Тишина

Василий Проходцев

Тишина

Часть первая

Глава 1

Жаркое крымское солнце стояло высоко, почти в зените. Это значило, что еще много мучительно долгих часов никто и ничто не избавит Ивана Пуховецкого от работы, которую он не мог, не хотел, и не собирался делать. Он еще раз бросил взгляд на неказистое строение, которое судьба избрала очередным орудием его пыток, с отвращением отвернулся, и взгляд его упал на красивую стену, увитую лозами винограда. Прекрасная кладка стены говорила о том, что сложена она не нынешними крымскими мастерами, вершина умений которых, как казалось Ивану, заключалась в обмазывании соломы полузастывшим навозом. Нет, это было почти произведение искусства. Камни всех размеров и форм были сложены так удачно, что, казалось, могли держаться и сами по себе, без скрепляющей их прослойки. Но еще удивительнее было то, что именно такие, и именно таким образом сложенные камни наилучшим образом оттеняли красоту обвивавшей их лозы, сочных кистей винограда и ползущей по стене ящерицы. "Умели греки…" – лениво подумал Иван – "Да и рабы, видать, у них были – мне не чета". Подумав, что в прежние благословенные времена и свободный мастер мог сложить эту стену, Пуховецкий еще раз грустно вздохнул. Стена отделяла его от свободы. Она же отделяла его работы на галерах, от перекопского рва, и от верной смерти. Нет, покидать своего хозяина, Иван совершенно не хотел. Хозяин его был представитель очень древнего, очень гордого и столь же малочисленного крымского народа – карагот по имени Ильяш. Он хорошо обращался с Иваном: ни разу еще здесь по его спине не прошлась плетка, ни разу голод и жажда не терзали его внутренности. За все хорошее нужно платить, это Пуховецкий понимал, но… Он попросту не мог в этот жаркий полдень встать из под тенистого оливкового дерева, и начать разбирать видневшийся в глубине двора полуразвалившийся, грязный и безмерно пыльный сарай. Вместо этого Иван, пожалуй, предпочел бы умереть, только бы как-нибудь благородно: смерть под плетьми его не привлекала, а на колу – и того меньше. Самым же обидным было то, что время утекало бессмысленно, совершенно бесполезно. Садясь под оливу, Пуховецкий собирался еще раз хорошенько все продумать. В общих чертах замысел был ясен, и даже прост, но как именно его осуществить – над этим еще надо было работать и работать. Однако работа, не только телесная, но и умственная, не давалась в этот час Пуховецкому. Мысли крутились вокруг одних и тех же слов и действий, которые даже самому Ивану, их изобретателю, не казались особенно убедительными. В распаленном солнцем мозгу бесконечно повторялись одни и те же давно придуманные фразы, а главное, что никакого полета и подъема, необходимых для осуществления дерзкого замысла, Иван в себе не чувствовал. Кончилось все тем, что Пуховецкий заснул, и пробуждение его было не из приятных. Ему снилось, как будто мамка поручила ему пропалывать огород, а потом, недовольная его работой, принялась больно таскать маленького Ивана за уши. Незаметно, как и всегда это бывает во сне, мамка превратилась в невысокого коренастого мужичка с крючковатым носом и близко посаженными карими глазами. Терпеть экзекуцию от такой личности даже во сне было неприятно, и Иван проснулся. Над ним стоял с самым недовольным видом его законный хозяин, Ильяш, и все сильнее и сильнее, все с большим раздражением, тыкал его в шею своим посохом. Взглянув на морщинистую и добродушную физиономию Ильяша, в данную минуту искаженную праведным гневом, Иван решил, что ждать больше нечего. Завтра, послезавтра, через полгода – никогда не будет вовремя, если, в конце концов, не решиться выполнить задуманное.

