Тишина

Иван не ошибался: Ильяш действительно был до поры до времени во дворе, но, по неведомому закону, обратившему в прах многие начинания, произнеся очередную тираду, карагот немедленно удалился в дом. Поэтому когда Иван с самым величественным видом, широко расправив плечи и задрав подбородок, подняв в руке так удачно найденный скипетр, выходил из мыльни во двор, Ильяша там уже не было. Двор, однако, не был пуст – туда сам черт, не иначе, принес Сэрру, жену карагота. Неизвестно, доводилось ли почтенной женщине прежде видеть подобное, но облик Ивана поразил ее до самой глубины души. Она выпрямилась, разжала руки, и на пыльную землю двора упали все те хозяйственные мелочи, которые Сэрра до появления царского сына в них держала. Ее большие, по-прежнему прекрасные глаза округлились, а губы задрожали, издавая то ли тихий плач, то ли вой. Беда не ходит одна, и с исхудавших бедер Ивана издевательски медленно начала сползать оборачивавшая их тряпка. В конце концов, он остался совершенно голым. Тихое завывание Сэрры перешло в громкий пронзительный крик, и она с какой-то почти невероятной скоростью бросилась в дом. "Ну вот и все. Слава Тебе, Господи – пожил, повидал хорошего. Не век же небо коптить – казаки от старости не умирают" – подумал Иван. Ни страха, ни разочарования он сейчас не испытывал. На него напало какое-то отупение, и он продолжал держать высоко поднятым свой скипетр. Между тем, в доме все пришло в движение. Оттуда раздавались мужские и женские крики и причитания, а затем и блеянье овец, мычание и кудахтанье – Ильяш держал изрядное количество скотины в доме. Смесь звуков получалась самая невероятная. Она становилась все громче и громче, и вот, наконец, клокочущая тьма извергла наружу Ильяша. Старый карагот изрядно отличался от того облика, к которому привык Пуховецкий. Нет, одет он был как обычно, но лицо его было перекошено смесью гнева и страха – как показалось Ивану, в большей степени последнего – но кроме того Ильяш воинственно размахивал какой-то старой, изрядно заржавевшей саблей. Пуховецкий подумал, что если бы карагот прямо сейчас зарубил его, это было бы для них обоих лучшим выходом. Надежды, правда, на это было маловато: испугается, да и уметь надо зарубить, а для Ильяша это явно было делом непривычным. Что-то надо было предпринять, но в голову Ивану ничего не приходило, да и что тут могло прийти. Но события вдруг начали разворачиваться самым неожиданным и счастливым для Пуховецкого образом. Обводя взглядом фигуру наследника московского трона, Ильяш наконец наткнулся на тот самый странный предмет, который Иван использовал в качестве скипетра. Тут гнев на лице карагота сменился изумлением, а затем и самой искренней радостью.

– Ваня, откуда у тебя это? – запинаясь, поинтересовался Ильяш.

Иван же, всегда считавший своим достоинством умение быстро разобраться в происходящем, немедленно уловил перемену в настроении карагота. Он воодушевился, и в голове его сразу созрел с десяток задумок по поводу того, как можно использовать эту перемену к своей пользе. Пуховецкий приосанился, смерил Ильяша взглядом, и не торопясь, отделяя каждое слово, произнес:

– То скипетр, Ильяш. От времен благоверного Рюрика и архистратига Мономаха хранятся в царском роду эти реликвии. Не все в скитаниях удалось сохранить мне, но хоть это со мной.

– Ваня, прошу тебя – отдай! – взмолился Ильяш.

– Не могу, Ильяш – грустно отвечал Пуховецкий – Для меня это все одно, что часть тела своего отделить. И даже не тела, а души! Проси чего хочешь – любую волость тебе пожалую, приближу, думным человеком сделаю, но только помоги мне. Но скипетр не могу никому отдать, кто не из царского колена…

– Ваня… Царское величество… Проси, чего хочешь! Все сделаю, только отдай.

Радостная дрожь охватила Ивана. Неизвестно почему, но за эту безделушку карагот, казалось, готов был душу дьяволу заложить. Такую ценность следовало продать дорого. Просто отдать ее Иван теперь не мог, это разрушило бы его собственную легенду, но обнадежить старого карагота было необходимо.

