bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
5 из 8

Баба вдруг подала голос из-за решётки:

– Ты вспомни получше, мальчонка. Милиция – она хорошая, она чужого не берёт.

– Отсиживай, Кутузова, отбывай своё, – сказал ей старшина. – Тебя не спрашивают.

– Есть, гражданин начальник. Мне мальчонку жалко.

– Нам тоже его жалко. А ты молчи в тряпочку.

Майор Запылаев повздыхал и сказал:

– Так как же, Шалай? Не поможешь мне? Я ведь обязан твои деньги найти.

– Ничего вы не обязаны. Я, по крайней мере, не прошу.

– Напрасно ты так. Тем, кто это делает, крепко может попасть, а ты покрываешь. Что – и фамилии её не помнишь?

…Когда я эти кирпичики стал кидать – ей в окошко, а попал другому кому-то, тут целый взвод выбежал меня хватать, и какой-то мужик сверху кричал: «Это у Перевощиковой, у Перевощиковой шпана собирается! Я эту квартиру давно на заметку взял!» А Клавка из подъезда: «Больше тебе делать нечего! Смотришь, кто ко мне ходит. А я женщина свободная. Может, мне тоже жизни хочется». Ну, и голосок же был у моей возлюбленной!

Но я ещё и про Нинку вспомнил: бичи-то ведь знают, что я на Абрам-мысу был, милиция докопается, а вдруг у неё деньги в сенях остались, даже наверняка остались, и Нинку вполне замести могут, потом мне её и самому не выручить. Да если и бичей заметут с Клавкой – всё равно, какие б они ни были, – не стоили эти деньги, чтоб люди из-за них сели в тюрягу. Я всего двадцать суток на губе[18] сидел, больше не сидел, и всё равно я знаю: никакие деньги этого не стоят. Лучше я сам их при встрече возьму за глотку.

– Ты откуда, Шалай? С тралового?

– Сам ты траловый!

– Давай, груби мне. Я всё фиксирую.

– Не траловый я, а сельдяной.

– Вот и отвечай по существу. Я на тебя официальный документ заполняю. Где живёшь?

– На земле и на море.

– Ладно, спрошу точнее. Прописан где?

– Прописан по кораблю.

– Так… В общежитии, значит. Ну что, две недельки у нас поживёшь. За вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем по бедности.

– Спасибо…

– Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра ещё допросим.

Ныркин пошёл было, но тут эта баба из-за решётки стала канючить:

– А меня когда же в туалет сводют?

– Водили тебя, – сказал Ныркин, – часа не прошло. Потерпишь маленько.

– Не буду я терпеть! Вот возьму и напущу на пол.

Ныркин ей сказал добродушно:

– Напустишь – юбкой будешь вытирать.

– Ещё чего! Юбка у меня – шерстяная.

«Господи, – я подумал, – вот баба кошмарная. Как её только земля носит! И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету». Я встал и пошёл опять к барьеру.

– Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.

– Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил – значит, у нас лучше.

– Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю как с моря…

– Что ж делать, Шалай? Мы, что ли, с Ныркиным стёкла били, покой нарушали трудящихся?

– …и мне завтра по новой в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом, можете проверить.

Майор Запылаев бросил свой документ заполнять, вздохнул.

– Ныркин, какой завтра отходит?

– Кто его знает. В диспетчерскую надо звонить.

– Н-да… Тем более, он же не знает, диспетчер, есть там этот Шалай в роли или нет. Кто у тебя капитан?

Я пожал плечами. Капитана я не успел придумать.

– В море, – говорю, – познакомимся.

– Врёт, – сказал Ныркин. – А может, не врёт.

– Ну, а кого-нибудь помнишь? Старпома? Дрифмейстера?

– Штурманов? – баба сказала из-за решётки. – Механиков?

– Во! Стармеха помню. Бабилов.

– Сергей Андреич?

– Точно.

Запылаев опять чего-то вздохнул.

– Телефон-то у него наверняка есть…

Это правда, телефон был у «деда», его за три года до этого депутатом выбирали в райсовет. Только не нужно ему было знать про мои похождения.

– Он же спит, – говорю.

– Что ж делать, разбудим. Твоя вина.

– И всё я пошутил. Никакой у меня не отход.

– Врал, значит?

– Ага, – я снова пошёл к лавке, – давай мне, старшина, комплект, я спать буду.

