Хроники Нордланда. Цветы зла

Они быстро поднялись на замковый холм, проехали в ворота, освещённые горящими светильниками с нефтью, спешились во дворе. Гэбриэл, словно во сне, прошёл вслед за братом в большой холл, ярко освещённый, с гербами и головами животных, оленей и медведей, с перекрещенными алебардами и топорами, и увидел большой накрытый стол. Люди, поспешившие приветствовать герцога, изумлённо уставились на его спутника. Это был тот случай, когда иные доказательства, кроме внешности, были уже не нужны. Братья, при всей их разности, были просто удивительно похожи. У них были одинаковые фигуры, не смотря на то, что Гарет был помассивнее и помускулистее, они одинаково двигались, одинаково держались, даже одинаково смотрели.

– Это мой брат, граф Валенский, – громко заявил Гарет, которого просто распирало от восторга. – Тащите вина, будем отмечать! Марчелло, музыку сюда! Гэбриэл, ты голодный?

– Не знаю. – Изумлённо оглядываясь вокруг, сказал Гэбриэл. – Наверное… Не помню.

– А я голодный! Я в последние дни, пока психовал и носился по Королевской Дороге, как сука с намыленным хвостом, почти не ел путём. Это мой младший брат! – Гордо сообщил он слуге, который с поклоном забрал у него перчатки и хлыст, и тот рассыпался в поздравлениях, пожирая Гэбриэла глазами. – Там сейчас приведут его лошадь, пусть о ней позаботятся, как подобает… Ты где лошадь раздобыл?

– Ну… как бы в бою добыл. – Не без гордости заявил Гэбриэл, и Гарет рассмеялся:

– Военный трофей?.. Уважаю! Марчелло! Помнишь, я говорил, что Хлоринги притягивают к себе золото, что все Хлоринги богаты?.. Не верил?.. Вот тебе мой брат: у него уже есть лошадь!

– И деньги есть. – Добавил Гэбриэл. – Почти два дуката.

– Ты слышал?! Два дуката! У тебя сейчас есть при себе два дуката?! Садись за стол, Младший, будем пить. Если я не выпью и не поем, меня порвёт изнутри, как ссаную тряпку… – Гарет шумел и болтал что попало, его в самом деле распирало от эмоций. С хор заиграла музыка, и Гэбриэл изумлённо поднял голову: это ещё откуда?.. А Гарет распоряжался:

– Дайте брату салат, вон тот, с огурцами и курицей… Мне нравится, значит, и ему понравится! И пирог с олениной, да побольше, и грибы!

Гэбриэл попробовал салат, и зажмурился. Он раньше думал, что в Приюте была отличная жратва! Простая, но вкусная еда Тильды и то понравилась ему больше; кухня герцогского стола развенчала последний его миф о Садах Мечты. Салат из свежих тепличных огурцов, яиц, жареной курицы и оливок, щедро приправленный укропом, зелёным луком и сметаной, показался ему райской пищей, но едва он попробовал пирог, как понял, что ничего о рае прежде не знал. Экономка Июса не зря гордилась своей кухней и славилась на всю округу: пирог из восхитительного теста с поджаристой корочкой, с нежнейшей мясной начинкой, истекающей соком, поверг его в транс. У Гэбриэла, как и его брата, всегда был хороший аппетит, они даже в раннем детстве, в отличие от многих своих ровесников, не отказывались ни от какой еды, особенно мяса, даже предпочитали котлеты сладостям. Гэбриэл не терял аппетита даже во время сильных душевных потрясений и болезни, напротив, начинал хотеть есть даже больше, чем обычно. Может быть, именно поэтому этот ужин больше и скорее, чем что бы то ни было, помог ему осознать перемену своего положения. Ему было странно, что еду ему подают другие люди, а заметив, какое свинство творится на столе перед ним, тогда как у его брата нет и крошки, он совсем стушевался. Они как раз прикончили основное блюдо – точнее, основные блюда, так как помимо пирога им подали тушёные грибы с овощами и сметаной, копчёного угря и копчёные же куриные желудки, – и служанка ловко убрала со стола перед Гэбриэлом, поставив ему чашу с водой, в которой плавали цветочные лепестки и кусочки лимона вместе с кожурой. Гэбриэл, слегка недоумевая, примерился уже это выпить, подивившись величине чаши, но Гарет со смехом остановил его:

