Как-то всё в жизненном порядке вещей сложилось таким образом, что много, очень много лет назад я начал заниматься музыкой – замечательным видом искусства, дарующим усладу слуху, гармонию душе, а нередко ещё и приятную жизненную занятость тому, у кого с упомянутыми явлениями всё в порядке. С тех пор пролетели годы, точнее не годы – десятилетия, избранное когда-то занятие по-прежнему со мной, оно со временем становилось всё серьёзнее и серьёзнее, растянувшись в результате на всю жизнь и став основным видом деятельности, тем, что называют словом «профессия». Случайно всё так произошло или нет, теперь трудно сказать. С одной стороны, если присмотреться, то очень многое в этом мире порождено случаем, а с другой стороны, так все случайности, похоже, взаимосвязаны между собой, а порой и вытекают одна из другой, образуя в результате цепь уже как бы и неслучайных жизненных эпизодов.

Поворотным событием, открывшим мне дорогу в музыку, тропинку в мир звуков, организованных высотно, темброво и метро-ритмически, стало поступление в музыкальную школу. А что же ещё?.. Хорошая учёба в школе общеобразовательной не помешала в те едва памятные годы покинуть её по окончании восьмилетки и продолжить обучение в музыкальном училище, а вот с высшим академическим у меня не сложилось. Причиной тому послужили некоторые события, о которых немного позже…

А когда же и благодаря каким обстоятельствам музыкальные занятия стали для меня профессией? Когда-то много лет назад я, уже самостоятельный молодой человек, поинтересовался мнением отца о возникшем у меня намерении пойти работать в музыкальный ансамбль одного из наших городских ресторанов. Шло заключительное десятилетие существования советского государства. В мои двадцать с небольшим я, окончив музучилище и отслужив в армии, учился в университете на факультете, никак не связанном с музыкой, и играл в самодеятельном ВИА, подумывая о карьере профессионального музыканта – очень уж хотелось, чтобы это дело стало кроме удовольствия приносить ещё и средства к существованию. В плане реализации задумки о работе в «кабаке», которая могла дать реальную возможность заработать на хороший инструмент, меня смущало лишь то, что я не знал, как посмотрят на такой мой шаг близкие люди.

В нашей стране тех лет отношение, как их называли, широких слоёв общественности к проявлениям буржуазного изобилия, чуждого социалистическому образу жизни, было сдержанно негативным. Трудно отрицать наличие скрытого конфликта между теми, кто получал в конце месяца в заводской кассе зарплату и нёс её домой, и другими, кто мог позволить себе оставить в ресторане полторы-две такие зарплаты за вечер. В сложившейся ситуации некий шлейф негатива тянулся и за всем тем, что было с рестораном связано. За музыкальной работой в том числе.

На мой вопрос отец после короткого раздумья ответил спокойно и уверенно:

– Сынок, любой способ заработать на жизнь хорош, поэтому иди в свой ресторан да играй там получше! С моей стороны никаких возражений нет, а если чем-то нужно будет помочь, то говори, не стесняйся…

Надо сказать, что в те отдалённые времена слово «заработать» всё ещё имело значение вознаграждения за общественно полезный труд, одобряемый окружающими, в отличие от нынешнего дня, когда деятельность киллера и путаны тоже называют работой, а пушки в комментариях к иным телевизионным репортажам «работают» по позициям противоборствующей стороны.

Прямота и уверенность отцовых слов освободили меня от колебаний, а помощь и поддержка близких надолго стали основой для музыкального становления.

Часть первая – Как всё начиналось

Первые шаги

А вся моя музыка началась с трофейного аккордеона, привезённого отцом из Германии после окончания войны, откуда он вернулся домой в 50-м году. Аккордеон был красивый: перламутровый бежево-коричневого цвета с перламутровыми же закруглёнными к концам клавишами и двумя регистрами в правой клавиатуре. На деке изящными буквами белого цвета было написано название «La Paloma», по-нашему «голубка» – была такая популярная песенка когда-то. Меха с легким шипением пропускали воздух через мелкие трещины, причинённые временем и всяческими передрягами, но когда отец брал инструмент в руки и начинал играть, этот призвук не был слышен. Играл он на нём две-три мелодии, заученные на слух ещё во время нахождения в Потсдаме, одну из них, немудрёный такой вальсок, я и сейчас помню, а понадобится, сыграю.

