Тонкий лед

Мейнард, несмотря на то, что когда-то, по всей видимости, был воином (хотя сам он этого не сказал, уверяя, что провел долгие годы в обители), не обнаружил ни озлобления, ни подозрительного спокойствия, предшествующего бунту, когда уяснил свое новое положение. Он смирился и расспрашивал Альвдис, попросив ее рассказать о поселении, о людях, живущих здесь, и запоминая новые слова. Она говорила с Мейнардом, чувствуя при том спокойное удовольствие – может, оттого, что спасла эту жизнь, сияющую, будто огонек в глиняной плошке. Альвдис и раньше удавалось выхаживать больных, ее благодарили, и она сама ощущала, что делает нечто важное, однако ни разу не было у нее такого чувства, будто она пронесла в ладонях сквозь огонь драгоценную воду, не расплескав ни капли.

Он учился поразительно быстро, запоминая множество новых слов, и Альвдис не сомневалась: скоро чужак сможет говорить, как заправский северянин. И еще ее огорчало, что он почти ничего о себе не повествует: о монастыре почти не обмолвился, но то понятно – жаль сожженного дотла обиталища, жаль остальных братьев; только вот и где родился – не сказал, и почему решил в монахи уйти. От Сайфа Альвдис узнала, что Мейнард действительно из франкских земель, хотя и жил отчего-то в Англии, и ей хотелось бы услышать эту историю; спрашивать впрямую она постеснялась, а чужак так и не рассказал.

Потом раны его затянулись, тело окрепло, и разговоры пришлось прекратить. Мейнард переселился в дом к остальным рабам, Альвдис возвратилась к своим повседневным обязанностям, а домик вычистили и отдали молодой паре: свадеб той осенью играли множество.

ГЛАВА 5

Осень тянулась долго, золотистая и сладкая, как мед; по всему выходило, что снег выпадет лишь под конец года. До тех пор Бейнир вместе с дружиной успел сходить еще в один поход, на сей раз – с парой соседей, которые были совсем не против добыть золота перед предстоящей зимой. Возвратились довольные, почти никого не потерявшие в бою и с богатой добычей, так что пир закатили долгий, во славу богам. Кажется, боги решили не карать Бейнира за нарушение некоторых законов, и жизнь вошла в привычную колею. Молодые воины взяли в дома жен, нескольких – из других деревень, а девы выбирали мужей, и во Флааме царила радость, которой не мешала ни тяжелая работа, ни зарядившие дожди.

Альвдис в который раз про себя удивлялась тому чутью, что было у нее на людей: как ей приглянулся порабощенный франк, так и другим он пришелся по душе. Пожалуй, до сих пор больше Мейнарда среди рабов отмечали лишь Сайфа, на смуглую кожу которого ребятишки сначала смотрели со страхом, а потом – с интересом, и заслушивались историями Востока. Теперь любимцем ребятни и женщин сделался Мейнард. Он не чурался никакой работы, даже самой черной, исполнял ее прилежно, а нрав, несмотря на силу и ловкость, имел незлобивый и отзывчивый. Злость Бейнира на потерю многих воинов в том походе сгладилась со временем, и даже вождь обратил внимание на нового раба, на которого женщины не могли нарадоваться.

Оказалось, умеет он много всего: чинить вещи, класть камень, ходить по следу зверя, ставить силки и ловить рыбу. Он мог пригнать скотину с пастбища, сплести веревку или сеть, обрабатывать звериные шкуры. Где он набрался этих знаний, равно как и где выучил норвежский язык, Мейнард не объяснял. Однако нельзя было и сказать, что от него слова не добиться: по вечерам, когда мужчины ушли в поход, женщины собирались в длинном зале дома Бейнира, пряли, шили, чинили одежду и разговаривали. Раньше, случалось, звали Сайфа, всегда рассказывавшего собравшимся новую сказку, в которой, может, не все понятно, зато все интересно. Теперь часто и Мейнарду приказывали явиться, даже Далла, рабов не слишком жаловавшая, против такого не возражала, ибо истории чужака-франка были другими, но не менее интересными. Альвдис сидела рядом с мачехой, вся обратившись в слух, и даже не замечала иногда, как заканчивалась шерсть и нужно было идти чесать новую. Настриженную с овец шерсть сперва следовало вычесать, избавив от жира, а потом спрясть нить с помощью прялки и веретена. Прялку можно было носить с собой и работать где угодно, когда выдастся свободная минутка, только кто же уйдет, когда сказка в самом разгаре? И Альвдис сидела, держа прялку в левой руке, закручивая веретено с грузилом в правой, медленно опуская его на пол и потом сматывая нить, но думала не о том, какой эта нить получилась, а о неведомых землях, что появлялись в рассказе чужака. И потом, когда плела кружево из ниток с помощью простой костяной иглы, Альвдис казалось, будто слова Мейнарда вплетаются туда. Кружево выходило на славу. Девушке даже казалось, что туда вплелось немного иноземного волшебства.