– Это для рук! Сполосни руки… – И прикрыл глаза ладонью, когда Гэбриэл с готовностью погрузил руки в воду и тщательно, по-крестьянски, вымыл их, щедро полив стол и скатерть. Сам подал ему большую салфетку:

– Вытри, Младший. М-да. Тебя ещё обтёсывать, и шлифовать, и полировать…

– Я тут… – Гэбриэл мучительно покраснел, глядя на скатерть перед собой, – насвинячил… сам не знаю, как так…

– Забудь. – Похлопал его по плечу Гарет, и свирепо глянул на переглядывающихся слуг. Те тут же приняли нейтральное выражение лиц. – Сейчас подадут сладкий пирог с корицей, я на что хочешь поспорю, что ты такого сроду не ел!

– Да я и того, что уже было, не ел. – Признался Гэбриэл. – Я огурец свежий прежде только раз пробовал, случайно. А всё остальное… – Он с опаской посмотрел на блюдо с финиками и вяленым инжиром. – А это… чего?

– Еда. – Фыркнул Гарет. – Ням-ням. Попробуй, – он сунул ему финик. – Только учти, там внутри косточка. – И уставился ему прямо в рот, пока Гэбриэл пробовал. – Ну, как?..

– Сладко… – Гэбриэл замялся.

– Противно, да?! – Обрадовался Гарет. – Я их тоже терпеть не могу! Просто хотел убедиться, что мы с тобой во всём похожи. Инжир тогда и не пробуй, тоже не понравится. – Он махнул рукой, и служанка мгновенно убрала блюдо. – А вот марципаны люблю, – он предложил Гэбриэлу блюдо поменьше, наполненное кусочками засахаренных фруктов, изюмом и курагой. – Угощайся, я их обожаю, и тебе понравится.

Гэбриэл с удовольствием поглощал угощение, когда вошла розовая от гордости экономка с огромным сладким пирогом на большом блюде. Такого Гэбриэл уже точно и вообразить себе не мог! Пирог был пропитан ромом, щедро начинён изюмом и полит заварным сливочным кремом, а сверху посыпан корицей – пряностью, необычайно редкой и бешено дорогой в те времена. Позволить себе блюда с корицей в Северной Европе могли только самые богатые люди.

– Как только узнала, что вы будете в Июсе, – ещё сильнее розовея, призналась экономка, – как тот час же принялась готовить тесто. По нашему семейному рецепту, ещё от нашей прабабушки остался. Приятного вам аппетита, ваши светлости! – Она отступила, спрятав руки под фартук, вся в ожидании, трепеща от волнения. Гарет сам отрезал себе кусок пирога, сам положил такой же пирог на блюдо брата, и, ловко орудуя ножом, проглотил первый кусочек. И зааплодировал:

– Снимаю шляпу, госпожа Вэйл! Идеально! Как говорят итальянцы: браво! – И женщина, покраснев от радости, аж до слёз, поклонилась ему и выскочила вон, расплакавшись на кухне от полноты чувств. Сбылась её маленькая мечта: ей всё мечталось, что принц или герцог когда-нибудь заглянет в свой июсский замок, она подаст ему свой пирог, и он её похвалит… Только Хлоринги путешествовали по Фьяллару на «Единороге», и их местные владения совершенно не интересовали… И вот – как снег на голову! Как она боялась, что по какому-нибудь капризу судьбы-злодейки пирог выйдет не таким, как обычно, и она осрамится перед герцогом в этот, скорее всего, единственный раз! Но пирог оказался на славу: и пышный, и в меру румяный, и пропитался отменно, и с корицей не ошиблась… Все вокруг поздравляли и утешали её, а она рыдала и рыдала, и смеялась, и не могла остановиться. Для герцога что – крохотный эпизод, который он скоро забудет. А для неё это – вершина всей её жизни, её слава и триумф!

– А этот-то, – вернувшись из трапезной, сообщил слуга, – второй, граф, – он вообще в полном восторге, и сам признался нашему герцогу, что думал, такое только в раю едят-то!