– Сделай то, Ильяш, о чем давно тебя прошу – дай знать хану, что наследник трона московского в его державе в цепях томиться. А придет время, так награжу тебя, что и от начала времен того не видывали. А скипетр отцов и дедов наших отдать не могу, и не проси!

Случилось так, что гнев судьбы, который, как казалось Ивану, постиг его, обернулся большой удачей. С десяток лет назад пропала караготская реликвия – пожалуй, самая важная и почитаемая во всем Крыму. Это был платиновый жезл караготского первосвятителя, весь покрытый его изречениями, записанными древним шрифтом. Все десятилетие караготы молились, плакали, а главное – не покладая рук старались отыскать жезл. Трое или четверо человек были обречены на казнь за подозрение в краже жезла: одного посадили на кол в Бахчисарае, остальных просто зарубили без лишних церемоний, но все было тщетно. Казалось, что сам караготский бог прогневался на свой народ и, в качестве явного проявления своего гнева, лишил его главной реликвии. Кто знает, может быть он же вложил ее в руки Ивану Пуховецкому именно в тот день, когда только она одна и могла спасти его жизнь. Ильяш, во всяком случае, считал, что случайно подобные вещи не происходят. То, что именно на его дворе нашелся жезл, даже и таким странным образом, он считал явным благоволением Господним. А поскольку явилось оно через Ивана, его Ильяш не мог не отблагодарить. Тем более и просил Пуховецкий немного: отдать его в руки хана, который его, всего вероятнее, казнит. Так почему не дать упрямому хохлу то, чего он хочет? А в том, что до отъезда Пуховецкого в Бахчисарай жезл окажется в его руках, Ильяш не сомневался, не будь он караготом.

– Царское величество! – Ильяш бухнулся в ноги Ивану – На все твоя воля!