Иван поднялся во весь свой весьма высокий рост, приосанился, и величественно, но снисходительно посмотрел на карагота. Тот от неожиданности выронил посох и с изумленным видом уставился на Пуховецкого – начало делу, таким образом, было положено удачно.

– Уже столько месяцев живу я у тебя, Ильяш – начал Иван – Ты видел мое смирение, мою работу. Но знаешь ли ты, что не в сарае я был рожден, что рожден я был – править! – Иван бросил на Ильяша выразительный и гневный взгляд. Он немного прошелся по двору и вновь обратился к караготу – Злая судьба и враги сделали так, что я сижу в твоей грязной яме, Ильяш, а не на золотом троне московском!

Карагот не держал Ивана в яме, тем более грязной, напротив – Пуховецкий обитал в довольно уютном деревянном сарайчике, однако высокий слог требовал и сильных выражений. Иван покосился на Ильяша, и увидел, что выражение лица того меняется с удивленного на откровенно ехидное. Необходимо было применить средства еще более сильные и убедительные.

– Ильяш! Я – царевич московский. Да, да! Поверь мне. До сих пор не время было об этом говорить, но теперь я признаюсь тебе, и надеюсь на спасение. Я претерпел, но ведь и ты терпишь, Ильяш.

– Вот сейчас претерпишь ты у меня, царское величество! – злобно прошипел карагот и кинулся с посохом на Ивана. Он неплохо говорил по-русски, точнее, на странной смеси малороссийского и великоросского наречий, как и на нескольких других бытовавших в Крыму языках.

– Стой! Погоди! – видимо, Ивану и впрямь удалось придать себе вид хотя бы отчасти величественный, так как гнев Ильяша был не вполне искренним, и он охотно остановился, опустив посох. – Послушай. Подобно тому, как мне, потомку Рюрика и Константина Великого, не пристало здесь, в грязи и навозе добывать себе черствую корку хлеба, – Пуховецкий вновь несколько сгустил краски, – Так же и тебе, потомку благородных хазар, не подобает унижать себя каждый день перед дикими степными варварами (Ильяш был владельцем кожевенной лавки на базаре и торговал в основном со степными татарами и ногайцами). Выпусти меня – и узнаешь тогда мою царскую милость! Помоги мне – и больше того пожалую: велю тебе и детям твоим торговать беспошлинно на Москве!

Огонек интереса зажегся в глазах Ильяша. Конечно, казаться серьезной старому, прожженному и хитрому как черт караготу речь Ивана не могла, но… Как любой торговец, Ильяш был кладоискателем, который всю жизнь ищет и не теряет надежды найти свой клад, даже если большая часть этой жизни проходила, и прошла на грязном и шумном базаре, где каждый грош приходилось или брать с бою, или откапывать из кучи навоза. Тем более, последние несколько дней на базаре только и разговоров было, что о "царьградском царевиче". Простой русский мужик, захваченный с полгода назад, с царской стороны, превратился, совершенно неожиданно, в яблоко раздора между султаном и царем. Последний отправлял посольства и писал грамоты султану с просьбой выдать "царевича", и готов был идти ради этого на немалые траты и уступки. Султан же не торопился отдавать своего пленника, как будто ожидая, и ведь не без оснований, еще больших выгод от царя. Все это было похоже на простую базарную байку, да и не всегда поймешь, чем цари да султаны себя тешат, но ведь тешили, и уже долго. Ильяш подумал и о том, что сам его раб мог слышать эту историю, хотя никуда из дома он не отлучался, да и ему никто не мог ее рассказать. В конце концов, даже если этот парень такой же царевич, как ханский евнух – разве нельзя все это повернуть к пользе одного старого, но неглупого карагота? Голова Ильяша напряженно работала. Со стороны же выглядело все так: Иван стоял приосанившись, величественно глядя на хозяина, а тот с большим сомнением и интересом взирал на новоявленного потомка Рюриковичей, в задумчивости перебрасывая из руки в руку свой старый посох. Торговать беспошлинно на Москве! Ради этого можно и рискнуть.