– Святая Катарина, и где только герцог его нашёл?.. Такое ощущение, что в хлеву…

– Ну-ка, примолкни! – Строго велел повар. – Видели, как герцог счастлив, и как он на своего брата смотрит?.. Не дай вам Бог, чем-то ему не угодить!

– А может, и в хлеву. – Протирая тарелки, заметила ещё одна служанка. – Он ведь полукровка, и ежели там, где он был, не знали, что он граф, то в хлеву и держали, как Эдикт велит.

– Бедный. – Всхлипнув, заметила Вэйл. – Как хорошо-то, что мы его так угостили! Пусть побалует его брат, бедняжку, ведь прежде-то судьба к нему была, видать, не ласкова.

– Ещё бы. – Понизил голос прислуживающий герцогу слуга. – У него руки-то все в шрамах, и пальцы все изломанные. Сам заметил!

Гэбриэл съел весь пирог, и почувствовал, что объелся так, что сидеть стало неудобно. Он понятия не имел, что из-за него пирога не досталось спутникам Гарета – Марчелло и Матиасу. По этикету, блюдо первым подавали господину и его гостям, и только когда они наедались, остатки относили его оруженосцам и ближайшим соратникам. Ну, а то, что осталось от них, уже доставалось слугам. Гэбриэл же подумал, что если они не доедят пирог, это обидит милую женщину, которая его испекла, и трудился из последних сил, под тоскливыми взглядами итальянца и армигера. Экономка постаралась, испекла пирог в расчёте на нескольких человек, и чувствовал себя Гэбриэл не очень комфортно. Гарет, которого это скорее позабавило, чем рассердило, послал своим людям блюдо с марципанами и срочно запечённую на кухне яблочную шарлотку, тоже слегка посыпанную корицей, чтобы они не слишком переживали из-за пирога. С весёлой нежностью посмотрел на брата, который со слегка осовелым видом рассматривал и пробовал как-то незаметно очистить свои руки и одежду, залитые мясным соусом и заляпанные заварным кремом. Гарет не стыдился его, он злился из-за того, что остальные могут посмеяться над ним, и наверняка смеются у себя в кухне, а больше того – Гарет боялся, что брат это заметит или поймёт, пообещав себе, что шкуру спустит с любого, кто только посмеет как-то не так посмотреть на Гэбриэла. Его тайный страх, в котором он самому себе признаться боялся – что они с братом в самом деле окажутся чужими людьми, не найдут общего языка, и что он сам, Гарет, столько его искавший, не сможет его полюбить, – оказался напрасным. Он любил его, и то, что брат был таким неловким, таким уязвимым, рождало в нём нежность и желание защитить и опекать. Он сам отвёл Гэбриэла в спальню, старинную, общую для всей семьи хозяина, с огромной кроватью, где уже бушевал огонь в огромном камине – в каменном замке, с толстенными стенами и маленькими окнами, всё ещё было холодно, особенно по ночам, – и помог ему раздеться. Взглянул на его спину, и на какие-то секунды онемел. Гарет воевал с пятнадцати лет, сначала оруженосцем датского короля, своего деда, потом рыцарем в его войске, и видел всякое, в том числе и различные увечья. Но такого он не видел никогда, и даже не представлял себе, что такое бывает. Даже преступники, которых пороли плетьми, и которые выжили после этого, такими шрамами похвастать не могли. На спине Гэбриэла в буквальном смысле этого живого места не было. Шрамы уродовали даже плечи и кое-где руки. Были здесь и рубцы, и ожоги, и рваные раны… Гарет бережно погладил эту спину, и Гэбриэл вздрогнул, напрягшись.

– Да, Младший. – Сдавленным голосом произнёс Гарет. – Досталось же тебе. Я знал, что ты страдаешь, каждую твою рану чувствовал, но всё равно… Увидеть этого не ожидал.

– Я прежде об этом не задумывался. – Зябко повёл плечом Гэбриэл. – А теперь как-то стрёмно. Кто ни увидит, ужасается. Словно я урод какой-то.