Мейнард оказался прекрасным рассказчиком, хотя среди северян это была и не редкость: с детства привыкли рассказывать и слушать саги, многие обладали музыкальным слухом, и часто во время пиров звали скальдов, чтобы те развлекли собравшихся. Рабы, конечно, со своими сказками смешны, когда пируют воины, однако женщинам и детям было вполне достаточно такого общества. Когда имеется хорошая сказка, время за работой летит быстрее.

– Мейнард! Мей-наааард!

Он остановился и обернулся; запыхавшийся мальчишка подбежал к нему и уперся коленями в ладони, стараясь отдышаться.

– Что такое, Уни, почему ты так спешил?

– Меня Ёдур послал, – зачастил мальчик, выпрямляясь, – срочно послал, сказал, беги, найди!.. Он хочет спросить, ты пойдешь с ним сегодня?

Мейнард бросил взгляд на фьорд, подернутый рябью – поднимался ветер, – и покачал головой.

– Нет, Уни. Поди скажи ему: моряк из меня так себе, он это знает, а острогой рыбу бить сегодня – не та погода.

– Вот он и хотел, чтобы ты ему помог тянуть сети.

– Мне дом приказано строить, – развел руками Мейнард. – Видишь, сколько работы еще? – он кивнул на идущее неподалеку строительство.

Пока земля не зачерствела, скованная морозом, вернувшийся из похода вождь приказал возвести еще один дом, дабы поселить туда молодую семью: деревня разрасталась, требовалось восполнить потери, а потому не только жен вели северяне в дома, но и звали фермеров с других земель поселиться на плодородной равнине в Аурланде. В основном строили рабы под присмотром опытных мужей, тех, кто ведал, как возводить стены. Мейнард теперь тоже знал, как строят здесь дома: так как тут повсюду был лес, возводили строения из него, кладя доски угол к углу, хотя не чурались и другого способа – например, из земли, камней и торфа, и кровлю из торфа накладывали, дерево используя лишь для балок крыши и стен в комнатах. Такие дома были даже теплее, объяснил Мейнарду Ингольв, пожилой уже человек, больше других смысливший тут в постройках. Большой дом вождя, старый, одышливый, но крепкий, был возведен когда-то именно так – из камня и дерева. Мейнард внимательно разглядывал детали, если его звали по вечерам в длинный зал; его поразило искусство, с которым вырезаны были столбы и двери, он посмотрел, как держится крыша и как делится пространство внутри. Сейчас эти новые знания пригодились: франк легче понимал, чего хочет от него Ингольв и что именно приказывает.

Уни умчался, чтобы передать ответ рыбаку, повадившемуся приглашать чужеземца в плавания за трепещущей и бьющейся добычей, а Мейнард, усмехаясь, зашагал к строящемуся дому. Мужчины как раз закругляли стены в конце длинного зала, и хотя на дома уже давно не клали перевернутые лодки, традиция строить именно так сохранилась. Сайф, несмотря на холод, обнаженный до пояса, вместе с другими устанавливал один из мощных столбов, которые после примут на себя тяжесть крыши. Лука и Фредеганд обшивали досками земляную насыпь, что тянулась по обеим сторонам строящегося дома, и когда Мейнард прошел мимо, Лука неприязненно на него покосился.

Смирение – величайшая христианская добродетель, однако некоторым монахам, похоже, требуется нечто большее, чем плен, чтобы осознать это. Конрад с Фредегандом довольно быстро смирились со своей участью и проводили время в работе и молитвах, не оставляя надежды когда-нибудь возвратиться под сень монастырских стен, а пока же перенося свое пленение довольно-таки спокойно. Лука имел иное мнение: ему казалось, что подчиняться северянам зазорно, и он делал это каждый раз будто через силу, негодуя, что остальные не разделяют его убеждений. С молодыми монахами он связываться не стал, с давно живущими в поселении – тем более, от сарацина отплевывался, а вот к Мейнарду подошел сразу же, едва тот, выздоровев, приступил к работе вместе со всеми.