Майор Запылаев всё же набрал номер. Я так себе и представил – как в длинном-длинном коридоре, где сундуки стоят, корыта, холодильник чей-нибудь, а на стенах висят велосипеды, как там звенит, заливается звонок, – пока кто-нибудь нервный не выскочит, протирая кулаками очи, не нашарит выключатель, потом в другой конец не зашлёпает, к телефону. Потом к «деду» идут стучать – тоже подвиг, опять в другой конец шлёпай. Но «деда» нельзя не позвать, его и ругают, и уважают. И вот «дед» поднимается, кряхтит, накидывает бушлат, суёт ноги в тёплые галоши, идёт. И вся квартира, конечно, пристраивает уши к дверям – кому ж это он понадобился в столь поздний час? Любопытно, любопытно, «майор Запылаев из милиции», то-то нынче пошатывались, когда пришли. Нет, с «дедом» всё в порядке, матросик из его экипажа набедокурил – «в нетрезвом, конечно». Скажите, тысячу рублей размотал, не помнит где. Хорош экипаж! А «деду» он что – сын, племянник? Ах, этот, который всё к нему ходил, вроде подкидыша. Хорош подкидыш, с таким жить да радоваться. А старый-то за него просит, унижается, было бы из-за кого. Господи, и Ненил Васильна выбежала. Бог своих не дал, вот и носятся с прохиндеем великовозрастным, души не чают… Потом идут они двое между замочных скважин и молчат. Запираются в своей комнатёшке и друг другу ни слова.

Майор Запылаев положил трубку, погладил свой «внутренний заём» и насупился: что ж ему теперь с официальным документом делать?

– Оставлю на всякий случай. Жильцы пожалуются. Стёкла придётся тебе вставить. Договорились?

Я кивнул. Ничего, сквозь землю не провалился, только лицо как будто пятнами пошло.

– Я идти могу?

– Мотай! Хотя подожди, Лунёв с Макарычевым тебя отвезут, а то ещё где-нибудь попадёшься, снова придётся Бабилова будить.

Тут как раз и подъехали Лунёв с Макарычевым – злые как бесы. Макарычев платком ссадину зажимал на щеке, а Лунёв высыпал майору Запылаеву на стол гильзы от пистолета – штуки четыре, – оказывается, в международный конфликт им пришлось вмешаться, возле Интерклуба англичане подрались с канадцами.

– Весёлая ночка! – сказал майор Запылаев. – А придётся ещё, Макарычев, съездить, бича в общежитие свезёшь.

Лунёв поглядел на меня зверем.

– Так и будем, значит, работать? Мы задерживаем, а ты выпускаешь.

– Видишь, какое дело, Лунёв. Чем ты его воспитывать собираешься? Метлу в руки дашь – улицу подметать? Это ему приятный отдых. А вот он завтра в море идёт, в восемь утра, это проверено, так лучшей меры мы с тобой не придумаем. И рыбы мы тоже не наловим для государства, Лунёв…

– Пусть отдохнёт Макарычев, – сказал Лунёв, – сам свезу.

По дороге я Лунёва попросил подождать, зашёл в один знакомый двор и постоял там, задрав голову. Окошко на четвёртом этаже погасло. Я вернулся и сел в коляску.

Лунёв меня довёз, разбудил вахтёршу и на прощанье помахал мне рукой.

– Всё хреновина, не огорчайся.

Про деньги ему сказали.

– Спасибо, – говорю.

– Счастливо в море!

Я пришёл, скинул только куртку и тут же повалился на койку – лицом вниз. Заснул без снов, без памяти, как младенец.

10

Вахтёрша своё дело знала. Если кому в море идти, она всю общагу перевернёт, но тебя и мёртвого поставит на ноги. Постоишь, покачаешься – и оживёшь. Но уж соседям, конечно, не улежать. Все мои четверо проснулись, поглядели на чёрные окна и задымили в четыре рта. Сочувствовали мне. Шутка сказать – вместе неделю прожили! Тем более нам в одной компании уже не встретиться. Сегодня же на моё место другой придёт – как в том анекдоте: «Спи скорей, давай подушку».

