращался домой – убирая мокрые от пота волосы со лба загорелой рукой, глядя на меня глазами цвета косточек яблока. Каждое утро тревога. Каждый вечер радость. В промежутках – ты, Руар. По утрам я просыпалась от звука твоего голоса, когда солнечные лучи заглядывали в наше окно. Я вставала босыми ногами на свой дощатый пол, доставала чего-нибудь поесть, и мы начинали наш день. Каждый день был похож на другой. По договору Армуд обязывался выходить на работу с утра и работать, пока солнце не повернет к закату. Каждый день года он будет отдавать лесу, кроме тех дней, когда родятся его дети, Рождества и того дня, когда выпадет первый снег. В эти дни он будет свободен. Десять лет уйдет у него, чтобы отработать наш дом – когда он ни разу не оставался на одном месте больше года-двух. Мы редко говорили друг с другом и работали быстро: нельзя было терять время теперь, когда мы обрели приют. Армуд никогда не сидел – он либо стоял, либо крепко спал. Так много камней в земле, которые никто раньше не выкапывал. Вероятно, потому дом стоял заброшенный – местная земля не желала делиться с людьми пропитанием, стремясь оставить все себе. Мы боролись с землей, в кровь разбивая руки, ладони наши покрылись мозолями и трещинами, царапины тянулись до локтей. Один за другим мы складывали камни в большую кучу. Лес давал нам воздушный белый мох, чтобы залечить наши раны. Под ногами расстилалась мягкая трава. Из трубы шел дымок. Сгнившая крыша была починена – с большим терпением, до боли в руках. Пока Армуд заделывал крышу, я вспахивала землю и кидала в нее семена, сажала брюкву и картошку, выкапывала кустарник и корни, тащила все новые камни к постоянно растущему валу – монументу стиснутым зубам и содранной коже. Хотя спина болела и протестовала, я окапывала посадки, осторожно покрывая ворованным навозом крошечные растения, чтобы они смогли вырасти и стать едой, от которой в доме повиснет вкусный запах и заполнится твой животик, Руар. Рядом со старыми деревьями мы посадили несколько новых молодых тоненьких яблонь – Армуду пришлось взять денег в долг, чтобы их купить. Они вырастут и будут кормить нас. А ты, Руар: ты ползал между нами по земле и траве, весь чумазый, играя с шишками, камешками и жуками.

Помню то утро, когда я проснулась и увидела, что в доме пусто. Заметив следы Армуда по утренней росе, я пошла по ним за угол дома. Он держал тебя на руках, ты тянул его за пуговицы на рубашке, а он рассказывал тебе истории о своих странствиях и учил тебя именам птиц. Казалось, вы с ним одно. Подойдя к вам со спины, я обняла Армуда.

– Как я смогу отплатить тебе за то, что ты сделал для меня? – спросила я.

– Люби меня, – ответил он. – Всего-навсего. Люби меня.

Я заготавливала целебные травы, выбирала ветки на узловатой иве. Было еще самое начало лета, и кора легко сходила с веток. Я брала лишь самые тоненькие веточки, чтобы не нанести ей вреда, а, вернувшись в дом, раскладывала и сушила наше лекарство от осенней хворобы и зимних ран. Скрученное небольшими клубочками, оно помогало нам вооружиться против напастей. Шмели кружились вокруг меня, когда я сняла кору с ивы и сплела нам корзину и заплечный короб. Вместе мы сильны, гнемся-не ломаемся, я и ива. Когда корзина была готова, мы с Армудом пошли с ней к торговцу на перекрестье путей у усадьбы Рисланд. Всю дорогу в корзине каталась пустая бутылка. На полях золотились пшеница и рожь, синели цветы.

– Как легко привыкаешь к красоте, – сказала я.

– Надеюсь, ты уже можешь к ней привыкать, – ответил Армуд. – Но, что бы ни случилось: никогда не привыкай к безобразному.

Мы задержались среди цветов, глядя, как они покачиваются. Что-то толкнуло меня изнутри, под ребрами.

– Потрогай, Армуд! – сказала я. – Она машет нам!