В детские годы я о музыке не помышлял, а занимался шахматами в кружке городского Дома пионеров, участвовал в детских турнирах, изучал шахматные учебники, даже заработал спортивный разряд, но между этими делами и занятиями в школе время от времени всё же брал отцовский аккордеон и что-то на нём подбирал. А в одиннадцать лет родители отдали меня в музыкальную школу с такими доводами: почему бы не попробовать, ведь есть же инструмент, так что он без дела стоит, а коль не понравится – бросим, скоро двенадцать исполнится, потом вообще уже не возьмут…

Общеобразовательная школа образца шестидесятых-семидесятых ничего мне не дала в плане музыкального образования, да и не могла дать, от тогдашних уроков пения в младших классах осталось лишь воспоминание о высоком худом и сутулом учителе, ходившем по классу со скрипкой у плеча и смычком в руке. Он выводил на струнах мелодию, а мы всем классом вослед ей пели песню о том, как «в маленьком и тихом городе Симбирске родился великий человек». Ещё у нас в школе какой-то период репетировал оркестр народных инструментов, куда привлекли играть и меня, но, разок выступив на каком-то смотре, он вскоре прекратил своё существование.

Моя музыкальная школа открылась не так давно и находилась на окраине города. Еехать на автобусе до неё было минут тридцать-сорок, зато при поступлении отсутствовал конкурс, что оказалось решающим фактором при выборе учреждения. Была она маленькая, занимала четырёхкомнатную квартиру на первом этаже панельного дома, где класс аккордеона и баяна находился на кухне, хоровой класс в гостиной, а фортепианный в спальне рядом с кабинетом директора. Не всё складывалось у меня гладко в первые месяцы занятий, я в самом деле чуть было не оставил учёбу, заявив родителям, что шахматы лучше, но, видать, судьба тогда уже была написана.

А дома мы со старшим братом, только что пришедшим из армии, играли вдвоём – он на семиструнке, я на аккордеоне – песню про детство из репертуара Эдиты Пьехи и ещё что-то. Даже записали своё музицирование на только что купленный отцом портативный бобинный магнитофон и очень этим гордились. А потом брат какое-то время барабанил в ансамбле клуба вагонного депо, куда на вечерние репетиции приводил иногда и меня. Там я в первый раз и прикоснулся к клавишам электрооргана, очень похожим на аккордеонную клавиатуру. На этом инструменте в ансамбле играл сам руководитель, но разок и мне позволили посидеть за ним, предложив для исполнения буквенную гармонию песни «Разнесёт весна тополиный пух». Я тогда ещё не знал значений изображённых на бумажке букв и цифр и попросил написать мне вместо них ноты, но руководитель, похоже, как раз в нотах и не был силён. Короче говоря, ничего у меня в тот раз не получилось.

После музыкальной школы я поступил в музучилище, где сразу же был переведён с аккордеона на баян как инструмент более перспективный в плане поступления в музыкальный ВУЗ. Во время обучения в училище кроме специального инструмента осваивал дополнительно фортепиано, балалайку, в народном оркестре играл на балалаечном контрабасе, а позднее уже в разных ансамблях на бас-гитаре, электрооргане, синтезаторе. Как все музыканты, могу взять несколько аккордов на гитаре. А вот на чём я никогда не играл, так это на смычковых и духовых инструментах.

Впрочем, с духовыми была у меня одна история, которая произошла в конце первого курса музучилища.

Во времена существования Советского Союза с его социалистической идеологией все музыканты-духовики нашего большого кавказского города, раскинувшегося у подножья высоких гор на берегу тёплого моря, были востребованы дважды в год: 1 мая и 7 ноября. В эти праздничные дни все городские учреждения принимали участие в традиционных парадах, демонстрировавших всему миру сплочённость народов нашей страны. Праздничные колонны украшались цветами, знамёнами, транспарантами, огромными портретами советских руководителей и классиков марксизма-ленинизма, нанимались духовые оркестры – через главную площадь города следовало пройти стройными яркими нарядными рядами и обязательно с музыкальным сопровождением. Музыкальных кадров для этого городу традиционно не хватало, и оркестры зачастую состояли всего из нескольких исполнителей.