Глава 4

На предстоящий отъезд Ивана и он сам, и Ильяш имели свои виды. Иван надеялся, что в долгой дороге в Бахчисарай что-нибудь да случится такое, что поможет ему ускользнуть от карагота. Чем черт не шутит: может, и запорожцы пожалуют в Крым? Слухи об этом ходили в последнее время самые настойчивые. Украинского гетмана все больше тяготило непостоянство его союзника, крымского хана, а основательный "поход за зипунами" по приморским городам мог сделать того гораздо более предсказуемым и покладистым. Путь же казаков в таких случаях лежал как раз через местность, где находился караготский поселок, и где предстояло ехать Ивану с Ильяшем. Поэтому Пуховецкий, который вообще унывал редко, смотрел в будущее с надеждой. Но и Ильяш ожидал, что в долгом путешествии наверняка появится возможность вырвать из цепких рук царского сына его "скипетр". Ведь могло случиться внезапное нападение грабителей, телега могла перевернуться, да и мало ли что еще может подстерегать путников, передвигающихся на старой повозке запряженной парой немолодых кляч. Но намерениям ни одного, ни второго не суждено было сбыться. Новости в любой деревне расходятся быстро, а в деревне карготской – вдвойне. Конечно, Ильяш не мог и не имел права скрывать произошедшее от супруги: ему нужно было объяснить предстоящий долгий отъезд, да еще и в компании ленивого раба-казака, который, за свою недавнюю выходку, заслуживал только самой жестокой казни. Кстати, и необычная мягкость в отношении этого поганца со стороны оскорбленного им же мужа тоже нуждалась в убедительных объяснениях. Так что старый карагот, помявшись для приличия, рассказал о произошедшем жене, умолчав о находке реликвии, что он считал не бабьим делом, но как можно красочнее расписав царские знаки на теле Ивана, которые Сэрра и сама, как она не жмурилась и не отворачивалась при выходе Пуховецкого из бани, рассмотрела неплохо. Ильяшу удалось сыграть на женской страсти ко всему необычному, и Сэрра если и не поверила до конца в царское происхождение Ивана, то, во всяком случае, стала снисходительнее относится и к произошедшему перед баней, и к предстоящей поездке. В глубине душе она хорошо – пожалуй, что и слишком – относилась к Пуховецкому и жалела его, но она просто обязана была бы требовать отмщения за свою честь, если бы его появление перед ней во всей природной красе не имело уважительного объяснения. История с царским происхождением такое объяснение давало, Сэрра чувствовала себя удовлетворенной и могла верить, что честь ее перед соплеменниками не пострадает. Воображение же и мечты супруги Ильяша разыгрались под влиянием произошедшего не на шутку. Как мог царь наградить хана за своего потерянного сына, и как хан, в свою очередь, должен был наградить тех, кто этого сына обнаружил? Картины прекрасного будущего переполняли голову Сэрры, весь день она делала все невпопад, и все валилось у нее из рук. Она самыми страшными клятвами поклялась мужу хранить все в тайне, но клятвы, так она поняла слова Ильяша, конечно, не могли распространяться на близких родственников и пару подруг, которым она верила как самой себе, и даже больше. Да и сборы в такую важную поездку неизбежно предполагали общение со множеством самых разных людей. Нужно было сходить на базар: не только купить еды, но и кое-чего из одежды для Ильяша – не мог же он оборванцем заявиться в ханскую ставку. Разумеется, на том же базаре нужно было выяснить, что происходит в округе, нет ли какого воровства и безопасны ли сейчас дороги. Нужно было отвести лошадей к кузнецу: без новых подков клячи совершенно точно не выдержали бы такого дальнего пути. Одним словом, к вечеру уже мало кто в поселке не знал о том, что в клетку старого Ильяша попала важная московская птица, и что вскоре эта птица вместе с самим Ильяшем полетит прямиком в ханскую ставку. К ночи воображение Сэрры разыгралось особенно сильно, она никак не могла успокоиться, и проворочалась почти всю ночь без сна. Поэтому она и услышала первой стук копыт у ворот в предрассветный час. Как ни рано вставали обычно в их доме, нежданные гости явились еще раньше, и смогли застать семейство Ильяша врасплох. Вслед за стуком копыт и тихим ржанием, раздался свист, от которого душа Сэрры окончательно ушла в пятки. Свист означал, что на скромный караготский двор пожаловали очень высокие гости. Впрочем, унижаться до того, чтобы зайти через низенькую калитку на заросший травой и засыпанный хламом двор Ильяша эти гости не собирались. Наоборот, услышав свист, оба супруга вскочили со своей лежанки и начали в жуткой суете и спешке натягивать на себя одежду невпопад, первое, что попадалось под руку. Поскольку полный караготский наряд, даже повседневный, состоял из огромного числа предметов и был очень сложен, одевание грозило затянуться и прогневать страшных гостей. Поняв это, Ильяш махнул рукой и выскочил на улицы в том, что уже успел надеть, в каких-то портках и простой рубахе. По дороге он от души обругал супругу и двинул ей хорошенько в бок, обещав, если Бог сохранит ему жизнь, добавить после еще. Супруга в обычное время не оставила бы такие вольности без ответа, и бок главы семьи пострадал бы не меньше, но сейчас она была так подавлена, что только ойкнула и забормотала какие-то совсем излишние в данную минуту оправдания. Слышал свист и Иван. Он испытал при этом еще меньше радости, чем Сэрра и ее муж, и успел в который раз за последние пару дней подумать, что теперь-то уж ему точно конец. Вместо спокойного путешествия на телеге Ильяша, ему предстояло попасть в жестокие руки своих извечных врагов. Даже если дело примет не худший оборот, и его голова не будет через несколько минут валяться в ближайшем арыке, поездка обещает теперь мало приятного, зато наверняка будут в ней и аркан, и кнут, и пытка жаждой.