– Ваня… Царское величество, а как же мне узнать, что ты – царевич? Так ведь каждый казак на базаре скажет, и верь ему.

Теперь сложная минута наступила для Пуховецкого. Ему было, чем убедить Ильяша, но сделать это было не так уж просто.

– Ильяш, ведь цари не простые люди… – Иван милостиво улыбнулся. – Конечно, есть у меня царские знаки. И на груди, и на спине. Каждый царевич с такими рождается, разве ты не знал?

Ильяш воровато осмотрелся по сторонам.

– Покажи!

Ильяшу было чего пугаться: караготские законы строжайше запрещали, как показывать, так и видеть обнаженное тело кого бы то ни было, кроме законной супруги, да и ее можно было лицезреть, лишь соблюдая целый набор правил. Если же речь шла о представителях одного пола, то в дело вмешивались, кроме караготских, еще и общие для всех жителей Крыма исламские правила, нарушителя которых ожидало мало приятного. Ильяш рисковал. Но Ильяш был любопытен, а это чувство часто пересиливает страх даже у несмелых людей.

Было чего пугаться и Ивану. Его "царские знаки" могли впечатлить и более просвещенного человека, чем Ильяш. Они были очень тонкой работы. Но именно поэтому их было не так просто показать. Будучи в Крыму много месяцев, он сильно загорел, а будучи в рабстве у карагота, он также несколько месяцев не мылся, так как у хозяев его это было не принято. Знаки же выглядели особенно впечатляюще на светлой и чистой коже, в нынешнем же состоянии Ивана они могли оказаться почти незаметными. Немного подумав, он принял сложное решение и, что есть сил, рванул на груди лохмотья, в которые был одет, представ перед караготом по пояс голым. Тот, застыл на несколько мгновений, но затем лицо его перекосилось гневом и, размахивая посохом, он ринулся на Пуховецкого. Тот успел невесело подумать, что задумка его не сработала. Он не знал еще и того, что на ярком солнце "царские знаки" и при лучших обстоятельствах вряд ли были бы видны.

– Ванька, шайтан! Кормлю тебя, пою, одеваю! – Ильяш, потрясая сброшенными Иваном лохмотьями и размахивая посохом словно копьем, прыгал вокруг Пуховецкого – Живешь у меня, как калга-султан! Десять акче за тебя, подлеца, заплатил, и все для чего?? Спишь да жрешь целыми днями как боров, кабы тебе чего отрезать – и не отличишь! Продам, запорю, на галерах ты у меня сдохнешь! В гарем тебя к туркам продам! Узнаешь ты у меня, царское величество… Тебе и руки отрубить – не наказание: когда ты ими работал?? Вот что, Ванька, садись в яму! Сиди, пока не поумнеешь. Или пока царь своего сына не выкупит. Но знай – дешево тебя не отдам! За мои мучения пусть мне царь заплатит.

Иван невесело направился к яме, а карагот с ожесточением швырнул ему вслед лохмотья.

– Давай живей, а то узнаешь мою плеть! – продолжал кипятиться Ильяш.

Иван спустился в яму, а карагот с размаху обрушил на нее сверху неуклюжую, связанную из сучковатых веток решетку. Времени на размышления у Пуховецкого было теперь сколько угодно.