Однажды перед Первомаем ко мне подошёл кто-то из училищных духовиков и предложил пойти с ним в оркестр на праздничный парад. Такое предложение показалось мне в тот момент ошеломляюще заманчивым, я сказал, что хотел бы во всём этом поучаствовать, но не умею играть на трубе. Но, как я узнал, это как раз и не беда, играть мне не надо, это сделают другие, а моя задача будет заключаться в том, чтобы рядом со всеми красиво нести инструмент, который мне доверят, при этом убедительно делая соответствующий вид – и всё тогда получится так, как надо. Долго не думая, я согласился.

Вот настало праздничное утро, я пробежал полгорода по украшенным улицам и явился в условленное место сбора колонны. Ребята-оркестранты уже были здесь: кто-то разминал губы, «продувая» инструмент, кто-то перекуривал перед работой, кто-то травил анекдоты с диковинным тогда мне, пятнадцатилетнему мальчишке, содержанием – всё это выглядело чарующе необычно, ярко и неожиданно по-взрослому… Как пришедшему последним, мне дали в руки самый большой и оставшийся вакантным инструмент, баритон, кажется, и сказали:

– Держи, на нём будешь лабáть1.

Моему однокурснику Марику, также присутствовавшему здесь и державшему, как и я, впервые в жизни в руках духовой инструмент, достался меньший по размеру тенор, причём оба наших «аппарата» были без мундштуков. На вопрос про мундштук мне ответили:

– А зачем он тебе? Ты же сказал, что не умеешь играть…

Возразить было нечего, я взял инструмент в руки таким, какой есть, надел через голову и плечо кожаный ремешок с крючком, на котором баритон и повис пятикилограммовой гирей. Попытавшись дунуть в него для пробы, я промахнулся и неловко ткнулся верхней губой в торчавшую перед лицом кривую металлическую трубку.

– Клавиши2 не поцарапай, – усмехнулись парни, глядя на новичка.

Настало урочное время. Оркестр в составе пяти человек встал в строй праздничной колонны, и музыка началась: Гена, Гриша и Владик шли впереди нас с Мариком и играли бодренький марш, а мы двое шагали позади и дули в трубки без мундштуков, раздувая щёки и беспорядочно нажимая на клапанные вентили своих инструментов.

Вокруг нас колыхалось море кумачовых транспарантов с праздничными лозунгами и призывами к борьбе с мировым империализмом, а также к беззаветному труду во имя светлого будущего. Празднично одетые люди радовались хорошей погоде, улыбались и воодушевлённо переговаривались, шагая в ритм музыке. Солнечные лучи сверкали, отражаясь от меди наших инструментов, музыка лилась потоком, пусть не очень бурным, но лилась – система, проверенная годами, работала.

Большую часть пути мы преодолели без каких-либо примечательных происшествий, но тут мне стало скучно, и я, глядя на ребят, попытался подуть в торчавшую передо мной металлическую трубку посильнее, воздух при этом вышел с каким-то призвуком на губах, в результате чего баритон громко и нестройно захрипел поперёк музыки. Люди, шедшие справа и слева, заинтересованно обернулись в мою сторону, я смутился. Ребята же, приостановив музыку, сказали:

– Эй ты, Докшицер3, давай-ка кочумáй4, – и продолжили играть.

Я сказанное понял без перевода и «кочумал» всё оставшееся время, покуда мы не прошли площадь с гранитной трибуной и стоявшим на ней республиканским руководством. Вот диктор прокричал в микрофон приветствие, адресованное нашей колонне, в ответ прозвучало раскатистое «ура», ненадолго заглушившее музыку, телевизионные камеры выхватили наши радостные лица, выдали их в эфир, и на этом всё закончилось. После площади колонна начала быстро рассасываться и редеть, люди стали складывать знамёна, транспаранты и портреты вождей на сопровождавший колонну грузовик, задрапированный под легендарный броневичок, и расходиться по своим делам. Музыка за дальнейшей ненадобностью прекратилась – дело было сделано. Ребята забрали у нас с Мариком наши инструменты, дали ему и мне по пять рублей и похлопали по плечу:

– Молодцы, парни!

