А однажды посреди этого круговорота событий произошло нечто особенное и важное – товарищ по училищу, Славик его звали, позвал меня играть в эстрадный ансамбль, репетировавший при клубе одного из городских предприятий.

– Ты же в оркестре контрабасишь? Приходи к нам на «Металлист», дадим тебе там басуху, она точно так же строится, как и твоя подружка, только струн побольше, будешь со мной лабать, нам как раз басист нужен, – со значением сказал он мне как-то раз при встрече в коридоре музучилища. – Хочешь?

– А что, можно? – заинтересовался я. – Конечно, хочу!..

Я тогда в самом деле играл в училищном народном оркестре на контрабасе, только не на скрипичном, из которого звук извлекается поперечными движениями большущего смычка – «пилить шифонер», так называлось тогда это у наших контрабасистов – а на балалайке-контрабас, огромных размеров треугольном инструменте с длинным грифом и тремя толстенными струнами, которые приводятся в движение большим медиатором из многослойной жёсткой кожи. Играют на нём, стоя, воткнув в пол острый железный штырь, торчащий из нижнего угла корпуса. Славик сам в этом же оркестре играл на басовой балалайке, та была размерами поменьше моего инструмента, а в вокально-инструментальном ансамбле завода «Металлист» – на электрооргане, пройдя уже, как видно, иерархическую стадию басиста и освободив эту вакансию для меня.

Вот так случилось, что полвека назад я первый раз в жизни взял в руки бас-гитару, подключил её к усилителю и заиграл в ансамбле с барабанщиком, двумя гитаристами и клавишником. Разношёрстная и ветхая аппаратура совершенно восхитительно хрипела, скрипела, свистела, усилители невыразимо сладко били током, барабаны упоительно громыхали и дребезжали, а разговоры про фирменные электрогитары и больших гитаристов были такими взрослыми и значимыми… Мне всё это настолько понравилось, что сразу отошли на второй план занятия в училище, а мысли о консерватории и вовсе на третий.

Композиция Карлоса Сантáны «Oye Como Va», которую мы там разучивали, стала первым шаром, который мне довелось покатить в мире эстрадной музыки. Теперь-то я знаю, как это музыкальное произведение называется на самом деле и как оно правильно звучит, а тогда мы так и не доделали нашу «Сантану» до конца, никто из нас ни разу не слышали её в оригинале, да и инструментом не владел так, как следовало бы – всё игралось с рук руководителя и вместе с ним, а он, помнится, сам плавал в материале.

Конечно, тот музыкальный пласт, что был создан знаменитым американским гитаристом, чью композицию мы пытались исполнить, с натяжкой можно отнести к категории эстрадной музыки. Сейчас подобное классифицируют как латиноамериканский рок или как-то наподобие, но тогда мы к эстраде относили всё, что не находилось в сфере музыки народной и классической: и джаз, и рок, и кантри, и зарождавшийся шансон, и многое другое, приходившее преимущественно «из-за бугра» и становившееся нам знакомым, как правило, не в результате прослушивания оригинального исполнения или прочтения нот, а благодаря пересказу, упрощённому и весьма вольному, а порой и наивному, других, немногим более сведущих, чем мы сами, музыкантов. Сейчас просто диву даёшься смелости, можно сказать, наглости зелёных юнцов, замахнувшихся когда-то на материал, который и сегодня вызывает уважение и определённые затруднения при прикосновении к нему.

Закончилась вся эта история тем, что моя успеваемость в училище заметно пошатнулась, и после взбучки, устроенной педагогом, мне пришлось оставить, как думалось, временно репетиции на заводе и вновь взяться вплотную за баян, поскольку «троечная» перспектива в летнюю сессию была недопустима. Когда же я уладил проблемы и благополучно сдал экзамены, оказалось, что мою вакансию в заводском ансамбле уже занял кто-то другой.