Они себе покуривали, а я собирался. Чемоданчик ещё был крепкий, две пары белья на смену, три сорочки и галстук, и шапка меховая, и золотые часики, а пальто и костюм я на хранение решил оставить – одолжил у соседей иголку и химический карандашик, зашил в мешковину и написал: «Шалай С.А. Ждать меня в апреле. СРТ-815 “Скакун”». Вот всё, что я нажил. И ещё курточка. Ну, с ней ничего не сделалось, и кровь хорошо замылась, никаких следов. Да, вот и пачка осталась «Беломора», на сегодня хватит, а завтра можно и в кредит брать в лавочке у артельного. А если сегодня и вправду отойдём, то и деньги мне ни к чему, сами понимаете. Вот если б они были, тогда другое дело. Ну, ладно, что теперь говорить.

– Счастливо, негритята!

– Тебе счастливо, дикарь.

– Встретимся в море?

– Возле Фарер.

Мы посидели, как водится, и я всем пожал лапы – ещё тёплые, вялые со сна.

Сколько же раз я уходил отсюда? Дайте вспомнить. Ну, не из этой комнаты, все они на один лад: пять коек с тумбочками, стол под газеткой, потресканное зеркало на стене и картина – люди спасаются на обломке мачты, а на них накатывает волнишка, баллов так на десять – чёрта лысого спасёшься! На другой стене – пограничный дозор в серых скалах вглядывается в серое море, старшина ладошку приставил ко лбу – бинокль у него, наверно, в воду свалился. Да, без воды нам, конечно, не обойтись на берегу. Ладно, пускай висят. А я пошёл.

На выходе вахтёрша меня остановила:

– Погоди, сынок, у тебя за семь суток не уплочено.

Вот этого я не учёл Семь дней – это, значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.

– У соседей не мог одолжить?

– Меньше десятки занимать – несолидно.

– Ладно, сама за тебя заплачу. Упомнишь?

– Забуду. Вы напомните, пожалуйста.

– Постой, я тебе пропуск выпишу.

Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтёрше.

– До свиданья, мамаша.

– Ступай, счастливо тебе в море.

Была ещё самая ночь, когда я выходил, со звёздами. Я пошёл по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах[19], и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили – толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.

На углу Милицейской я остановился. Четверть десятого было на моих. Она уже там, на работе. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.

Подошёл там к трубке мужчина.

– Нельзя, – говорит, – она в лаборатории. И мы по личному делу…

– Ах, какая жалость! Тут к ней брат приехал…

– Из Волоколамска?

Так и есть, нарвался я на очкарика.

– Ну, нельзя – не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил её прийти на причал. – Я ему сказал, какое судно и как найти причал. – Запомните?

С кем-то он там пошептался и ответил:

– Хорошо, я постараюсь.

– Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.

– Она… по-видимому, придёт. Если сможет. Больше ничего?

– Нет, спасибо.

Так мы с нею и пообщались.

Мне ещё нужно было в кадры – это рядом, на спуске: избёнка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: «Рыбак! Не выходи на выметку без ножа», «Не смотри растерянно на лоно вод, действуй уверенно, используй эхолот!», «Перевыполним план по улову трески на трамтарарам процентов!» Пять или шесть окошек выходят в коридор – в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчётся с утра до ночи, – кажется, век не пробиться. Но это кажется.

Я вломился в коридор и заорал с порога:

– Бичи, пустите добровольца!

Расступились. Девица даже выглянула из окошка.

– Это ты доброволец?

– Я. Выдай мне билетик на пароход.

– Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?

– Восемьсот пятнадцатый.

– Привет! Отошёл уже.

– Не может быть, – говорю. – Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль ещё на столе.

– Ой, ну надо же! – захлопотала. – Неужели я ещё не отнесла?

Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.

– Ты гляди, – один говорит другому, – в Норвежское идут под селёдку. Ну, юмористы!

– Надеются, значит, – отвечает другой.

– Ты шутишь! Какая же в январе селёдка?

– Так это ж не я иду. Это ж они идут.

Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше – крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился – со всеми печатями.

На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал – как рыбёшка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нём шагали, как в тумане. У проходной разделились на два рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.

Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:

– Небось через проволоку передал?

– Святым духом, – говорю, – по воздуху.

– А много? – смеётся милиция.

– Да штуки три.

– Это ещё не много. Вот сейчас кочегара задержали – восемь поллитров нёс в штанинах.

– Анекдот! – говорю. – Конфисковали?

– Ну, так если вываливаются! Это ж не дело. Надо, чтоб не вываливались.

– Правильно, – говорю.

– Счастливо в море!

Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали – машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, рукой помахивал и шёл себе, не задерживался, пока не упёрся в шестнадцатый причал. Здесь мой «Скакун» стоял – весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши набивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.

У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой – две синих полосы, между ними белая, – поглядывал на берегашей и поплёвывал в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он их приложил к пачке, а сам на мою курточку загляделся.

– Матросом идёшь?

– Матросом.

– Хорошо. – Не знаю, что тут особенно «хорошо», но так уж всегда говорится. – А я третьим штурманом.

– Тоже хорошо.

– Медкомиссию прошёл?

– В этом году не надо.

– А венеролога? Не намотал на винт?

– Ангел меня сохранил.

Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось.

– Отойдём сегодня? – спрашиваю.

– В три часа, наверно. А может, завтра. Капитана ещё нет. А ты почему опаздываешь?

– Оформляли долго.

– Оформляли! Дисциплинка должна быть. Курточку не продашь?

– Нет.

– И не надо. Раз опоздал – будешь вахтенным. Повязку надень.

Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.

– В контору сбегаю. Лоции надо взять. И аптеку.

– Так и скажу, если спросят.

– Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь – как бочки швыряют. Все клёпки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.

– Покричу обязательно.

– Надо, знаешь, хоть покричать.

Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать – покрышку от грузовика, – это же каждую бочку нужно кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдём.

– А заскучаешь, – сказал третий, – на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный пёсик.

– Обязательно поиграю.

– А может, махнёшь курточку?

– Нет.

Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошёл устраиваться. Кубрики на СРТ – носовые, под палубой. В каютке – дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках – на четыре персоны и на восемь – вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там аристократия – «Рыбкин»[20] поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из «старичков», ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне – молодой, мне туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня – дым коромыслом, пар от горячего камелька, весёлый дух от стола, где трое сидело с дамами.

– Здорово, папуасы!

– Будь здоров, дикарь! С нами идёшь? Присаживайся.

– Нельзя мне. На вахте.

– А что на вахте, богу молятся?

Я поглядел – ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни – шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: два ботинка, две туфельки. Так он и будет, этот шёпот прощальный, – до самой Тюва-губы. Потому что порт – это ещё не отход. Вот Тюва – это отход. Там мы возьмём вооружение : сети, троса, кухтыли, возьмём солярку, уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдём на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмёт наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовёмся по имени-отчеству. Знамо дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят всё судно и выведут этих женщин на палубу – назад отвезти, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько только можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим – под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: «Ты там смотри, Верка (или Надька, или Тамарка), гулять будешь – узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!» А они нам снизу: «Глупый ты, Сенька (или Васька, или Серёга), говори, да не заговаривайся, люди же слушают, когда ж это я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!» И катер нырнёт в темноту, покачивая топовым[21], повезёт наивернейших наших жён, невест и подружек, – я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался за занавеской.

Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море – это твоё прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься – это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.

И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлёпанцах на босу ногу:

– Вахтенный! Флажок почему не поднял?

– Может, он поднят?

– Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.

Я влез на ростры[22], пробрался между шлюпками к корме и поднял флажок – весь замасленный, линялый, в копоти, – разглядит его там диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот верзила меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлёпанцах. Ну, такому ничего не сделается – лицо младенческое, румянец во всю щёку, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.

– Новенький, аттестат будешь оформлять?

– Матери в Орёл.

– А бичихи – нету?

– Нет пока.

– И алиментов не платишь? Что ж ты такой?

– Такой уж…

– Ну, и я такой. – Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. – Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.

– Хорошо.

– Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй.

Зашлёпал к себе вприпрыжку. И тут же меня с берега позвали:

– Вахтенный!

Стоял на пирсе мужичонка, весь в бороде, поматывал концом шланга.

– Воду будем брать ай нет?

– Обязательно, отец.

– Ну дак валяй, откупоривай танки-то. Какой я тебе отец? Я ещё тебя перемоложе.

Хорошо же я выглядел после вчерашнего!

– Вода у тебя – питьевая?

Он для чего-то на шланг поглядел.

– Нет, вроде мытьевая.

Я вывинтил пробку, приладил шланг, махнул ему рукой. Он своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот ещё кому-то. Так и домахались до водокачки.

– Вахтенный! – опять кричат.

Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвёл лебёдку, петлёй обвязал коровью ногу и затянул.

– Вирайте!