Луке хотелось бежать отсюда. Мейнард выслушал его горячий убедительный шепот и лишь молча покачал головой. Когда же брат взъярился, обвиняя Мейнарда в жестокосердии, тот возразил:

– Не принимай благоразумие за жестокость. Мы должны быть благоразумны.

– Умнее всего уйти, пока не выпал снег! – настаивал Лука. – Неужели тебя не гнетет мысль, что мы проведем остаток жизни среди этих нечестивцев?

– Среди них еще почетнее служить Господу. Разве нет?

– Кто бы говорил, – процедил монах, который еще в Англии Мейнарда не жаловал. Но там можно было не обращать внимания на его подколки, а здесь… здесь приходилось слушать.

Сайф тоже хмурился, когда речь заходила о Луке.

– Ты ведь не думаешь, что он решит уйти? – спросил как-то раз у Мейнарда сарацин. – Это ведь глупо, я предупреждал.

– Я говорил ему то же самое, и сделаю все, чтобы он не навлек на себя гнев вождя.

Мейнард исполнил свое обещание: он разговаривал с Лукой мягко и часто, как учил настоятель, и в конце концов добился обещания, что побега не будет. «Сейчас», – добавил мрачный Лука и с тех пор разговоров о бегстве не заводил, однако и спокойствия духа не обрел. Он решил, будто именно Мейнард виноват в том, что ничего не вышло, и, исчезни он, выдал бы его сразу, низведя на нет попытку освободиться. А потому Лука говорил с ним холодно и не упускал случая поддеть, когда никто не слышал. Северяне являлись для строптивого монаха людьми, недостойными слушать его речи. Мейнарду было все равно, лишь бы глупец выжил.

Он чувствовал себя ответственным за то, что Лука, Фрадаганд, Конрад и остальные, умершие по дороге, оказались тут или погибли: если бы не то, о чем не хотелось вспоминать, если бы не алое марево, застившее глаза, может, вождь бы не озлился так и не взял бы пленных. Их бросили бы там, и многие остались бы живы, а не упокоились в холодных водах моря и чужой земле. Или… вырезали бы их, как овец, но – вдруг бы пощадили? Мейнард никому не говорил об этом и даже почти не думал, просто знал, носил в глубине души, словно железную бусину на дне плошки. Он старался сделать так, чтоб им всем, оказавшимся тут, легче жилось, а потому за любую работу брался – лучше он ее сделает, чем кто-то еще; он вызывался и шел первым, когда дело того требовало, и даже рабы, жившие тут давно, начали поглядывать на него с уважением. Мейнард не выслуживался, не старался показать себя, не был слишком почтительным с северянами, не доносил, не просил ничего, он лишь работал, упорно, целыми днями, пока не валился без сил на узкую лавку и не засыпал – мгновенно и без сновидений. Эти провалы в небытие были для него самой лучшей наградой, о которой никто не ведал.

Вот и сейчас, когда Сайф кликнул помочь ставить столб, Мейнард не отказался. Они возились довольно долго. Работа была тяжелая, и когда последний столб установили, руки немного дрожали. Мейнард сжал кулаки, чтобы это прекратить. Он еще молод, хотя юным девушкам, наверное, кажется стариком. Он почему-то подумал о дочке вождя, ухаживавшей за ним во время болезни, и тут же прогнал эту мысль.

Работники пообедали свежим хлебом, что принесли ребятишки, и копченой рыбой; Мейнард мельком подумал, что Луке грех жаловаться – северяне достаточно хорошо обращались с пленниками, не желая, чтобы ценная добыча просто отдала Богу душу. Это было непрактично, а люди севера, проживавшие в суровых землях, отличались умным подходом к тому, что имели. Свое имущество они берегли. Потому с наступлением настоящих холодов, сказал Сайф, выдадут одежду потеплее, да и в сытной пище отказа не имелось, и дом был теплым… Строители не хмурились, перебрасывались шутками, а один из рабов, дан, даже затянул песню:

– Мой отдам за мясо

Меч и, княже, даже

Лепый щит за ломтик

Хлеба. Взять их где бы?

Храбры люди в холе

Ходят пустопузы,

Туже стянут пояс

Тут, где страждет каждый.

Песня была вроде и жалобная, однако дан пел ее весело, и подмигивал, и прихлопывал ладонью по колену – сразу всем понятно, что не всерьез.

Когда работники уже заканчивали трапезу, подошел Ингольв.

– Сегодня больше строить не будем, – объявил он. – Тут крышу надо затевать уже, а это на ночь не годится. Завтра с самого утра. Ступайте.