Он принялся осматривать яму, в которой уже пару раз прежде сиживал, но никогда не уставал удивляться этому странному сооружению. Стены ямы, уходящие на добрых два аршина вглубь, были выложены еще более искусно, чем стены дворовой стены. Камни были больше, и пригнаны друг к другу еще точнее и правильнее. В яму вела лестница, тоже каменная, ступени которой были стерты и сглажены тысячами ног, прошедших по ней за столетия, а может быть и за тысячелетия. Иван в который раз подумал, наследием каких одаренных предков воспользовался Ильяш для устройства своего бедного и весьма запущенного двора. Запущенной была и яма: она по пояс заросла лебедой и прочими травами, в ней валялись побелевшие от солнца кости скотины и домашней птицы, как и неимоверное количество всякого иного мусора. Использовалась по назначению, в качестве исправительного учреждения, яма редко, а чаще была чем-то вроде дополнительной помойки. К счастью, сегодня здесь хотя бы особенно не пахло. Но куда хуже любого запаха было то, что узилище ничем не было прикрыто от солнца – небольшие участки тени давали только стены. Иван нашел такой тенистый уголок, и уселся там. Он знал, что общительный карагот обязательно вскоре пожалует, чтобы поделиться с ним своими свежими впечатлениями и мыслями, тем более, что и строгой супруги его дома не было.

– Иван! Ваня! – раздался голос сверху. Вскоре в проеме ивановой тюрьмы показался и обладатель голоса в своем невероятном тряпичном головном уборе. Крючковатый нос Ильяша выглядывал из этого тряпья наружу, взгляд его блуждал по углам ямы. Увидев наконец Ивана, карагот продолжил. – Я тебе говорил, Ваня, что тебе повезло? Говорил? – дожидаться ответа Ильяш не стал. – Что сегодня на базаре творится! То ли казаки разбили поляков, то ли наоборот, кто их разберет, но наши сильно поживились! Сколько же рабов сегодня пригнали… Пока что в трактирах ими расплачиваются, а скоро и бесплатно раздавать станут. Я уверен, что этим кончится, еще и приплачивать будут! И что ты думаешь? Турки и хотели бы их купить, да у них, бедных, уж кораблей для них не хватает. Теперь каждый увалень деревенский покупает себе по паре мужиков землю пахать, да девку в придачу. А почему бы и не позволить себе, за такие-то гроши?? А едисанцам и грошей не надо, каждый по дюжине пригоняет. Хотел бы ты, Иван, сейчас в степи арбузы сажать или грядки полоть? Или ногайским овцам хвосты крутить? А? – Иван подумал, что и этот вопрос, вероятно, риторический, и оказался прав. – Одному удивляюсь – продолжал Ильяш – остались ли еще на королевской стороне какие-нибудь люди? Ты вот сам оттуда, как думаешь? – Иван неопределенно пожал плечами. Тема разговора была ему не слишком по душе.

– Наша сторона уж давно не королевская, Ильяш – ответил он наконец – Ты смотри, с ляхами закончим – на Крым двинем. Вспомнишь тогда, как предлагал я тебе царскую свою милость, да поздно будет!

– Эх, Иван, Иван! – Ильяш с жалостью взглянул на Пуховецкого. – Волки между собой грызутся, а овец драть все одно вместе бегают.

Развить эту мысль карагот не успел, так как со двора раздался сварливый женский голос. Лицо Ильяша исказилось испугом, он сделал неопределенный жест рукой Ивану – мол, еще обсудим – и исчез. Пуховецкий слышал вдалеке торопливую брань Сэрры, супруги Ильяша, его сбивчивые и виноватые ответы и даже, как показалось, звуки глухих ударов. Иван откинулся головой к стенке и закрыл глаза.

Глава 2

Проснулся Пуховецкий ближе к вечеру. Очевидно, сражение с женой, в придачу к обычным долгим молитвам и хозяйственным делам, отняло у Ильяша столько времени, что до Ивана у него руки уже не дошли. Солнца теперь не было видно в проеме ямы, лишь косые лучи его касались стен. Приближался ранний южный закат. Голова у Пуховецкого была тяжелая, да и сон ему снился такой же тяжелый и муторный. Вся эта мрачная галиматья, к счастью, быстро выскочила из головы, но Иван точно помнил, что снились ему, как и обычно в последнее время, бабы. Вероятно, не те, что на невольничьем рынке да в ногайских юртах, про которых рассказывал Ильяш, а может и они – во сне не разберешь.