Между тем, четыре всадника, холодные и невозмутимые как статуи, спокойно ждали на улице. Только конь одного из них немного приплясывал, другие же стояли тихо, подчеркивая спокойную силу своих хозяев. Это были прекрасные белоснежные скакуны турецкой породы, изящно и богато наряженные и украшенные. Также роскошно были одеты и сами всадники: их яркие одежды и дорогое оружие явно не предназначены были для изнурительной скачки в степи или коротких, безжалостных стычек с казаками или польскими волонтерами. Этим ранним утром к Ильяшу приехал сам сераскер той области, где находилась деревня караготов, носитель титула султана – представитель правящего рода крымских Гераев. Появление такой высокой персоны в грязной и бедной деревне, к тому же населенной иноверцами, было событием не рядовым. Одет вельможа был даже роскошнее своих спутников, в одежду и доспехи степняков, но отличающиеся особым богатством, яркостью красок и тщательностью рисунков. Сабля и саадак его были украшены драгоценными камнями и золотым шитьем. Лицо его представляло необычную смесь восточных и южных черт, свойственную вообще внешности крымской знати. Южные черты, пожалуй, преобладали, и только иногда, глядя на миндалевидные, почти греческие глаза вельможи, и слегка выдающиеся скулы, можно было увидеть тень монгольского прищура его полудиких предков, пришедших столетия назад из далеких забайкальских степей. Но предки эти предпочитали своим невысоким коренастым соплеменницам греческих, армянских и черкесских красавиц, которых они нашли в покоренном Крыму, и к семнадцатому столетию христианской эры кровь их почти возобладала в роде Гераев. Спутники сераскера были не менее примечательны. Как правило, свиту крымского мурзы или бега составляли крымские же татары, иногда ногайцы, но в этот раз его сопровождали три отборных турецких янычара из гарнизона Кафы. Это значило, что судьбой наследника московского престола заинтересовался турецкий наместник, а значит, не иначе, и сам султан. Конечно, за прошедшие несколько часов султан не мог узнать о появлении нового самозванца, но, очевидно, его наместник хорошо знал об интересе османского правителя к такого рода делам – сплетни на рынке были не без оснований. Янычары были одеты по турецкой моде, которая, казалось, еще менее подходила для тяжелого ратного труда, чем наряд сераскера. Их седельные карабины были увенчаны многочисленными завитушками, цепочками и замочками, которые делали их внешний вид особенно впечатляющим, однако вряд ли помогали в бою. То же самое относилось и к лукам, из которых, судя по всему, давно не вылетало ни одной стрелы, разве что на соколиной охоте. Выскочив на улицу и увидев всадников, Ильяш чуть не лишился чувств и едва удержался на ногах. Последнее, впрочем, было излишним, так карагот немедленно повалился на колени и опустил голову вниз, почти касаясь лицом дорожной пыли.

У этой сцены были и другие зрители. С утра, по своему обыкновению, сосед Ильяша Ларих выводил на поле своих рабов. Ларих, кроме того, что спал очень мало и неизменно вставал до рассвета, отличался жадностью, занудством, и его несчастные рабы вынуждены были работать не от рассвета до заката, как все прочие невольники в деревне, а еще дольше. И сейчас они, зевая, покачиваясь от усталости и потирая затекшие от колодок руки, стояли около поля. Все трое прекрасно могли уже и с закрытыми глазами выполнять свои обязанности: дюжий Василий таскал небольшую борону между рядов недавно высаженных кустов табака, а Ерошка с Остапом занимались прополкой и выносом сорняков с поля. Тем не менее, Ларих считал своим долгом каждое утро выходить на поле вместе с ними, и подробно объяснять каждому, что же именно ему следует делать. Хозяин был до того увлечен рассказом, а работники были настолько замотаны тяжелой и однообразной работой и настолько отуплены пекущим день-деньской голову солнцем, что даже не заметили приезда сераскера со свитой. Когда же татары свистнули, вызывая хозяев на улицу, все четверо обернулись, да так и застыли надолго со смесью любопытства и страха на лице, боясь пошевелиться.

Один из турок – сераскер не снисходил до разговора с караготом – коротко приказал что-то Ильяшу. Тот бросился во двор и забежал в пристройку, где жил Иван. Тот уже был одет и готов к дороге. Скипетра нигде не было видно и, как ни оглядывал Ильяш фигуру Пуховецкого, он никак не мог понять, где тот скрывает караготскую реликвию. Одежда Ивана была мешковата и изобиловала всевозможными складками, в одной из которых, вероятно, царский сын и хранил свой знак власти.

– Отдай, зачем он тебе там? – умоляюще зашептал Ильяш, тряся Ивана за грудки. – Отдай!