– Урод тот, кто сделал это с тобой. – С ненавистью и угрозой сказал Гарет. – И я даже знаю, кто это. На вот, рубашку ночную, и ложись, не мёрзни.

– А ты? – Испугался Гэбриэл. Он здесь стеснялся всех и каждого, и боялся, что без брата просто не будет знать, что делать и как себя держать.

– Я схожу, узнаю, привели ли уже твою кобылку, и распоряжусь кое о чём. Я не хочу, чтобы нашему отцу рассказали, что ты нашёлся, раньше меня. Поэтому нужно отправить гонца в Хефлинуэлл, предупредить Тиберия, чтобы ни в коем случае не допустил до отца эту новость.

– Почему?..

– Я потом объясню. – Гарет откинул одеяло, убрал грелку. – Ложись, она тёплая. – Он всё ещё переживал, и голос его стал усталым и глухим, от бурлящего воодушевления следа не осталось. Гэбриэл утонул в тщательно взбитой перине, с непривычки почувствовав себя даже некомфортно, но ничего сказать не посмел. Гарет укрыл его и ушёл, а Гэбриэл какое-то время лежал неподвижно, глядя на огонь, с лёгким гулом пожирающий большие поленья. Камин был по последней моде инкрустирован глазированной плиткой, ещё очень редкой и очень дорогой, и покрыт резьбой; над камином висела голова лося с гигантскими рогами – трофей какого-то прежнего владельца. Гэбриэл хотел дождаться брата, но глаза слипались сами собой. Он так устал!.. С мыслью, что всё равно ни за что не уснёт, Гэбриэл крепко уснул.

Гарет убедился, что лошадь Гэбриэла привели и поставили в конюшню, отправил Матиаса в Блумсберри за «Единорогом», и дальше, с письмом к Тиберию, приказав во что бы то ни стало обогнать любого сплетника, и вернулся в спальню. Гэбриэл спал, и Гарет не стал его будить, хотя ему хотелось говорить, спрашивать, узнавать. Сидел в кресле у камина и смотрел на спящего брата, по лицу которого прыгали отсветы от огня. Рука Гэбриэла лежала поверх одеяла, тяжело придавив его, вторая спряталась под подушкой. Гарет сидел и тихо радовался тому, что его долгие поиски увенчались таким неожиданным успехом. Всё теперь будет правильно. Он перестанет жить наполовину, кончится его осознанное одиночество… Герцог сидел и мечтал о том, как будет знакомить брата с замком, расскажет ему всё, что хотел рассказать столько лет, будет охотиться с ним, купаться, научит его обращаться с оружием, подарит ему коня – он даже уже знал, какого. Не так давно в Хефлинуэлл пригнали молодых лошадей с Олджернона, среди которых был просто фантастический жеребец, мечта, а не конь, даже среди прочих великолепных олджернонов Хлорингов. Если брат любит лошадей так же, как сам Гарет – а теперь герцог в этом даже не сомневался, – он будет счастлив. И Гарету приятно было мечтать о том, как счастлив будет Гэбриэл.

Проснулся Гэбриэл от того, что за окном расшумелись ласточки. Потянулся, широко зевнул, и тут же услышал:

– Доброе утро, соня! – напротив него стоял Гарет, уже полностью одетый, весело усмехался чему-то. Гэбриэл быстро привык к его постоянной усмешке, и полюбил её. – Давай, поднимайся, «Единорог» уже в гавани, поплывём домой.

– А мы не дома? – Сонно спросил Гэбриэл. – Мне тут понравилось…

– Ты в Хефлинуэлле не был. – Гарет засмеялся. – Госпожа Вэйл ночь не спала, испекла тебе ещё один пирог, в дорогу.

Гэбриэл покраснел:

– Я вчера объелся, кажется…

– Да уж. Я догадываюсь, что это из самых лучших побуждений, но хочу тебя обрадовать: в следующий раз вовсе не нужно будет так напрягаться. То, что не доедим мы с тобой, доедают наши слуги.

– Мне надо в Гранствилл. – Сказал Гэбриэл. – Обязательно надо в Гранствилл.

– Туда мы путь и держим. Там наш дом. А зачем тебе в Гранствилл?

– Меня там должны ждать. Друзья.