Мейнард доел и вместе с Сайфом первым направился к хозяйскому дому: там наверняка имелась работа.

Надвигалась зима, и северяне возвращались из походов, а пока не лег снег, ездили друг к другу в гости. Вот и во Флааме со дня на день ожидались визитеры – какие-то соседние вожди со своими людьми намеревались приехать к Бейниру, и по такому случаю затевался пир. Пиры всюду и везде одинаковы, думал Мейнард. Несколько дней мужчины не будут выходить из-за стола, разве что по естественной надобности, на кухне будет стоять чад, женщины и слуги собьются с ног, поднося новые блюда, и в конце концов гости уедут довольными и в страшнейшем похмелье. Раньше Мейнард принимал участие в пирах и прекрасно знал, чем это заканчивается. Может, поэтому Ингольв не хочет начинать крышу сегодня: а ну гости нагрянут к вечеру, и тогда в завтрашних работах смысла особого нет…

– О чем ты задумался? – спросил Сайф. Сарацин оказался приятным собеседником для Мейнарда, однако обладал и иным ценным качеством – не был слишком уж болтлив. Он тонко чувствовал, когда многословие неуместно.

– О том, как наши хозяева нынче будут пировать.

– Жалеешь, что тебя не позовут?

– Так, может, и позовут – окорока таскать из погреба.

Сайф засмеялся.

– Мне нравится, что ты не тоскуешь.

– Уныние – грех.

– И, тем не менее, многие ваши грешны.

– Твое жизнелюбие искупает все это.

Сарацин пожал плечами.

– Я не только воин, но и ученый, мой друг. Когда я оказался здесь, то вначале лишь и думал, как бы поскорее оказаться снова в Испании, а лучше дома, в Танжере… – Он вздохнул. – Ты бывал там, странник? Там лучшие девушки в мире с глазами темными, как сливовая кожица, как виноград, что они подносят тебе в ладонях… Там самое сладкое вино и самые смелые люди… Впрочем, я отвлекся, – прервал он сам себя. – И вот когда я, потеряв все это, приобрел лавку в рабском доме, то, конечно же, огорчился вначале. А затем подумал: может, моя судьба – изучить этот дивный край, узнать многое о совершенно иных людях, чтобы измениться самому? Все-таки вестготские племена, которые отступили пред нами в Испании, чем-то на нас похожи уже, научились нашему языку, переняли кое-какие обычаи… Этот же народ непримиримый и вольный, и боги у них совсем другие, и шаманство свое, и язык ласкает слух.

Мейнард кивнул. Сайф уже рассказывал ему, как оказался здесь и почему решил остаться, но каждый раз это было интересно слушать. Для самого Мейнарда подобное отношение к жизни казалось чужим и чуждым: его не настолько интересовала культура северян, их сказки, песни и предания, которые без числа запоминал Сайф, – не настолько, чтобы решиться и добровольно остаться здесь. По законам севера, которые сарацин, как и обещал, тщательно объяснял новоприбывшим, через долгое время услужения раб мог выкупить себя, заработав свободу. Некоторые, кто выжил, так уже сделали; кое-кто ушел, а кто-то остался, взяв себе крохотный надел и выращивая зерно и скот. В основном это были захваченные в походах крестьяне, которых возможность ехать обратно через многие земли пугала. Кто ждет их там, спустя годы, в землях саксов и франков? Если была семья, то давно привыкла жить без кормильца, если был надел, то вряд ли лучше, чем здесь. А тут уже все знакомо и есть свое имущество, немного, но есть. Мейнард думал иногда, что он станет делать сам, если когда-то вновь будет свободным. Возвратится в монастырь, как его братья, или же… Здесь христианского Бога как будто и не существует. С того момента, как очнулся во Флааме, Мейнард ни единой молитвы не прочел. Когда его братья и другие рабы-христиане собирались и молились вечером, он вставал вместе с ними на колени, однако даже произносимые ими слова не доносились до него, и в душе было пусто. Словно все, владевшее им раньше, исчезло. Только… не этого ли он искал?..

– Вот приедут гости, – продолжал болтать Сайф, за почти два месяца восполнивший пробелы в знании франкского и теперь говоривший с Мейнардом на его наречии, – и, должно быть, скальды с ними! Может, странствующие, каких я не слышал. А если даже знакомые, они сочиняют новые песни. Эх, почему же я обделен поэтическим даром!

– Нельзя иметь все, – наставительно произнес Мейнард.

Сайф захохотал.