После всех этих событий летом в каникулы я пару-тройку месяцев поиграл в ВИА кулинарного училища, там мне довелось вновь прикоснуться к клавишам электрооргана и при этом почувствовать себя за этим инструментом намного более уютно, чем несколькими годами раньше в вагонном депо. Там, в том ансамбле, со мной вместе играли на барабанах и гитаре двое моих товарищей по музучилищу, также только-только начавшие получать первый опыт эстрадной музыки. С одним из них, Лёшей, мы продолжали дружить ещё десятки лет…

На репетициях и нечастых выступлениях всё у нас там звучало просто здóрово: оргáн был подключен к десятиваттной колонке, жёлтого цвета ящику с тремя ножками и встроенным ламповым усилителем, она носила гордое название «Электрон-10», гитара, включенная в «квакер» и усиленная шестиваттным киноаппаратным агрегатом, ревела и квакала через снятый с уличного столба рупорный громкоговоритель, а микрофон звучал в новый транзисторный усилитель «Электрон-20» мощностью двадцать ватт с двумя колонками, висевшими на гвоздиках по стенам репетиционной комнаты!

Несколько популярных эстрадных мелодий, что я выводил на клавиатуре, составляли основу нашего репертуара, а совсем юная девочка из того училища пела: «Девятый класс, молчит звонок, апрельский луч упал на стену…» и что-то ещё – ах, как она пела!..

А ещё раньше всего этого, в самом начале учёбы в музучилище, я попал на сельскохозяйственные работы. Традиционно каждый сентябрь студентов всей страны отправляли на уборку урожая: кто-то убирал картошку, кто-то свёклу, а мы в нашей южной стороне собирали виноград. Нас вывозили в один из винодельческих совхозов республики, заселяли в какое-нибудь полуприспособленное помещение без воды и электричества, а порой и без стёкол в окнах, становившееся на непродолжительный срок подобием общежития, и мы в течение трёх-четырёх недель собирали для совхоза урожай, призванный после переработки нести людям радость, а после всего этого даже получали какую-то зарплату, впрочем, настолько несущественную, что я затрудняюсь припомнить даже примерные её размеры. Зато хорошо памятными по тем поездкам остались исцарапанные, залитые грязным виноградным соком и воспалившиеся руки юных музыкантов и вечно расстроенные животы от немытой солнечной ягоды.

Главным результатом таких сельскохозяйственных десантов для нас было то, что мы получали там возможность более тесного взаимного общения, причём практически без контроля взрослых. Старшекурсники старались попасть работать на совхозный винзавод, где вместо музыкального искусства приобщались к искусству виноделия со всеми вытекавшими из этого последствиями, а по ночам они устраивали в общежитии сеансы чёрной магии, совершая попытки вызвать из ниоткуда «мать чертей», во время чего мы, младшекурсники, сидели и тряслись – а вдруг она и вправду явится, и что тогда делать!.. Во время занятий в училище мы были изолированы друг от друга по отделениям, находившимся в разных концах учебного здания, разведены по группам и классам, здесь же все оказались вместе, здесь мы слышали друг друга и учились как полезному, так и всякому.

В первый день работы на виноградной плантации обед нам привезли прямо в поле в трёх больших термосах на бортовом грузовике. Именно в тот момент я и услышал возглас кларнетиста Коли:

– Чуваки, бирлó12 привезли!

Разогнув спину, я выглянул из-под виноградного куста, с которого срезáл расплющенным и заточенным кривым куском толстой стальной проволоки, носившим громкое название «секатор», переспевшие гроздья. Непривычно прозвучавшая фраза отвлекла от работы. Слово «чуваки» услышалось как обращение, оно уже встречалось в общении раньше, было интуитивно понятно и, отдельно взятое, не привлекало к себе внимание, второе же слово той фразы, не вызвав никаких смысловых ассоциаций, слегка резануло слух каким-то небрежным неблагозвучием, но при этом в составе предложения прозвучало значимо и системообразующе.