Духовики

Вот таким образом состоялось моё первое публичное музыкальное выступление, если не считать, конечно, участие в детских концертах времён музыкальной школы. Деньги, полученные мной в тот памятный Первомай, ощутимым довеском дополнили тридцатирублёвую стипендию и стали не только первым музыкальным заработком, но и первым очевидным признаком того, что игра на инструменте может стать настоящей профессией. После событий, происшедших на первомайской демонстрации, я стал много более заинтересованно общаться с училищными духовиками, которых сторонился всё предыдущее время после поступления в училище.

Вообще-то студенты-духовики представляли собой особенное явление. Были они, по большей части, ребятами взрослыми, не прошедшими через музыкальную школу, но зато уже состоявшимися в профессии клубного работника или ресторанного музыканта, куда попадали из клубной же самодеятельности. В музучилище эти парни приходили чисто за дипломом, и вся учебная повседневка с занятиями на инструменте, музыкальной литературой, теорией, гармонией и прочим обществоведением была им не очень-то и нужна. Учились они кое-как, грешили непосещаемостью, неуспеваемостью, отчислялись, восстанавливались, служили в армии, снова восстанавливались и так далее – подолгу учились. Один из тогдашних студентов кларнетист Коля однажды зазывал всех на свой юбилей:

– Приходите вечером в семнадцатый класс, будем обмывать десятилетие моей учёбы в «избе».

Этот Коля был известной у нас личностью. Возрастной студент, беззлобный и простой по своей натуре человек, но в душе законченный сачок и сибарит, он играл на бас-гитаре в одном из городских ресторанов, не прилагая при этом в учёбе никаких усилий. Кроме того своей простотой и незадачливостью он многим докучал, в том числе и педагогам. Рассказывали, как в одно из своих нечастых появлений на уроке сольфеджио, этот предмет вела тогда у нас молодая и перспективная преподавательница, позднее уехавшая в Израиль, Коля увидел, как педагог зябко поёживается под накинутой на плечи шалью, и дружелюбно-простодушно так обратился к ней:

– Эмма Романовна, я вижу, Вы совсем околели, – вкладывая в зловещее слово простонародный смысл «сильно замёрзнуть».

Но Эмма Романовна, будучи сама лишь на несколько лет старше своего словоохотливого студента, никогда не жила в деревне. Она, барышня из интеллигентной семьи, знала только литературное значение этого слова – «умереть» применительно к животному, и глубоко оскорбилась. Пообщались, называется…

А «избой» духовики называли наше музыкальное училище, расположившееся в старом одноэтажном здании с зелёным куполом над входом. До революции оно принадлежало какому-то культовому учреждению, семнадцатый же класс был духовой вотчиной. Там эти ребята и функционировали в течение всего периода учёбы. За закрытой дверью круглый день громко «дудели» вразнобой различные инструменты, в голос ругался педагог, туда-сюда сновали взмыленные студенты. Мы, баянисты, вчерашние школьники, избегали заглядывать к этим, как нам казалось, прокуренным пьяницам и ловеласам, но даже при нечастом коридорном общении невольно впитывали от них основы лабужского языка и разные околомузыкальные премудрости.

– Вот это, – просвещал нас в коридоре Володя-трубач, звезда оркестрового отделения и общепризнанный кандидат на поступление в кóнсу5, демонстрируя нам кулак с оттопыренными мизинцем и средним пальцем, – пятьдесят грамм.

Потом он изменил фигуру, заменив средний палец на указательный:

– Вот это – сто грамм… А вот так, – теперь мы видели оттопыренные мизинец и большой палец, – сто пятьдесят.

После этого он соорудил обеими руками две стопятидесятиграммовые фигуры, сцепив при этом правый мизинец с левым большим:

– А сколько здесь, догадывайтесь сами…

По вечерам, когда в училище педагогов уже не оставалось, а студенты разбирали классы и занимались самоподготовкой, духовики там у себя, бывало, выпивали, или, как они это называли, киряли6. Бутылки с портвейном и вермутом – именно эти напитки были у них в почёте – они проносили в «избу» под одеждой или в пустых футлярах инструментов.