От нечего делать, Иван принялся рассматривать разнообразный мусор, в обилии раскиданный по дну ямы. Среди костей, камней, кусков кожи и тому подобного, ему иногда попадались черепки от разбитых глиняных горшков. Некоторые были вроде русских или татарских, серые или желтые, а в общем ничем не примечательные, но другие черепки были совсем необычными. На ярко красном или коричневатом фоне были черным цветом изображены человеческие фигурки: голые и одетые, с оружием и без, сидячие, стоячие, лежачие… Люди были непохожи на русских, татар, ляхов, волохов и представителей других народов, с которыми Ивану довелось в своей жизни встречаться. Они были необычно одеты, чаще всего в какие-то бабьи сарафаны или юбки, а то и вовсе раздеты. Увидев последних, Иван чуть не выкинул черепок куда подальше, ибо если бы его поймали с ним в руках и заподозрили в том, что он сам разрисовал черепок, судьба его была бы незавидной. Но, упрекнув себя за малодушие, Пуховецкий продолжил рассматривать рисунки. В основном содержание их было весьма однообразно: кряжистые жилистые мужики в бабьих юбках, хороших ляшских гусарских панцирях, коротких валенках с крестообразными онучами и странных шлемах, более всего напоминавших головной убор супруги Ильяша, но, вероятно, железных, рубили друг друга короткими прямыми саблями или кололи копьями. Но один черепок выделялся из этого ряда. Иван подумал, что действие картин, изображенных на нем, происходит, скорее всего, в бане. На первом рисунке два совершенно голых мужика с довольным видом полулежа пили из мисок вино, большой кувшин с которым стоял между ними. На другом, один из мужиков продолжал лежать, а другой стоял над ним с поднятой рукой. Что было у него в руке – оставалось неясным, эта часть черепка не сохранилась. Все было весьма похоже на битье батогами, но, с другой стороны, один мужик другого мог просто парить веником. Наконец, еще на одной картинке были изображены уже мужик с бабой, а делали они такое, что Иван, не будучи неженкой, сплюнул, перекрестился и отбросил черепок в сторону. Но вскоре рука его, словно против воли, опять потянулась к проклятому куску глины. В голове всплыло выражение "эллинский разврат", которое почему-то упоминалось в училище, но, конечно, без поясняющих рисунков.

"Баня!! Баня, баня, баня!!" – сверкнуло вдруг в голове Пуховецкого. От радости и от досады на свою прежнюю недогадливость, Иван стиснул зубы и пару раз больно ударился затылком о стену. Ну конечно! Ведь отвратительный сарай, очистка которого (вернее, упорное нежелание Ивана ей заниматься) стала причиной его заточения, этот самый сарай был не чем иным, как баней или мыльней. Став жертвой караготских обычаев, по назначению он уже давно не использовался, но все же это была баня! Быстро, как и всегда, приняв решение, Пуховецкий изо всех сил закричал: "Илья-а-аш!". Дозваться карагота было непросто, но Иван, устремившись к цели, бывал неудержим. Наконец то ли заспанный, то ли просто усталый Ильяш показался среди прутьев решетки. Он вопросительно и недовольно посмотрел на Пуховецкого.

– Ильяш!

– Чем, царское величество, порадуешь?

– Ильяш, не хотел я против ваших правил идти и двор твой осквернять, но больше терпеть не могу, умираю.

– Не от чрезмерного ли труда?

Не обращая внимания на издевку карагота, Иван продолжал.

– Ведь мы, русские, стыдно сказать, чуть ли не каждый день моемся, баня нам сил придает. А у тебя я сколько месяцев просидел – и ни разу. Вот и не работается мне…

– На море тебя свезу как-нибудь, но уж попробуй потом, государь, не работать! В следующий раз на море топить повезу.

– Нет, Ильяш, это не то: в баньке надо попариться, чтобы жар, вода горячая.