Это позднее уже я осознал, что в тот момент впервые соприкоснулся с так называемым «лабужским языком», жаргоном музыкантов. Нет, пожалуй, не всех музыкантов, не академических скрипачей, арфистов, пианистов, а тех, кто играет в ресторанах, на свадьбах, танцах, юбилеях, на похоронах – словом, лáбухов13.

Лабáть, лабух – похоже, что корень этих слов восходит к латинскому labis, означающему «губа». В соответствии с одной из принятых в музыкальной теории классификаций, духовые инструменты в своём большинстве по способу звукоизвлечения относятся к группе «лабиальных», где при музицировании важную роль играет прикосновение к инструменту губ исполнителя.

Существует мнение, что музыкальное искусство и музыкальное ремесло на деле не совсем одно и то же, а музыканты-духовики – это вообще особая каста, которая стоит у истоков городской бытовой музыки. Они со своими переносными лабиальными агрегатами в руках в отличие от «академистов», привязанных к сцене с роялем, всегда легко перемещались в пространстве, без видимых усилий оказывались в нужном месте, обнажали инструменты, организовывались в ансамбли и оркестры, играли заказчику любые танцы от вальса до польки, любые марши от военного до похоронного, быстро делили пáрнас14, обычно небольшие, но быстрые и конфиденциальные, а потому очень удобные деньги – и тут же растворялись в пространстве. Судя по всему, именно они для своего внутреннего общения и придумали эти два-три десятка особенных слов, а кое-что позаимствовали там да сям.

Словечки из «лабужского», перемешанные с музыкальными терминами, а то и ещё с чем покрепче – получалось очень колоритно и модно, брякнешь, бывало, что-то такое, и сразу представляешься себе эдаким тёртым калачом от музыки. Бывало, мы подолгу оттачивали риторику во время перекуров во дворе музучилища, смакуя ощущение своей особенности по сравнению с теми, кто ходил по улице мимо «избы» там, с внешней стороны забора.

Кроме прочего этот язык позволял закрыть в общении информацию от находящихся рядом посторонних, нередко случалось такое, что в ресторане к певцу подходил подвыпивший клиент с заказом, а сидевший рядом на сцене гитарист как бы между делом говорил:

– Чуваки, лабаем квинтами15, терции16 не прохиливают17.

Тут же всем сидящим на сцене, причём только им, становилось ясно, что клиент подошёл денежный, и за заказ с него следует взять не три рубля, а пять.

Танцы в железнодорожном клубе

Была на моей музыкальной тропинке и третья развилка, миновав которую, я ушёл в сторону от бас-гитары и стал играть на клавишных. Добрую службу в освоении этих инструментов сослужили музшкольное аккордеонное прошлое, начатое достопамятным отцовским трофейным аккордеоном, а также предмет из музыкальных образовательных программ под названием «Общее фортепиано».

Мой переход с инструмента на инструмент состоялся под конец семидесятых. В те годы в одном из парков нашего города рядом с железнодорожным клубом в летнее время функционировала танцевальная площадка, и я, тогда только-только окончивший музыкальное училище и находившийся в ожидании призыва на военную службу молодой человек, пришёл в этот клуб играть на танцах в составе ансамбля, состоявшего из семи музыкантов.

Основной коллектив той нашей группы сложился ещё за несколько месяцев до летнего танцевального сезона, мы с ребятами репетировали, накатывали программу и даже сумели выступить на выпускном вечере в одной из городских школ. Насколько это выступление было успешным, трудно сказать. Сегодня припоминается только празднично украшенный школьный спортзал, цветные фонари у нас за спиной и бас-гитара отечественного производства под названием «Тоника» с длиннющим грифом и толстенными медными витыми струнами в моих руках, вся вымазанная флуоресцентной краской, впрочем, как и остальные инструменты вместе с барабанами – всё, что только возможно, должно было в тот вечер сиять в сумраке полутёмного зала, отражая свет специальной ультрафиолетовой лампы, которую мы притащили с собой. Вместе с моргающими фонарями всё это должно было произвести на выпускников неизгладимое впечатление!