Дежурная, сидевшая на входе в училище, тётя Бурлият мы её звали, маленькая худенькая весёлая татарка предпенсионного возраста, подозревала о нелегальных посиделках старших студентов. Когда те с наступлением вечера начинали бегать мимо неё на улицу в ближайший магазин, ругалась вслух звонким голосом:

– Что, мардахай, опять плохо занимаешься? Завтра всё директору расскажу!

– Ноты дома забыл, – отмахивался от неё очередной «гонец» и бежал в заданном направлении.

К директору тётя Бурлият, понятно, не ходила, она днями сидела за своим столом в вестибюле, выдавала педагогам ключи от классов, балагурила со студентами, которых знала всех в лицо, да напевала татарско-кумыкскую частушку: «Агачгá барá-барá – шальварá парá-парá…7». Слово «мардахай» было единственным ругательным словом в её лексиконе, да как бы даже и не совсем ругательным…

Порожнюю тару, остававшуюся после кира, сигнальщики-горнисты зачастую ленились выносить и прятали её в педальный отдел пианино, что стояло в классе, но однажды случилось так, что очередная пустая бутылка туда не поместилась:

– Чуваки8, а ящик9 полный, – воскликнул кларнетист Коля, заглянув под клавиатуру, – сюда уже больше ничего не влезет!

– Да запихни её куда-нибудь подальше, – поддали ему в ответ.

Недолго думая, он спрятал бутыль в раструб стоявшей в углу тýбы, самого большого медного духового инструмента в нашем училище, причём запихнул её туда горлышком вниз, чтобы поглубже. На следующий день тубист Павлик никак не мог понять, почему его инструмент не играет, а из мундштука так пахнет… После того, как ему рассказали о причине такой беды, он долго выковыривал из инструмента застрявший в нём посторонний предмет и возмущённо бранился на угоравших от смеха виновников происшествия.

Тубист Павлик среди тогдашних училищных духовиков был самым молодым студентом, почти моим ровесником, небольшого росточка светловолосый и голубоглазый. Когда он брал в руки свой огромный инструмент, существенно превышавший размерами и весом знакомый мне баритон, садился на стул и начинал играть, то складывалось впечатление, что он весь за ним прячется, а извлекаемые им из тубы низкие басовые звуки никак не вязались с внешним обликом весёлого и жизнерадостного паренька, с которым у меня сложилось доброжелательное общение. Кроме обучения в музыкальном училище Павел был ещё занят в оркестре Горзеленхоза, про который он мне время от времени рассказывал.

Было в нашем городе в семидесятых-восьмидесятых годах такое предприятие – Горзеленхоз, которое занималось, как следует из его названия, озеленением городских улиц, скверов и парков. А ещё при этом предприятии нештатным образом функционировала небольшая группа музыкантов-духовиков, которые предоставляли населению услугу по музыкальному обслуживанию ритуальных мероприятий, похорон то есть. Они, несколько человек, днями в свободное от других занятий время сидели в беседке во дворе девятиэтажки недалеко от музучилища и то играли в домино, то неспешно выпивали – поджидали клиентов, а люди знали где искать нужную музыку в печальный день. Это и был оркестр Горзеленхоза, или, как они сами себя называли, оркестр «Земля и люди».

В моей юношеской психике в каком-то мрачном виде отражалась образность похоронного обряда: тяжёлая эмоциональная обстановка, чёрный креп на одежде провожающих, драматизм расставания навеки, горе безутешных родственников, а ко всему ещё печальная возвышенная музыка шопеновского «Траурного марша». И этот сосущий душу тембр звучания ансамбля медных духовых с всплесками металлических тарелок и гулким большим барабаном… Деятельность же в качестве похоронного музыканта виделась мне просто невероятной, запредельной для психики нормального человека.

В оркестре «Земля и люди» функционировали в основном малознакомые мне музыканты, взрослые и опытные, немало поигравшие на таких мероприятиях. Лабать жмурá10 – так они называли оказываемую ими услугу. Совсем юный Павлик попал играть к этим угрюмым небритым и не очень трезвым дядькам, благодаря редкой своей музыкальной специализации – никто кроме него не соглашался играть на тубе.