Такой теплой показалась мне его ладонь, приложенная к моему животу. Когда мы приблизились к лавке торговца, я принюхалась – тут пахло табаком и керосином, тимофеевкой, соленой селедкой и кардамоном. Сам торговец стоял за прилавком и приветствовал нас смешком, похожим на лошадиное ржание, когда мы вошли. Он был лысый с блестящим черепом. Живот выдавался далеко вперед, так что ткань натянулась на нем. Он наполнил нашу бутылку самогоном до самого горлышка, хотя я подмигивала Армуду, что надо сохранить те немногие монеты, которые у нас остались. Торговец делал бумажные пакетики и наполнял их товарами по мере того, как мы заказывали, сложил все в корзину и запросил немалую цену. Никаких вопросов о том, откуда мы и почему, которых я так боялась. Небрежность во взгляде. Через некоторое время зазвенел колокольчик на двери, вошла жена крестьянина и улыбнулась нам и моему животу. На голове у нее были уложены венчиком соломенные косы, ее звали мать Анна, жила она во Флуре, ее младшенький, когда пора настанет, пойдет в школу вместе с нашим ребенком в животе, ведь малыш родится еще в этом году? И какой забавный диалект, вы никак из Вермланда? Так много вопросов, и я сразу захотела уйти. Армуд перебросился с ней еще парой слов, прежде чем мы повернули обратно. По пути туда бутылка стукалась о края корзины, но по пути обратно она лежала неподвижно, окруженная пакетиками с колбасой, мукой и крупой, банкой меда, аккуратно упакованной солью и небольшим кульком кофе. Кофе. Как давно я о нем мечтала, но никогда не покупала. Армуд сидел, прислонясь спиной к стволу ивы и пил самогонку – по глотку. Я смешала кофе с рожью – слишком малым количеством, я знала, что так он скорее закончится, но, когда я отпила из своей кружки первый глоток, вкус показался мне божественным.

А потом мы снова кинулись усмирять землю. Мы согрелись и вспотели, мышцы набухли от тяжелой работы, земля сопротивлялись, когда мы пытались приручить ее. Земля не любит приспосабливаться. Это мы, мы приспосабливались к ней, но не потому, что хотим, а потому что должны. Лосевый навоз, заячья капуста, изгрызенные тела животных, птицы с распахнутыми к солнцу крыльями – все наше, ничье, всех.

Лето в лесу. Иногда шел дождь, но нас не смыло, мы выстояли. Я посадила землянику. Ты научился ходить, Руар, подходил ко мне с грязными ручками и мокрыми поцелуями. А по ночам наши инструменты отдыхали, и вы с Армудом лежали рядом со мной. На твоем лице можно было прочесть, что тебе снится. Если было холодно, я укрывала тебя своим одеялом, согревала своим телом. Солнце окрашивало ночь вокруг нас в светло-сиреневый оттенок, я не спала вместе с Армудом. Когда он смотрел на меня, я прикладывала пальцы к его запястью, ощущая, как несется кровь по его жилам. Уголки рта у него подергивались, когда он был счастлив. Потом я проводила пальцем по его подбородку и ощущала, как колется его щетина. Его глаза были открыты, я могла заглянуть прямо ему в душу.

– Я хочу тебя, Унни, – шептал он.

И я отвечала без слов, что тоже хочу, хочу его. Перед тем, как заснуть, я вкладывала свою ладонь в его, и там она помещалась идеально. Его дыхание пахло яблоком и петрушкой.

Когда светлое северное лето подошло к концу, мы очень устали. В моем саду появился шиповник – Армуд выкопал куст у заброшенного торпа в часе ходьбы на восток. У нас не было денег и не было серебра, но, Руар, мы показывали тебе цветки шиповника, и глубокий лес, и лесных птиц с птенцами, ты указывал на них пальчиком и смеялся.

Армуд брал мешок с едой и свои инструменты и уходил еще до восхода солнца. Вместе с овсяной кашей я проглатывала свою тревогу, ощущая, как утро холодным ветром влетает в щель, прежде чем мой муж закрывает за собой дверь. Он уходил в лес работать на крестьянина, а, когда день заканчивался, стучал в соседние дворы, спрашивая работы. От него пахло разгоряченным рабочим телом, когда он приходил домой – улыбаясь, как бы ни устал.

– Ветер в лицо и сегодня, Унни!

В первое время случалось, что любопытные жители деревни проходили мимо нашего дома под предлогом, что собирают чернику или заячью капусту. Один пожилой человек даже помнил предыдущих владельцев. Он отметил все, что мы залатали и поправили, все никак не мог уйти, подходил и щупал.

– А, вот сразу слышно, – прервал он Армуда, когда тот заговорил. – Стало быть, правда, что вы пришли аж из Норвегии.

Брат у этого мужчины работал на железной дороге – он перебрался в другую сторону, на запад, живет теперь в Норвегии.

– Железный Андерс, так мы его называем, когда пишем друг другу – мы, братья и сестры, кто остался здесь. Он строил железную дорогу, которая начинается к западу от Эстерсунда и идет до самой Норвегии. Там он и остался. А вы из какых мест в Норвегии будете?