Иван только усмехнулся и, отстранив карагота, решительно направился к выходу. Тот бежал за ним что-то приговаривая и хватая Пуховецкого то за рукав, то за кушак, но тот, казалось, не замечал Ильяша. Мысли его были уже далеко от убогого домика и этого заросшего травой двора. Отдавать ему скипетр Иван не собирался, тем более, что никакой власти теперь Ильяш над ним не имел – у Ивана появились новые, куда более могущественные хозяева. Из двора можно было выйти двумя путями: через маленькую, вкривь и вкось сколоченную калитку, или через каменные ворота, которыми никто и никогда почти не пользовался в силу их большого неудобства. Ворота эти, как и стена, как и яма, в которой сидел Пуховецкий, были построены задолго до появления в этих краях караготов, татар и тем более турок. Прекрасно сложенные и обтесанные камни образовывали что-то вроде коридора, завершавшегося красивой аркой – узкого, невысокого, и довольно темного даже днем. Иван смутно припомнил, как в училище им рассказывали про то, как язычники-римляне на больших каменных аренах травили дикими зверями христиан и устраивали прочие непотребные игрища. Он подумал, что, возможно, именно через такие ворота выходили древние мученики на арену. Мысль эта ему пришлась по душе, и он направился не к привычной маленькой калитке, а к воротам. Под их сводом сейчас было особенно темно и веяло могильным холодом. Именно здесь Иван особенно ясно почувствовал, насколько трудное испытание готовит ему судьба, и сердце его сжалось. Захотелось развернуться и уйти, убежать, спрятаться… Но Пуховецкий взял себя в руки, решительно откинул корявую перекладину, служившую запором ворот, и, держась с большим достоинством, вышел на улицу. Здесь его еще раз обдало холодом при виде богато одетых всадников. На татар и турок он привык смотреть сквозь прицел своей пищали, но, конечно, не на таких живописных. Поначалу у Ивана даже мелькнула мысль, а не сам ли хан за ним пожаловал: внимание таких высоких персон было лестным. Игра завязывалась серьезная, и облик всадников лишний раз это подтверждал. Пуховецкий решил не падать ниц и вообще – держаться с достоинством, подобающим царскому сыну. Если всадники присланы убить его, то, сколько не валяйся в уличной пыли, смерти не избежать. Если же они действительно хотят отвезти его к хану, то до прибытия в Бахчисарай с его головы и волосок не упадет, да и обращаться с ним станут, скорее всего, сносно.

– Благослови Бог, боярин! – обратился Иван к сераскеру – Хороша ли была дорога?

Татарин брезгливо сморщился и отвернул высокомерное лицо в сторону. Он и сам еще не определился, как ему держаться с Иваном. Конечно, этот раб и гяур заслуживал смерти не только за попытку заговорить с представителем рода Гераев, но просто и за недостаточно почтительный взгляд в его сторону. Даже саблю свою не стал бы в другое время пачкать сераскер, а приказал бы одному из нукеров снести наглому рабу голову. Но почему-то, Аллах ведает почему, этого лживого червяка ему велели беречь как большую ценность, и доставить хану в целости и сохранности. Ни один разумный человек не мог всерьез считать этого оборванца царевичем, думал сераскер, но, похоже и хан, и турецкий наместник считают его важной картой в своей колоде. А заглядывать в карты таким людям лишний раз не стоит, ударом подсвечником можно не отделаться. Надо просто выполнить свою службу, какой бы странной она не казалась. Даже если нужно посреди ночи покинуть теплую постель молоденькой наложницы и куда-то скакать по ухабистым дорогам да по грязным гяурским деревням, и к тому же не со своими верными людьми, а с этими турецкими павлинами. Служба есть служба. И все же разговаривать с этим скотом было выше сил сераскера. Он неопределенно махнул рукой с зажатой в ней плетью и отъехал немного в сторону, словно показывая, что ничего против Ивана не имеет, но общаться с ним предоставляет своим подчиненным.

Но испуг и подавленность Пуховецкого сменились, как часто с ним бывало, воодушевлением и лицедейским порывом. Игра вдруг захватила его полностью, а в таких случаях Иван бывал неудержим. Он расправил плечи, смерил знатного татарина взглядом и произнес:

– Не такой встречи ждал я от посланца брата моего, перекопского царя. Разве так его послов на Москве принимают? Разве выгоняют ночью со двора, да так что и одеться толком нельзя? Да еще и слова приветного не сказав. Смотри же, неучтивый слуга, как бы…

Закончить Иван не успел: сераскер тихо сказал что-то одному из янычар, и тот огрел Пуховецкого плетью, да так, что ноги царевича подкосились и он, стиснув зубы и вскрикнув, осел на дорогу. Предел ивановой свободы и сераскерова терпения был, таким образом, обозначен. Иван, все же в душе был доволен тем, что вывел заносчивого татарина из себя, а к плети ему было не привыкать, бивали его и посильнее. Он не торопясь поднялся на ноги и принял вид оскорбленного достоинства, но, в то же время, показывая, что готов с христианским терпением принимать свою судьбу и не противиться воле своих мучителей. Только сейчас он заметил, что совсем рядом с ним в дорожной пыли, как куль тряпья, лежал ниц дрожащий Ильяш.