Поплыла мороженая нога с причала на камбуз – торжественно, как знамя. Потом ещё мешки перегружали – с картошкой, сухофруктами, вермишелью и чёрт его знает с чем. А только управился – опять голос, с берега:

– Вахтенный!

Стоит – в шляпе, под ней уши мёрзлые, дышит себе на руки.

– Кто воду берёт?

– Что значит «кто»? Пароход берёт.

– Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.

– Мы ж не за границей.

– Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?

– Кто шланг давал, сказал – мытьевая.

– Персонально кто? Не помните. Как же так получается?

А чёрт его знает, как это получается. Все руками махали.

– Что ж теперь, – говорю, – обратно её качать? Тоже деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся, раздражения кожи не будет. Доктора советуют.

Озадачился в шляпе.

– Всё равно – непорядок. Вот как мы это назовём.

Махнул тоже рукой и пошёл. Минуты не прошло, как снова:

– Вахтенный!

Это из рубки старпом – его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне глазом на палубу. А там, возле трюма, стоял некто – в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в тёплых галошах, руки за спиной, – наблюдал за берегашами, как они бочки швыряют. Так, умаю, сейчас насчёт кранцев будет заливать.

– Ты вахтенный?

Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же ещё. Они всегда посреди палубы останавливаются, а говорить – не спешат. Капитану в море ещё много чего придётся сказать, ну, а когда он в первый раз на судно всходит, спешить не надо, а надо сказать такое, чтоб запомнили. Чтоб прониклись.

– Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.

Так сразу и переломают. А я думал, он насчёт кранцев.

– Сейчас, – говорю, – посыплю.

– Так. А чем будешь посыпать? Солью?

– Нет, – говорю, – это инструкцией запрещено. Надо – песком.

– А он у тебя есть?

– Нет, но достану.

– Новенький, а знаешь. Ну, действуй.

Сказал он своё капитанское слово и пошёл к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошёл к бочке с солью и стал её сыпать. Новенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниёт. И напечатали. Не спросили только – а чем её, палубу, в море поливает, не солью? Потому что – борец за экономию. Как будто, если я её песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.

Ну так, я с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошёл и стал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.

– Отодвигаешь меня? Ты главный тут?

– Не главный, но вахтенный. Свалишься – мне же отвечать.

Тут одна бочка выпала из контейнера, ещё с высоты, и раскололась по всем клёпкам. Не знаю отчего, так же и другие падали. Обруч небось был перержавленный.

Вдруг этот, кто выполз, так усмехнулся лениво и сгрёб меня за куртку. Задышал мне в лицо гнилью зубной, да с перегаром.

– Вахтенный, а не смотришь. А я за бочки с тебя спрошу, понял. Потому что я – бондарь.

– Пусти, – говорю, – порвёшь.

А он, хоть и косой был вдымину, но мёртво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой, как будто убить хотел.

Из берегашей один, который внизу стоял, на укладке в трюме, сказал:

– Что вы, ребята, как не стыдно? Вы ж в море вместе идёте, должны быть, как братовья.

– Ты помалкивай там, – сказал ему бондарь. Но всё же куртку отпустил. Зато кулак поднёс к самому моему лицу. – Убивать таких братовьёв.

И пошёл обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели вслед ему. Тот, в трюме, спросил:

– Слышь, вахтенный, неужели из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего по-крупному не поделили?

– Чего нам делить? Первый раз его вижу.

– Вот дела! Не, тогда лучше не ходить вместе.

Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравится, мало-помалу осточертеют. А тут мы рейс начинаем врагами. Даже не поймём, отчего. Может, и правда, не ходить с ним?

– Слышь, вахтенный, – сказал мне тот, из трюма, – я подумал: в общем-то на это плюнуть. Ну, это ж он – спьяну.

– Да чепуха, – говорю, – есть о чём говорить!

– Ну, правильно. Слышь, а пошарь там, на камбузе – хлебца не найдётся ли? Есть захотелось.

Ох, эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на пароходе.

– Ладно, пошарю.

– Будь ласков. Может, и мяску найдёшь? Или там курку?

На камбузе у кандея[23] пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски – рыженькую такую, пушистую, глазёнки выпуклые, лобик с зачёсиком. Она не ела, а прямо отведывала. И ушками-то всё прядала, и поджимала лапку. Не верила, что всё так хорошо.

На страницу:
5 из 8