– Ты мне ещё должен всё рассказать. Где ты был, как сбежал. Вообще всё. Но это не сейчас, а дома. А пока что вот, надень это. – Гарет дал ему тёмную рубашку, простроченную серебряной нитью, и чёрный, тоже простроченный серебром, жилет. – Больше ничего не нашёл. Дома у тебя полно одежды, я приказал шить по одной мерке два комплекта, один себе, один – тебе. Цвета Хлорингов – чёрный, белый и золотой, кроме того, у нас есть личные цвета. Мои цвета – индиго и золото, твои – маренго и серебро.

– Ма… Чего?..

– Маренго. Тёмно-серый, как твои глаза. Твоя одежда вся, как и моя, выдержана в твоих цветах. Очень, скажу я тебе, эффектно смотрится. А это ещё зачем? – Удивился он, глядя, как бережно Гэбриэл сворачивает вязаную фуфайку и рубашку. – Брось их в камин, всё равно для графа и Хлоринга это не подобающие тряпки.

– Мне их одна очень хорошая женщина сшила и связала. – Возразил Гэбриэл, чуть потемнев лицом. – Я не могу вот так взять, и подарок её в огонь швырнуть, это неправильно. Прежде у меня вообще ничего не было, и это первая моя нормальная одежда.

– Ну… оставь. – Пожал Гарет плечами. – Ты прямо как отец. Он тоже очень сильно привязан к сентиментальным уси-пуси всяческим… Для тренировок сойдёт, я думаю. Оделся?

– Мне бы это… – Гэбриэл понизил голос:

– В сортир.

– Вообще-то под твоей постелью есть ночной горшок. Но раз уж ты встал, пойдём, покажу сортир.

Сортир оказался за неприметной дверью, и представлял из себя весьма комфортный деревянный стульчак; тут же были салфетки для гигиенических целей, и даже чья-то потрёпанная книга. Стены были из голого кирпича, с узкой дыркой вместо окошка под самым потолком, и из дыры в стульчаке ощутимо тянуло холодом и не самыми приятными запахами. Зато были рукомойник, где Гэбриэл смог сполоснуть руки, и чистое полотенце.

– Жалко, – сказал он, выходя, – что нет ни бассейна, ни бани.

– Дома есть баня. – Пообещал Гарет. – И не одна. Поехали, пока рано и народу мало. Не хочу ажиотажа раньше времени. – Они спустились во двор, где слуги уже вывели и седлали лошадей.

– Это твоя Красавица? – Сразу же заметил незнакомую лошадь Гарет. Подошёл, погладил, посмотрел зубы – кобылка дёрнулась, перебирая ногами, задирая голову и выкатывая белки.

– Я поражён. – Похвалил Гарет, успокаивая лошадь ласковыми поглаживаниями и похлопываниями. – Хоть и не чистокровка, но и не какой-нибудь деревенский одр, можешь подарить армигеру.

– Я оставлю себе. – Гэбриэл ревниво следил за каждым движением слуги, седлавшего его лошадь. – Это мой трофей, я её в бою добыл.

– Красавчик! На этой кобылке явно не рядовой кнехт ездил. Но рыцарь и дворянин на кобыле ездить не может. Тебе нужен хороший жеребец. – Гарет потрепал по шее своего Грома. – А это мой красавец, чистокровный олджернон, по прямой происходит от Георга, коня Генриха Великого. Как тебе?

Гэбриэл только кивнул. Такого коня он не только не видел никогда, но и вообразить себе не мог в самых сладких грёзах. Высокий, мощный, но длинноногий и стройный, с широкой грудью, невероятно красивой головой, холёный, горячий, он бил копытом о камни, которыми был вымощен двор, изгибал шею и косил налитым кровью глазом, фыркая и встряхивая гривой. Гэбриэл погладил свою Красавицу, чувствуя даже какую-то ревность. Ну, и пусть она не чистокровная. Он тоже! И тоже уступает своему брату по всем статьям. Но разве это важно?..

