Запретная зона

Иннокентий А. Сергеев

Запретная зона

1

Она стоит на краю обрыва и улыбается, протягивая ко мне руки, и бросившись к ней, я срываюсь в бездну и падаю…

И она стоит у моей постели среди других, и не улыбается мне больше.

И я хочу падать к ней дальше, дальше,

пусть никогда не наступит ужас пробуждения, когда она среди них, и я лежу на постели голый, беспомощный…

Я не хотел, чтобы это случилось.

Всё началось с того, что…

Однажды я родился, далеко отсюда, в Башкирии.

Это красивая страна, и я долго могу рассказывать о ней, но память коварна, и может быть, я вспоминаю не Башкирию, а своё детство. Едва ли я когда-нибудь захочу вернуться туда и жить, как если бы никуда не уезжал.

Я вижу, как она стоит на краю обрыва, протягивая ко мне руки…

Нет, она не может позволить себе этого, мы не можем позволить себе лишних жестов, движений, слов… Мы не можем позволить себе жить…

Стоп!

Позволить себе любить…

Может быть, это не любовь. И нельзя, нельзя! Я должен проснуться!

И она будет среди них, и не будет улыбаться мне больше.

Я доказываю себе, что должен проснуться, и тогда всё станет понятно и ясно – я просто принял воображаемое за реальное, или наоборот, но неважно, всё неважно, когда все заодно!

И я среди них.

Она не увидит меня больше.

Потому что это нельзя.

И нельзя относиться к этому легкомысленно. Я переступил черту, пусть даже в темноте и, не видя её, и вот я на запретной территории, и уже не вернуться…

Кажется, я переступил эту черту, едва успев родиться. Я вступил в чужой мир, на запретную территорию, и здесь у меня нет никаких прав.

Полно. Ведь я сам решил, что это так, а она стоит, протягивая ко мне руки, и может быть, нет никакого обрыва, и мы одни посреди пустыни снегов…

Но откуда тогда столько чужих лиц, и почему мы одни из них? С чего всё началось…

С того, что мы встретились.

Она жена моего друга.

У меня есть друг. Его зовут Сергей.

А её – красивым именем Женя.

А меня – Саша. Так меня назвали, когда я появился на свет, ещё не зная, что я лазутчик, и может быть, враг. Но мои родители не стали бы любить меня из-за этого меньше, а потому не всё ли равно, как они меня назвали.

И как назвали её, и его, и как назовут нас всех завтра и называют теперь…

Если это нельзя.

И я сам решил, что это нельзя, а она ничего не говорила и почти ничего не сделала – просто улыбнулась мне, вежливо и почти равнодушно, и вдруг не смогла отвернуться, и наши взгляды встретились.

И только.

Меня не было в столице моей страны два года,– я уезжал, а тут вдруг вернулся, и конечно же, сразу позвонил своему другу, лучшему, да нет, единственному…

Я позвонил своему единственному другу, и он сообщил, что успел жениться, и сказал: "Приезжай немедленно!"

Он работал всё там же, но жил по новому адресу.

И, купив по дороге бутылку вина и букет белых гвоздик, я приехал. И куда же нам теперь деться от этого?

И надо проснуться, но невыносимо думать о том, что она может быть одной из них.

Одной из других.

Такой же.

2

Мне тридцать лет, а ей – двадцать шесть.

Она посмотрела на меня и не успела отвести взгляд, а потом было уже поздно. Мы оба поняли.

Легко соблюдать приличия, но невозможно не думать об этом.

И вот уже утро нового дня, если только перемена дат в календарях могла бы что-то значить и изменить.

Светает. На крышах чернеют окна мансард, ветер сдувает снежную пыль с карнизов и наметает снова.

Мне некуда спешить, и я монотонно бреду по заснеженному тротуару и давно бы уже свернул с него, когда бы было куда свернуть. Но маршруты всегда возвращают нас к месту, откуда они начались, с тупой неизбежностью, снова и снова. И снова это окно кухни и прокуренный воздух квартиры, и этот день, который нужно переждать, потому что нужно остановиться, и постараться…

Я снова бегу прочь, на улицу…

И выйдя из подъезда, падаю, поскользнувшись на обледенелых ступенях. Женщина в шубе, с синим пакетом в руке проходит мимо и поворачивает в мою сторону голову. Я медленно поднимаюсь, подбираю свою шапку и, отряхнув её от снега, надеваю.

Ничего не произошло. Я сильно ударился, но идти могу.