– Да где ж я возьму такое? Разве что мыльню расчистить… Ванька, верблюжий ты хвост, я же тебе и сказал мыльню расчищать, а ты??

– А вот если дашь потом попариться – за полдня расчищу.

Ильяш подозрительно посмотрел на Ивана.

– Ну, будь по твоему. Но если уж опять бока отлеживать станешь – на себя пеняй, ямой не отделаешься.

– Нет, Ильяш, царское слово – верное.

Ильяш расхохотался, и уже дружелюбнее поглядел на Ивана.

– Ладно, государь, надо мне, холопу твоему, в дом идти. Для этого звал, или еще чего скажешь?

– Ступай, Ильяш. Разве что… Где такое раздобыл, или сам намалевал?

Пуховецкий подхватил с земли черепок со срамными картинками и ловко подкинул его прямо Ильяшу в руки. Тот сначала с недоумением, а потом и с ужасом уставился на него, затем отбросил в сторону, но потом снова поднял, отнес к выгребной яме и с размаху швырнул туда. Вид у старого карагота был испуганный, как будто он чувствовал, что эллинские черепки однажды не доведут его до добра. Иван же несколько раз торжествующе подпрыгнул почти до решетки и повалился на траву в углу ямы. Надо было набраться сил перед завтрашним днем.

Глава 3

На удивление бодрый, Иван вскочил еще до зари. Он видел, как утренняя хмарь озаряется первыми лучами солнца, и как незаметно быстро становится светло. Пуховецкий не любил раннего утра, а его нелюбовь еще усилилась с тех пор, как он попал в перекопское рабство. Воодушевление раннего утра казалось ему всегда ложным, как румяна на щеках мертвеца. Но сегодня он испытал небывалый прилив сил. Даже Ильяш, который редко вставал после рассвета, на сей раз был удивлен.

– Видать, и правда баня с русскими делает чудеса! Что же, вылезай, Иван!

Словно после заутренней, на которой он не бывал уж года с два, с сияющим лицом подошел Пуховецкий к караготу вылезши из ямы. Он едва удержался от того, чтобы сказать "Христос Воскресе!" и обнять своего хозяина. Настолько распирала его радость его открытия, подкрепляемая надеждой на успех.

Ильяш, смущенный, но, в, то же время, и обрадованный воодушевлением Ивана, застенчиво подвел его к уже хорошо знакомой тому постройке, и указал на нее рукой.

– Вот, Ваня, ничего нового. Очистишь – и она твоя! Представь себе, что пока ты тут будешь прохлаждаться, придется мне заработать пару ахме. Надо ведь на что-то тебя содержать. Бог велит быть милостивым к блаженным, и по той заповеди я не щажу себя, а тебя, Иван – жалею. Не будь же и ты ленивым. Как говорил пророк, лень – самый страшный из грехов, ведь она – мать всех остальных пороков!

Даже разглагольствования карагота не могли сдержать огня, который рвался наружу из Ивана. Когда тяжело груженая повозка Ильяша отправилась со двора, Пуховецкий почти бегом ринулся к тому самому сараю, на который еще вчера смотреть не мог. Он радостно потирал руки. Из окон караготского дома на него удивленно смотрели еще несколько пар глаз, принадлежавших жене и многочисленных дочкам карагота, которых и сам Ильяш уже сбился со счету. Иван же не мог и не должен был их видеть – как он ни старался, запрет оставался соблюден.

Погружение в недра сарая было еще менее приятным, чем ожидал Иван. Сперва он долго сражался с дверью: ее пришлось пинать, тыкать, шатать во все стороны, пока она, наконец, не начала поддаваться. Но радость от победы была недолгой – ожидавшее Ивана внутри зрелище было поистине печальным. Только хозяйственный карагот, а, судя по количеству скопившейся пыльной и ненужной дряни, и многие поколения его предков, могли собрать в таком маленьком помещении столько совершенно ненужных предметов. Поворчав себе под нос, Иван взялся за дело, и оно, на удивление, принялось неплохо.