– А я видел этот корабль! – Воскликнул он, увидев фигуру единорога на носу роскошного судна. – Он проплыл мимо нас, когда я в Элиот плыл… – И Гарет с чувством выругался, сообразив, что мог уже давным-давно найти брата и избежать многих проблем и тревог. Корабль отошёл от причала, величественно разворачиваясь носом на север, под крик речных чаек, скрип дерева, упругое хлопанье парусов и возгласы капитана и команды. Гэбриэл жадно смотрел на реку и её берега. Здесь было так красиво! Фьяллар здесь был очень широким, полноводным; начавшие таять в горах снега и льды добавили ему мощи. Острова, которых было много здесь, почти скрылись под водой, деревья стояли в воде. Среди них, по затонувшей траве, бродили аисты, манерно вскидывая ноги и что-то отыскивая клювом.

– Мир такой красивый. – Сказал Гэбриэл, восторженно глядя вокруг. – Уже ради одного этого стоило бежать.

– Я так понял, ты был в Найнпорте? – Спросил Гарет.

– В Редстоуне. Это я потом узнал, что это так называлось. До того я вообще ничего не знал. Не знал, что вот такие реки бывают, корабли, что города такие большие, что дома бывают вот такие большие… Столько цветов не видел, да вообще – почти ничего не видел.

– А где… – Гарет обернулся, и передумал расспрашивать. Его просто распирало от вопросов, но он не хотел, чтобы их разговор мог хоть кто-то услышать. Даже гипотетически. Поэтому он приобнял брата за плечи и начал рассказывать ему про места, мимо которых они проплывали, про Элодисский лес, про Далвеган… Гэбриэлу всё было интересно, он слушал, затаив дыхание. Брат нравился ему всё больше и больше, он буквально влюблялся в него, такого умного, такого блестящего, раскованного, властного. Гэбриэлу в своё время довелось пообщаться – если это можно так назвать, – с сильными мира сего, и он теперь ясно видел разницу между гостями Садов Мечты и своим братом, именно в том, что касалось природы их власти и уверенности в себе. Он пока что не смог бы выразить это в словах, но чувствовал и в самом деле совершенно безошибочно. Гарету Хлорингу не нужны были допинги в виде унижения кого-либо, глумления над кем-то, ему не нужно было даже кого-либо запугивать. Если он чего-то и боялся, то был хозяином своего страха и умел справляться с ним. Отец Михаил сказал как-то Гэбриэлу, что отец всякого греха и всякой лжи – страх. Гэбриэл возразил: а если я вру, чтобы кому-то не было больно? Или страшно? И тот ответил: «И это страх. Страх за того, кого любишь, страх благой, и всё же страх». Много думая над этим, Гэбриэл сам пришёл к выводу, что это правда. Все гости Садов Мечты, самые большие грешники, каких он знал, были трусами, и главным трусом был Хэ. Правда, насчёт Аякса Гэбриэл сомневался. Ему казалось, что это чудовище просто чудовище само по себе, и не боится никого и ничего. Ему хотелось рассказать про Аякса брату; раз эта тварь нашла его, значит, он где-то кружит рядом, и что, если сейчас его поганые красные глазки наблюдают за ними из леса на берегу?.. Но Гэбриэл заметил, что брат не хочет сейчас с ним обсуждать что-то важное, и даже понимал, почему. Он вообще понимал его так, словно между ними была какая-то мистическая связь; порой он думал о чём-то за секунду до того, как эту мысль озвучивал Гарет, а когда брат рассказывал ему про что-то, виденное далеко отсюда, в голове Гэбриэла мелькали яркие картинки, и он был уверен, что это именно то, о чём рассказывает ему Гарет, и что сам видит внутренним взором. Гэбриэл даже пару раз переспросил, чтобы подтвердить свою догадку: «Такой толстенький, с серой гривой?» – Когда Гарет рассказывал ему о своём пони, который был у него в детстве, или: «Такая зелёная дверь, с большим таким кольцом?». И каждый раз оказывался прав. Это переполняло его ощущением счастья и покоя. Словно он в самом деле вернулся домой, и больше, кроме Алисы, ему ничего уже не нужно… Но было ещё кое-что.