– Не знаю, как по ушам, а по «шарам» мы тут надаём, – потирая испачканные краской руки перед началом выступления, сказал саксофонист Володя, наш старший товарищ, руководитель ансамбля и инициатор его создания, балагур и оптимист. Скорее всего, что всё так и получилось.

В те годы в наших краях ещё не существовало дискотек, разве что в отдельных передовых ВУЗах наиболее продвинутые студенты пробовали проводить новомодные молодёжные вечера отдыха, примеряя на себя загадочное и модное словечко «ди-джей». Да и с дисками, тогда ещё виниловыми, была напряжёнка, поэтому на всех развлекательных мероприятиях, на городских танцах в том числе, музыку по-прежнему исполняли различные ВИА в живом звучании. Играли они самую что ни на есть эстрадную музыку, доступную им самим для исполнения, а пришедшим потанцевать для восприятия. То есть примерно то, что сегодня называют популярной музыкой – таким образом на танцплощадках обычно звучали вечнозелёные инструментальные мелодии типа «Истории любви», песенки тогдашних советских композиторов и ещё немного чего-нибудь на невнятном английском.

Основу нашего музыкального коллектива, пришедшего играть на танцы, составлял традиционный эстрадный квартет, состоявший из гитары, баса, клавишных и ударных инструментов. Он был усилен певцом, а также духовой группой из саксофониста и трубача. К началу выступлений нам ценой немалых усилий удалось сколотить комплект инструментальной аппаратуры из списанных железнодорожных ламповых усилителей, тех самых, с помощью которых осуществлялась громкая связь на платформах и вокзалах – «по второму пути грузовой поезд» и тому подобное – благо, клуб был железнодорожный. С голосовой аппаратурой опять же помог клуб, выделив новенький, только что приобретённый усилительный комплект ЛОМОвского производства под названием «Солист», имевший четыре микрофонных входа и мощность целых пятьдесят ватт, в результате чего у нас на тот момент образовался, подозреваю, один из лучших аппаратов в городе.

Работали мы на танцах первое время достаточно успешно. Огороженная высоким забором от остального парка площадка с разноцветной музыкальной ракушкой по выходным заполнялась изрядно, наш репертуар был широким с гвоздём программы в виде популярной в тот год песни, начинавшейся словами «Во французской стороне на чужой планете…», а саксофонист и трубач с важным видом играли свои мелодии. Клуб выплачивал нам часть выручки за проданные билеты в виде зарплаты, и таким образом реальностью стало то, к чему я неосознанно стремился все предшествовавшие годы – мне стали платить за игру на музыкальном инструменте, получается, неплохую игру, а моё увлечение перестало быть забавой и приобрело признаки профессии.

Правда, продолжалось всё это недолго… Наступила осень, поредели отдыхающие, стала более скудной выручка, в коллективе появились внутренние нелады, ребята стали один за другим покидать состав, и, в конце концов, получилось так, что мы доигрывали танцы уже втроём: певец сел за кухню18, саксофонист отложил в сторону свой инструмент и забрал у меня из рук лопату19, ту самую бас-гитару «Тоника», а я стал играть на электрооргане, который мне по такому случаю купил отец, относившийся с самого начала одобрительно к нашей затее. Последние недели на танцплощадке я играл, имея в кармане воинскую повестку и сменив длинные до плеч волосы на стрижку «под ноль», а состоявшийся вскоре отъезд в войска прервал на два года мои музыкальные занятия практически под такой же ноль.

В первых числах августа того года, в самый разгар игры на танцах, состоялось моё первое выступление на республиканском телевидении, впрочем, оно же и единственное. Приближался всесоюзный праздник – День железнодорожника, и нам, музыкантам железнодорожного клуба, предложили принять участие в телевизионном праздничном концерте. Выступить в таком мероприятии нам, конечно же, очень хотелось, но показалось немыслимым ради одного номера ехать на телестудию всем составом вместе с аппаратурой. После долгих размышлений ребята решили участие в концерте все же принять, но обойтись при этом «малой кровью», и отправили на телевидение меня и нашего вокалиста, он должен был спеть песню, а я подыграть ему на рояле.