Однажды мы с ним разговорились о том да о сём, и я посреди прочего поинтересовался, каково ему на таком мрачном мероприятии, как похороны, и не угнетает ли его это занятие, на что он ответил мне следующее:

– Знаешь, поначалу было вправду как-то жутковато, а со временем ничего, попривык. Да есть во всём этом и приятный момент – идёшь, лабаешь и чувствуешь, как в карман потихоньку затекает червонец11… Где ещё его возьмёшь?..

– А почему «жмурá»? – спросил я вослед.

– А как ещё? Ты лабаешь, а он жмурится…

Вот так жизнь человека и складывается, угрюмые философы из того оркестра, бывало, говаривали:

– Улыбался, хмурился, а потом зажмурился…

Давно слышал, как железнодорожники свою трудовую карьеру не без иронии измеряют периодом от последнего звонка до последнего гудка. У музыкантов же есть свои профессиональные мерки тому, что осталось за плечами. Так, характеризуя свой большой творческий и исполнительский опыт, они скажут, что переиграли всю музыку от Баха до Оффенбаха, то есть от глубокой классики до лёгкой оперетты, а жизненный путь определят расстоянием от Мендельсона до Шопена.

Начало и конец жизни человека знаменуются двумя музыкальными событиями: торжественным исполнением «Свадебного марша» Феликса Мендельсона для его родителей, а ещё «Траурным маршем» Фридерика Шопена, который однажды прозвучит для него лично. Во всём этом примечательно то, что ни одно, ни другое музыкальное произведение в урочный срок человеку услышать не дано.

Но зато в промежуток времени между тем и другим событием он сам будет играть музыку! Если повезёт, конечно, со слухом и ещё с чем-то… Художники-оформители советских времён, всю жизнь рисовавшие на всём, что угодно, от значков и флажков до сценических занавесов и стен в фойе кинотеатров портреты Ленина, бесконечно заказываемые различными госучреждениями, ласково называли вождя кормильцем. А скольким музыкантам дал кусок хлеба благословенный композитор Феликс Мендельсон-Бартольди?! Вот так-то!

Мне с музыкой повезло, я сыграл бессчётное количество раз его «Свадебный марш», переиграл много всего другого, а вот творчества Шопена как-то сторонюсь. Впрочем, не думаю, что прекрасный Шопен от этого пострадал…

Лабужский язык

Ещё одна жизненная развилка, не менее значимая, чем та, что была между шахматными фигурами и аккордеоном, была пройдена под конец третьего курса училища, надпись на придорожном камне гласила: «Налево пойдёшь – в консерваторию попадёшь, направо пойдёшь – эстрадную музыку найдёшь». Я, не задумываясь и с удовольствием, пошёл по тропинке направо.

К тому времени переход на баян состоялся, я играл наравне с другими однокурсниками, подавая своему педагогу честолюбивые надежды. На экзамене по специальности в прошедшую зимнюю сессию мне поставили «пятёрку». Сыграл я тогда «На тройке» Чайковского и ещё что-то – в самом деле, неплохо сыграл. Такую оценку у нас ставили нечасто: было немыслимо выучить за два-три месяца и сыграть без помарок два музыкальных произведения, каждый раз более сложных, чем предыдущие, и находящихся за гранью текущих возможностей исполнителя. Но такова уж методика обучения игре на инструменте, да и оценкой этой самой высокой отмечали порой не качество исполнения, а прогресс студента-музыканта, поэтому даже «четвёрка с минусом» у нас всегда считалась достойным явлением, а тут такая удача…

Учебные трудности в ту пору мало смущали семнадцатилетнего мальчишку. Свежесть ощущений приносило всё, начиная от занятий с педагогами-музыкантами и заканчивая посещением студенческой столовки в подвале дома на соседней улице… и первым бокалом пива в баре под трибуной стадиона, что находился в трёх шагах за углом училища рядом со стоматологией. А чего стоили отпущенные до плеч волосы, первые сшитые на заказ брюки с огромным клёшем, регулярные коллективные перекуры во дворе училища с весёлым и фривольным трёпом, ещё вот это волнение при общении с юными однокурсницами… особенно вот с этой… Эх, где оно всё теперь…

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3