"Не так страшен черт! – думал он – Глядишь, не успеет Ильяш свою косматую голову с рынка притащить, как уж все готово будет". Домашние карагота в этот день не сильно приглядывали за Иваном. Причиной тому был его исключительно воодушевленный настрой, но, не в меньшей степени и прямой запрет караготской религии смотреть замужним женщинам и девицам на мужчин. Впрочем, толкования закона оставляли много простора для их применения, и даже злоупотребления. Пока высокий и статный Иван расчищал переднюю часть пещеры, в которую ему надлежало погрузиться, сразу несколько невидимых им глаз наблюдали за ним. Затем Пуховецкий исчез внутри, а из-за грязной, неумело сколоченной двери мыльни полетели предметы сначала понятного, а потом все менее и менее ясного назначения. Женщины караготского дома, которые уже давно мечтали добраться до бани, могли теперь лишь вздыхать и сетовать.

Иван же был неудержим. Не успело солнце дойти до полудня, как жалкая постройка преобразилась. "Хоть калгу тут мой!" – сказал бы Ильяш. Иван же собирался мыть в этой бане не калгу, и не нуреддина, а собственную – царскую! – персону. Полностью расчистить мыльню от хлама было выше человеческих сил, но Пуховецкий сделал все возможное. С еще большим воодушевлением натаскал он дров и воды. С водой в караготском поселке были особенные трудности, но даже долгий путь в гору с двумя ведрами на плечах не смущал Ивана.

И вот, час пробил. Огонь поблескивал на поленьях, пар шумел и обжигал спину. Царские знаки на разогревшейся и очищенной коже были видны хоть с самого Перекопа. "Пора!" решил Иван.

Но явиться перед подданными наследнику московского престола следовало во всем великолепии. Пуховецкий провел немало мучительно долгих минут, выбирая нужную для того, чтобы выйти наружу. Для успеха его дела, несомненно, нужны были зрители, которые, между тем, постоянно выходили во двор, но были все женского полу, а значит не помощницы ивановому начинанию. То хозяйская дочка, вся закутанная в платок с головы до ног, покидала свой дом, то крымская или украинская служанка выбегали во двор по каким-то своим хозяйственным надобностям. Но вот, наконец, со двора послышался мужской голос – голос Ильяша. Ждать было нечего, но и решиться было ох как сложно. Сейчас, когда было так хорошо после бани, и не хватало, пожалуй, только кувшина горилки да миски борща, как раз сейчас меньше всего Пуховецкому хотелось рисковать, идти на пытку и смерть. Между тем, именно это ждало Ивана в случае неуспеха его замысла. "Нужно, чтобы точно старый черт был во дворе. Дождусь – и тогда пойду сразу" – решил про себя Иван. Томясь от нерешительности и волнения, он принялся хватать все, что попадется под руку и рассматривать оставшиеся в мыльне предметы, а их было немало. Один привлек его внимание. Это была странная вещь из дешевого и потемневшего металла, вытянутая, вроде булавы или скипетра, но гораздо менее внушительная. Вся она была покрыта, словно пень изъеденный жучками, какими-то мелкими и витыми письменами, а может быть рисунками. "Державы нет, так хоть со скипетром явлюсь перед подданными" – мрачно подумал Иван. В этот момент со двора снова раздался мужской голос. Сомнений не было – это был Ильяш, и уходить в дом он вскоре не собирался. Иван прочитал Символ Веры, перекрестился на заваленный и грязный угол мыльни, взял "скипетр" и направился к выходу. Бедра он обмотал грязной холщовой тряпкой, которую прижимистый карагот выдал ему в качестве полотенца. Грудь же и спина его были обнажены, блистая знаками царского достоинства.