Мы оба отнеслись к поручению ответственно, отрепетировав к выступлению песню под названием «Оглянись во гневе» с пластинки ВИА «Поющие сердца» – в танцевальную программу она у нас никак не увязывалась, а для концертного исполнения была в самый раз. Всё у нас получилось хорошо за исключением того, что надёжно выучить слова песни певцу не хватило времени, но он подстраховался и записал текст крупными буквами на тетрадном листке.

И вот настал праздничный вечер. Мы пришли на телевидение в назначенное время, нас проводили в ярко освещённую студию, где я сел за клавиши, а певец встал перед телекамерой, облокотившись на рояль, но перед этим он извлёк из кармана клетчатый листок со словами и положил его позади себя. Передача началась – диктор поздравил всех железнодорожников с праздником, пожелал им всяческих благ и объявил, что сейчас для них будет исполнена композиция музыкантами железнодорожного клуба, после чего на нас наехала огромная, величиной с дорожный чемодан, телевизионная камера, над объективом которой загорелась красная лампочка. Вся моя семья в этот вечер собралась дома у телевизора и наблюдала за нашим выступлением.

В телестудии звучала музыка, нас видела и слышала вся республика, я, сидя под жаркими прожекторами, перебирал клавиши слегка расстроенного рояля, певец с душой выводил интонации, всё шло хорошо, пока не начался второй куплет, когда он всё же забыл слова и запнулся… Резко обернувшись назад всем корпусом, он глянул в припасённую шпаргалку с текстом, выхватил взглядом пару нужных слов, повернулся вновь лицом к камере и продолжил петь… А эфир-то был прямой!

Тем не менее выступление состоялось, ведущий поблагодарил нас за участие, и мы отправились восвояси. Полный возвышенных переживаний, я пришёл домой, мои домашние были очень довольны просмотром телепередачи, но всё же тревожно спросили, почему певец так бросился на меня в середине песни…

После того памятного выступления прошли десятилетия… не прошли, а мелькнули – пропали, сохранив в памяти лишь отдельные неясные черты из далёких времён, техника не смогла сберечь дорогие сердцу образы. Это сегодняшнее телевидение творит чудеса, наполняя пространство высококачественным сигналом и сохраняя каждый миг современности на века, не в пример оборудованию прошлого столетия, таких возможностей не имевшему и донёсшему до нас лишь крохи того, что было этого достойно. Ах, как много я отдал бы сейчас за то, чтобы взглянуть хоть одним глазком на длинноволосого восемнадцатилетнего мальчишку, игравшего когда-то давно на расстроенном рояле в телевизионной студии далёкого южного города музыку к песне, которую сейчас кроме него никто уже, пожалуй, не вспомнит…

Интермеццо

В природе существует множество музыкальных баек – забавных, метких и удивительных историй о музыке и музыкантах, историй порой правдивых, а чаще не очень. Передаются они по преимуществу, как и положено произведениям этого жанра, из уст в уста, но при этом некоторые из них, случается, бывают удостоены чести лечь в основу сюжета какого-нибудь известного литературного или другого произведения, благодаря чему становятся широко популярными и приобретают ореол достоверности. Таким вот образом одну из самых известных музыкальных баек увековечил и донёс тем самым до нас Александр Сергеевич Пушкин, тот самый, который для нас «наше всё», именно он без малого два века назад рассказал человечеству историю о том, как знаменитый композитор Антонио Сальери коварным образом отравил своего друга, коллегу и не менее знаменитого композитора Моцарта из зависти к его легкокрылому таланту и удачливости, тем самым оборвав на высокой ноте путь славного мастера.