– На лошади держаться можешь? – на ломаном татарском языке поинтересовался один из турок, а затем повторил вопрос на еще более ломаном русском. "Да получше тебя, татарва" – подумал Иван, и кивнул головой. Турок указал на коня, которого всадники привели с собой в поводу. Лошадь была белая, и почти такая же красивая и породистая, как и другие в свите мурзы. Сердце Ивана, заядлого наездника, севшего в седло впервые трех лет отроду, поневоле радостно забилось. Как ни грустил он по уютной телеге Ильяша, а на такой красавице прокатиться – тоже совсем не грех. Пуховецкий лихо, одним, почти незаметным движением, вскочил в седло и молодецки оглядел татарина и турок – смотрите, мол, каков? Тут же раздался свист двух арканов, которые, как железные обручи бочку, стянули Пуховецкого так, что он едва не лишился чувств от неожиданной боли и невозможности вздохнуть. Сделали это турки так же стремительно и лихо, как Иван вскочил в седло. Качаясь из стороны в сторону как кукла, Пуховецкий мотал в головой, пытаясь прийти в себя и хоть как-то удержаться на лошади. Путешествие в таком беспомощном и унизительном состоянии далеко не обещало того удовольствия, какого ожидал от него Иван еще минуту назад. Проклятые турки, к тому же, пришпорили коней, Ивана зашатало еще сильнее, и весь караван быстро скрылся в туче поднятой копытами пыли. На дороге же остался лежать Ильяш, который от горя и досады катался с боку на бок, лупил кулаками землю, бился об нее головой и рвал свои жидкие волосы. Со двора на него испуганно смотрела Сэрра: она и хотела, и боялась подойти к своему безутешному супругу. Только Ларих и его рабы, выйдя из оцепенения, бросились к Ильяшу.

Глава 5

Пятерка всадников, между тем, быстро неслась по ровной дороге, которая вела из караготской деревни в главный город округи. Начинавшееся утро было прекрасным: показавшееся из-за горизонта солнце освещало аккуратные деревни с белыми домиками, покрытыми черепичными крышами и утопающими в зелени фруктовых деревьев, которые росли здесь безо всякой заботы, но, несмотря на это, отличались красотой и обильно плодоносили. Деревни переходили одна в другую, и казалось, что люди не оставили незаселенным ни одного клочка этой благословенной земли. Час был ранний, и на дороге никого почти не было, да и те прохожие, что собирались по каким-то свои делам, предпочитали скрыться за углом, завидев грозных всадников. Иван кое-как приспособился к тому необычному положению, в котором ему довелось путешествовать, и красота утреннего часа радовала и его. Вот показались на горе развалины древней крепости, которую кто-то из многочисленных и разноплеменных крымских владык когда-то, несколько сот лет назад, построил для защиты от столь же многочисленных и разноплеменных незваных гостей его богатых владений. Полуразрушенная, поросшая плющом и другими вьющимися травами, крепость и сейчас была красива, и даже грозна. На путников смотрели остовы трех мощных башен, частью разбитых вражескими пушками, частью развалившихся под действием времени. Были внутри и руины каких-то других, более мирных строений, которые, в основном, были почти полностью разобраны жителями окрестных деревень на кирпичи – могучие валуны крепостных башен для этих целей подходили мало, что и продлило их жизнь. Ивану показалось, что внутри цитадели промелькнули развалины чего-то вроде польского костела или кирхи, очень изящной постройки.

Оставив позади руины крепости, дорога вынесла Пуховецкого и его охранников на возвышенное и обрывистое морское побережье. У Ивана, никогда прежде не видевшего этих мест, захватило дух от этого величественного зрелища. Казалось, он на крыльях взмыл в небо и с высоты птичьего полета видел волны, прибрежные скалы и лепившиеся к ним маленькие домики. Ветер на этой возвышенности был сильнее, чем на равнине, отчего Ивана стало шатать в седле, и он едва не свалился с лошади. Ему придали устойчивости, основательно сжав арканы с двух сторон, да так, что у Пуховецкого потемнело в глазах и стало совсем не до обозрения природных красот. Третий янычар хотел было поддать ему плеткой по спине, но почему-то передумал. Возможно, великолепие прибрежных скал и на него подействовало умиротворяюще.