– Наш отец, – говорил Гарет, – он… Я безмерно им восхищаюсь, и так же сильно люблю. Он на самом деле блестящий человек, идеал человека, истинный человек Возрождения, как говорят в Европе, настоящий рыцарь, без страха и упрёка, как говорят в куртуазных романах. Он был блестящим турнирным бойцом, ни одного поражения ни в одном бою и ни в одном турнире; переписывался, да и сейчас переписывается, с лучшими умами Европы, учёный, и… да много, кто! Лучший в мире отец… Я боготворил и боготворю его. Но так получилось, понимаешь, после того, как пропали мама и ты, особенно после того, как он убедился, что тебя не найти, с ним случилось… Как бы сказать… Марчелло говорит, что он утратил способность радоваться жизни, наслаждаться её вкусом. Он живёт, словно исполняет некую обязанность, по принуждению, такое чувство, словно он давно и безнадёжно устал и уже ничего не хочет, кроме покоя. Страшно, Младший, видеть, как на твоих глазах тот, кто был для тебя образцом, идеалом, кого ты привык видеть сильным и безупречным, перестаёт таким быть. А потом начали появляться эти самозванцы. Меня рядом с ним не было, я бы сразу, с одного взгляда, определял бы, кто есть кто, ведь узнал же я тебя. И не во внешности, не в шраме дело… Даже если бы твоё лицо превратили в то же, что и твою спину, я всё равно бы тебя узнал. Как и ты меня, я прав?.. Но он отправил меня в Европу, надеялся, что там я перестану рваться на твои поиски, ведь я из дома сбегал, несколько раз, чтобы самому тебя искать. Мне всё время казалось, что я найду, что ты мне сам подскажешь, где ты. Я видел место: холмы, лошади… Я только не мог сообразить, где это, я тогда сопляком был и мало, где бывал. Но мои эльфийские дядьки, они, если б захотели, могли бы… – Гарет стиснул кулаки, и Гэбриэл ощутил его гнев, эхом отозвавшийся и в нём. – Ладно. Я сейчас не про них, я про отца. В общем, он к тому моменту поверил, что ты тоже мёртв. Он же не чувствовал того, что я чувствовал, не понимал меня тогда – меня никто не понимал. Эльфы могли бы ему объяснить… – Он вновь оборвал сам себя. – В общем, он отправил меня в Европу, и вернулся я только этой зимой. А пока меня не было, к нему потянулись разные подонки, выдавая себя за тебя – дескать, выжил, вырос в дальнем монастыре, бла-бла-бла. И одному из них отец поверил. Тиберий говорит, у него в самом деле были чёрные волосы, и черты лица очень похожи, только глаза голубые, но отец твердил, что с возрастом глаза у детей часто цвет меняют. Отец даже не хотел, чтобы этого мерзавца врач осматривал, но Тиберий всё-таки, тайком от отца, на осмотре настоял. И оказалось, что шраму на губе всего полгода, а треугольник из родинок на плече – татуировка. Ну, они взяли лже-Гэбриэла в оборот, и тот сознался, что это идея нашего бывшего мажордома, который решил погреть ручки свои липкие на горе и тоске отца. Отца от горя и разочарования хватил удар. Они даже мне об этом не написали! – Вырвалось у него. – Удар… это такая хрень… в общем, отец его пережил, и даже не остался парализованным, всё-таки ещё молодой, сильный мужик, и врачи хорошие, но удар, Младший, он бесследно не проходит. У отца теперь и реакция не та, и правый глаз почти не видит, и рука правая плохо слушается, оружие в руки он больше не берёт; соображает он медленнее, чем прежде, путается иногда. А самое страшное – теперь ему постоянно грозит новый удар, который может его убить, а может и приковать к постели, сделать овощем. Именно поэтому я так боюсь сейчас. Радость тоже может убить. Я хочу, чтобы отец узнал о тебе от меня, и хочу так ему это преподнести, чтобы… в общем, осторожно, очень осторожно. Конечно, с этим и Тиберий справился бы, но я хочу сам. Я мечтал об этом хрен знает, сколько лет. – Ему не нужно было долго что-то объяснять Гэбриэлу или оправдываться перед ним, и это было так здорово! – Он и так ослаб; ему чуть что, сразу врач кровь пускает, и отец теперь из замка вообще не выезжает, у него просто сил на это нет.