Было время, я Пушкину в далёком школьном детстве поверил, но позднее, уже во время более поздней музыкальной учёбы, педагог по музлитературе меня жестоко разочаровал, не оставив камня на камне от врезавшегося в память увлекательного детективного сюжета. Оказалось, что в действительности этот самый Сальери был в своё время известен и популярен в европейских музыкальных и околомузыкальных аристократических кругах ничуть не меньше, чем сам Вольфганг Амадей, по причине чего не мог иметь повода для зависти творческой либо какой-то иной. Прожил он сам по себе долгую жизнь, в течение которой не был ни в чём предосудительном уличён и обвинён, и исторически уже после своей смерти пал жертвой обычных досужих сплетен. Собственно, они и вдохновили нашего Александра Сергеевича на литературный труд и, выйдя из-под его пера в форме драматического произведения, перестали быть сплетнями, приобретя ранг художественного вымысла, на который поэт, как известно, имеет право.

Ещё одну забавную историю, призванную иллюстрировать строгую традиционность и каноничность высокой классической музыки и гармонии, поведал нам, тогда совсем юным студентам музыкального училища, наш педагог-теоретик. Согласно его доверительного рассказа, один из учеников великого Иоганна Себастьяна Баха, которых у того в доме всегда было изрядное количество, талантливый непоседа и шалун, имел обыкновение во время общей обеденной трапезы ни с того ни с сего выскочить из-за стола, взбежать на второй этаж, где в учебном классе стоял клавесин, наиграть на нём заученную на занятиях стройную аккордовую последовательность и, не дойдя пары шагов до её завершения, остановиться на неспокойном кадансовом квартсекстаккорде… После этого он всё бросал, спускался вниз и вновь принимался за обед.

Немало встревоженный несовершенством незавершённого гармонического оборота, а также возмущённый пренебрежительным отношением мальчишки-недоучки к царице-гармонии и богине-традиции, немолодой уже Бах бросал на стол салфетку, ковылял, пыхтя, наверх, садился за инструмент, доигрывал недостающие в цепочке после каданса аккорды, приводя всю звуковую последовательность в благополучную устойчивую тонику, после чего уже спускался вниз, вытаскивал за волосы из-за стола ученика-проказника и сёк того розгами, строго выговаривая за уважение к «генерал-басу» и «контрапункту».

Много ещё чего весёлого и познавательного поведал нам наш училищный педагог, умница и балагур. Перепало от него и гениальному Мусоргскому Модесту Петровичу за пристрастие того к определённого рода напиткам, и великому Чайковскому Петру Ильичу за некоторые его нетрадиционные жизненные воззрения, а уж кое-кому из менее маститых современников досталось и того пуще.

Сочиняют музыкальные байки и сейчас, теперь их персонажами становятся герои наших дней, известные личности в мире искусства, таких историй придумано немало, при этом зачастую не представляется возможным определить ни автора какого-то отдельно взятого «произведения», ни степень его достоверности, что, однако, не мешает внимать всему этому с интересом и улыбкой. В своё время мне довелось услышать пару забавных историй, связанных, как утверждали рассказчики, с жизнью и творчеством Мурада Кажлаева, замечательного музыканта, композитора, дирижёра, долгое время руководившего эстрадно-симфоническим оркестром Центрального телевидения и Всесоюзного радио, вот они.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Лабáть – играть музыку (здесь и кое-где далее термины из лабужского языка).

Клавиши – зубы (белые, чёрные и т.д.).

Докшúцер – Тимофей Докшицер, советский и российский трубач-виртуоз.

Кочумáть – не играть, а делать вид; ждать, воздерживаться от действий (перен.).

Кóнса – консерватория.

Кирять – употреблять алкоголь (кир – алкоголь; сам процесс его употребления).

«На дерево полез – штаны порвал…» (кумыкск.)

Чувáк – он, ты, кто-то, обращение к кому-то.

Ящик – пианино.

Жмур, жмурик – покойник.

Червонец – советская десятирублёвая бумажка.