– И это раб говорит рабу! Да ты шутник.

– Всего лишь правда, друг мой, всего лишь правда.

– Ну, как бы там ни было, а я послушаю и выучу. Что же касается поэзии – все равно хотелось бы мне… В конце концов, юные девы падки на стихи…

– О каких девах ты говоришь? Ты сам сказал только что: мы рабы, а женщин они в рабство не берут. Кто даст тебе жениться, Сайф? К тому же, ты не их веры. Готов принять Одина как своего бога?

– Да кто же ведает, что будет дальше. Может, однажды я пойму, что именно к этому и вел меня Аллах… Пути его, как ты знаешь, не ведомы никому, но я слушаю его голос в моем сердце. – Сайф торжественно прижал ладонь к груди и тут же продолжил весьма легкомысленно: – Так вот, о девах. Когда приезжают поэты да певцы, девы очарованы. Ты же сам видел!

– Видел, – кивнул Мейнард. Тут сарацин прав: женщины всего мира падки на красивые слова.

– Может, напроситься в ученики к скальду? – задумчиво произнес Сайф. – И тогда, если у меня выйдет научиться, сердца женщин откроются предо мною, будто цветы поутру…

– Одно это звучит достаточно поэтично.

– Это не я придумал, – уныло сознался сарацин.

– Ты действительно мыслишь о женитьбе? – поинтересовался Мейнард серьезно. – Здесь?

– Возможно… Женщины тут – настоящий огонь, чего я не ожидал от северянок. Но я ни к одной не подступлюсь. Я раб, и это оскорбление. Но… А ты тоже об этом думаешь?

– Нет, – сказал Мейнард и тут же понял, что солгал.

Эта земля что-то делала с ним. Он так мало времени провел тут, неполных два месяца, однако уже ощущал себя более живым, чем за все время, проведенное в монастыре. А казалось, то было место духовное, способствующее очищению от суетных мыслей и обретению спокойствия…

– Хотя думаю, – добавил он, – конечно. Если бы все в моей жизни было иначе, я, может, женился бы уже. Пора…

– Вот я тебе о том и говорю.

Мейнард порадовался, что идущий позади Лука не понимает франкского и не слышит разговора. Иначе непременно бы прошипел что-то об искушении, которым неверные манят истинных христиан.

– Однако, тебе нельзя жениться, – продолжил Сайф, – ты монах. Хотя на твоем месте я бы через некоторое время позабыл об этом.

– А ты забыл об Аллахе?

– Нет. Прости, это было глупо.

Разговаривая, они дошли до дома Бейнира, и Мейнард обрадовался, увидев, что навстречу им идут дочь и сын вождя.

Удивительно, как у столь грозного воина получились такие добрые дети? Мейнард уже успел и с Тейтом познакомиться – мальчишка слушал его истории, раскрыв рот, и иногда приходил сам и просил рассказать вечером, звал в большой дом. Мейнард никогда не отказывался. Бейнир растил сына воином, однако у мальчика была добрая душа. Он жалел животных и птиц и охотился словно бы через силу. Когда-нибудь это изменится: ему править, и негоже быть таким добросердечным. Оставалось надеяться лишь, что эта мягкость переродится в справедливость, и Тейт станет таким вождем, о которых легенды слагают: сильным, но великодушным.

Альвдис же… Мейнард старался о ней не думать.

Сайф с его соблазнительными речами не понимал, как глубоко задевает струнки в душе своего приятеля. И хорошо, что не понимал; даже лучшему другу не всегда говорят о подобных вещах. Мейнарду нравилась дочь вождя, немного больше, чем это допустимо для раба, монаха или же просто человека, каким Мейнард являлся. Он не покривил душой, сказав о том, что если бы его жизнь пошла иначе, он уже женился бы. Но и тогда он, скорее всего, выбрал бы другую женщину, не такую, как Альвдис. Есть девушки, чью душу нельзя сильно ранить или задеть, любящие себя, свое отражение в зеркале или же состоятельность жениха, и вот такую Мейнард взял бы давным-давно в жены, чтоб ее ничем не задеть и не обидеть. Любить бы ее он не смог, да и способен ли он любить? Вряд ли… Но Альвдис относилась к тем женщинам, на которых он старался не смотреть. Она была истинной и искренней, живым огоньком, любопытной и открытой, настоящей. Ни за что он не рискнул бы так, опасаясь погубить эту чистую душу. Не он, ни за что и никогда.

Сейчас дети вождя шли навстречу, и Альвдис несла корзину.