Эстерсунд.

Оттуда рельсы проложены до самого родного Тронхейма. Я посмотрела на Армуда. Никто из нас не проронил ни слова. И тут из дома донесся детский плач, ты упал и ударился, Руар.

– Из Кристиании! – крикнула я через плечо и побежала в дом.

Когда через некоторое время я вышла, мужчина уже ушел.

Какое облегчение, когда настало время урожая, и все занялись своим делом. С урожаем нам повезло. Кусты были усыпаны ягодами, а картофельная ботва выросла низкая, дав большие клубни. Некоторые картофелины дали до двенадцати клубней, так что, если зима выпадет мягкая и весна ранняя, нам, вероятно, удастся сохранить материал для посадки на следующий год. Мы собирали горох и ягоды. Вытягивали из земли пропитание и складывали сокровища в домике, который стал нашим домом, на границе между дикой природой и обработанной человеком землей. Все это мы будем поедать с радостью, пока запасов хватит. Морковь не успела толком вырасти, но тебе она нравилась, и авось она тебя питала.

– Исё! – говорил ты, протягивая пальчики, и я разваривала до мягкости новые морковки.

Только добрые, мягкие лучи солнца проникали в нашу кухню, остальные я не пускала. В те дни, когда в моем котле тушились овощи, по всему дому разносился божественный запах, возвещавший, что мы заснем сытыми.

Я собирала яблоки, быстро срывала терносливы, пока они не попадали. Скоро с деревьев осыпалась листва, земля лежала пустая, потрескавшаяся. Ягодные кусты были обобраны, у деревянного туалета не осталось ни одного побега крапивы. Мир стал серо-коричневым. Цвет ожидания новой весны. Живот мой становился все больше, а пустые поля вокруг показывали, что скоро подступят зима и холода. Ландшафт все еще имел мягкие очертания, но вскоре его осветит резкий осенний свет, а потом все станет черно-белым.

Армуд рубил мелкие кусты, а я сушила их на зиму, он уплотнил самые большие щели вокруг окон. Мы бегали туда-сюда по двору, торопясь изо всех сил. Жена крестьянина из Рэвбакки одолжила нам несколько разномастных чашек и три фарфоровых тарелки с синими цветочками и отколотыми краями. В сарае мы обнаружили деревянный стул с изогнутыми ножками и облупившуюся табуретку-стремянку, когда-то синюю – в обмен на дополнительный труд они стали нашими. Одна новая ступенька, и табурека стала как новенькая. Словно муравьи протаптывали мы тропинки в лесу. Словно бобры обрабатывали дерево. Когда Армуд начал делать нам кухонный стол, весь наш дом пропах смолой – помню, как этот запах смешивался с запахом дыма и готовящейся каши. Перед Днем всех святых мы впервые смазали стол маслом. И все эти ветки, молодые деревца и поваленные деревья, которые Армуд порубил на дрова. Лишь на мгновение я позволила себе посидеть на поваленном дереве, глядя на лес и на мужчину, которого ты называл папой. До сих пор вижу перед собой эту картину: лезвие топора блестит, когда Армуд широко размахивается им над головой. Он тяжело дышит. Пот блестел на теле, под кожей набухли жилы. Видно было, что он давно не ел досыта, но его это не огорчало. Таким я его помню.

Крыша была залатана еще до того, как ласточки стали летать высоко, и дождь забарабанил всерьез. Мы уплотнили и крышу дровяного сарая, так что дрова были защищены и могли просохнуть. Долгий выдох в тот вечер: скоро ляжет снег, мокрый и тяжелый, как свинец, но мы будем спать в сухом месте. Однако многое еще предстояло сделать: стены дома предательски пропускали внутрь зиму. Иногда я доставала свечу и ставила на наш кухонный стол, когда становилось темно – Армуд тщательно разжигал фитиль, и ты видел, как взметался огонек и смотрел на него большими глазами. Сквозняк, который будет холодить нас ночью. Я сшила занавески, чтобы не пускать холодный воздух, но он все равно просачивался в дом. Спать я ложилась в тепле рядом с Армудом, в запахе его теплого трудового тела, при звуке его голоса, но каждое утро просыпалась от леденящего холода. Станет еще холоднее, настанет зима, и мы войдем в 1898 год, а потом впервые будем наблюдать в нашем новом доме приход весны. Мы с Армудом завернули тебя еще в одно одеяло, улыбаясь дрожащему пламени. Стены надо будет уплотнить, причем в ближайшие дни.