– Стойте, – попросила она, и Сайф с Мейнардом остановились. – Мы идем в лес вон туда, – она указала на одну из гор. – Эгиль сказал мне, что ты ставил там силки вместе с ним, Мейнард, и велел пойти проверить их. Отправишься с нами? Мы хотим набрать ягод.

– Разве еще есть ягоды? – удивился он.

– Кое-где сохранились. Так ты идешь?

– Да, госпожа. Только возьму сумку.

– Мы подождем тебя вон там, у начала тропы.

– Хорошо.

– Госпожа Альвдис выделяет тебя, – сказал Сайф, когда дети Бейнира отошли достаточно далеко, чтобы не слышать разговора (впрочем, все равно бы не поняли). – Это прекрасно.

– Чем же?

– Если будет благосклонна, то может попросить его освободить тебя быстрее, чем ты заработаешь себе на выкуп сам.

– А такое случалось? – Мейнард оглянулся на Альвдис и Тейта и, широко шагая, направился к рабскому дому; Сайф еле поспевал за ним. – Раньше, с другими?

– Да, говорят, кое-кого освободила ее мать, чье место потом заняла Далла. От этой особого милосердия не жди, но Альвдис другая. Если попросишь…

– Я ни о чем просить не буду, – прервал его Мейнард и, поймав недоумевающий взгляд, добавил уже мягче: – За себя – нет.

– Может, ты и верно мыслишь… К тому же, вряд ли госпожа Альвдис пробудет тут долго. Поговаривают, отец намерен выдать ее замуж этой зимой.

– Вот как, – пробормотал Мейнард. Он удивлялся, что сам не подумал об этом раньше. Конечно, дочка вождя заслуживает хорошего мужа. А ему, франку из диких земель, даже думать о ней не стоит.

ГЛАВА 6

В лесу пахло опавшей листвой и мокрой хвоей, и чувствовалось, что дожди эти – последние, и вот-вот ударят заморозки. Мейнард всегда хорошо угадывал перемену погоды и знал, что не пройдет и нескольких дней, как выпадет первый снег. Зря все-таки Ингольв решил ничего не делать больше сегодня, успеть бы крышу…

Но Мейнард не слишком огорчался. Пройтись по лесу вместе с красивой девушкой и ее братом – разве не лучше, чем до ночи обтесывать балки? К тому же Эгиль оказался прав, и в силки попалась кое-какая добыча. У пояса Мейнарда уже болталась пара кроликов, слегка отощавших к холодам, зато отрастивших более теплый мех. Все пригодится – и шкура, и мясо.

Тейт носился по округе, то пропадая в зарослях, то снова возникая на тропинке, словно лукавый эльф, о которых Мейнард слышал от ирландцев, но сам никогда не видел – ему после потребления вина эльфы не являлись, спал он в былые времена как убитый. А настоящие от франка спрячутся, ищи их еще.

Альвдис вела себя гораздо спокойнее, как и подобает благовоспитанной девушке, хотя Мейнарду казалось, что временами ей хочется сорваться и побежать рядом с братом. Бег – одна из степеней свободы, когда ты чувствуешь, что еще силен, что быстр. Альвдис шла, иногда останавливаясь, заглядывала в потаенные уголки, замирала на крохотных полянах; Мейнард почти не следил за ней и все-таки знал, где она находится.

Молчание нарушили не сразу, и первой это сделала Альвдис. Она произнесла отстраненно и все-таки с некоторым любопытством:

– Где ты научился так хорошо ходить по лесу?

Мейнард отвел от лица ветвь клёна с еще сохранившимися на ней огненными листьями.

– Там, где вырос, на землях франков, – объяснил он. – Мой отец часто брал меня в лес. Мы ходили по нему целыми днями, иногда задерживаясь на ночь. Тогда я и научился слушать то, что говорит природа.

– Твой отец был охотником?

Мейнард покачал головой и ничего не ответил.

Ему не хотелось рассказывать ей о прошлом. Прошлое хотелось забыть, полностью, и если бы существовал такой способ, вроде волшебного питья или какого иного колдовства, Мейнард незамедлительно бы им воспользовался, даже не помышляя о судьбе своей бессмертной души. Но пока одаренные ничего такого приготовить не сумели. Пересказывать же – значит ворошить почти отгоревшие угли. В данном случае Мейнард предпочитал любоваться на пепел. Забыл – и отлично. Хорошие вещи можно и вспомнить, но со временем казалось, что их было не так и много. Странные шутки иногда выкидывает память…