Я дохожу до магазина и покупаю бутылку пива. В городе светло и пусто. Люди попрятались в квартирах и на работе, каждый на своей, и она не ответит мне.

Мне нечего сказать ей. Мы всё поняли без слов.

Скользко. Светофоры, лотки с почерневшими от холода бананами, киоски, снег, костры, революция, смерть…

Я жду заката, но небо пасмурно, и я не увижу закат, руки коченеют в перчатках. Я допиваю бутылку и выбрасываю её в урну.

Ещё можно сделать вид, что ничего не произошло. Никто из них ещё ничего не знает, всё продолжается как всегда, и я могу притвориться.

И никто не узнает.

Он не должен узнать.

И нельзя столько пить, я почти не спал эти сутки и слишком много курю. Сегодня мы встретимся, и я возьму себя в руки. И объясню ей всё, и не нужно будет ничего говорить.

Только не смотреть на её губы. Я выпью ещё и притворюсь пьяным.

Этот город – чужой для меня.

Эти люди прячутся друг от друга, и я умею делать это не хуже других.

Над углями жарится мясо. Я голоден, но меня тошнит от вида еды.

Нужно выпить ещё пива, потому что нельзя пить столько водки, или что-нибудь съесть.

Руки мёрзнут в перчатках, хотя не холодно. Оттепель, снежная каша под ногами.

Люди поскальзываются, падают, торопливо поднимаются, делая вид, что ничто не случилось. А ничего и не случилось, никто не заметил.

Никто никого не знает, и легко затеряться.

В магазинах тепло.

Женщины и мужчины улыбаются мне с рекламных плакатов. Я никому ничего не должен, но он не должен узнать.

Потому что ничего нет. Пока я знаю, что ничего не случилось, ничто не произойдёт.

Я управляю событиями. Я решил уехать – и я уехал; я решил вернуться – и вот, я здесь. Нужно вспомнить, о чём я думал тогда, всегда, и всё станет просто.

Это затмение. Сегодня пасмурно, так же было вчера, но это было тысячу лет назад. Какое сегодня число?

Я упал, когда выходил из подъезда, и теперь у меня болит спина. Я лежал и смотрел на серое небо, как Болконский на небо Аустерлица, только на этот раз нет облаков, нет ничего, только серое небо, и высоко-высоко чёрные стаи.

И голые ветви деревьев. И ветер.

Они сжигают мои чучела. Эти люди сжигают мои страхи, картонные коробки, ветошь… Я – Че Гевара.

И меня уже нашёл свет прожектора, и некуда отступать.

И поздно делать вид, что укрылся в окопе – чёрный воздух поднебесья ночи рассекают нити трассирующих пуль.

Они стреляют в меня, а я встаю и смеюсь им в лицо.

И я приду к ним сегодня вечером, и мы будем делать вид, что ничего не случилось, и мы такие как все. И незачем в нас стрелять.

Но я не выдержу.

Я выдержу.

Я увижу её и выдержу, потому что рядом с ней будет он.

Она моя сестра, я не должен. Это нельзя.

Мы знаем друг друга уже четырнадцать лет и за всё это время разлучались только однажды – на два года, когда я уехал, зачем-то, куда-то. Но я вернулся, и всё происходит так, как будто мы и не расставались.

Вот только он женился.

Что ж, очень приятно. Давайте знакомиться. Меня зовут Саша. А вас? Вы жена моего друга…

Обледенелая рыба на льду. Я подхожу к рыбакам и долго наблюдаю за тем, как они неподвижно сидят, уставившись на поплавок, но поплавки остаются недвижны, и меня не отпускает мысль, что они принесли эту рыбу с собой и разложили её на льду, чтобы продемонстрировать свой улов.

Купили её в магазине.

Есть рыбные магазины и рыбаки, неподвижно сидящие у прорубей на льду, и я иду от автобусной остановки к метро.

Сегодня я увижу её, и мы попытаемся… Я думаю об этом, и всё ноет во мне истомой, и нельзя думать об этом.

Её тело – это всего лишь её тело, и ещё не поздно повернуть назад, к автобусной остановке, и вернуться домой.

Я могу вернуться и с полдороги.

Никто не заставит меня ехать.

Я вхожу в метро, миную турникет и встаю на эскалатор. Когда месяц кончится, я куплю проездной. Скоро я привыкну к тому, что снова живу здесь.

Ничто не изменилось, кроме того что он женился, и она стала его женой.

Или меня не стало. Или не было никогда…

3

Он открыл дверь и сказал: "Привет. Проходи".

Я вошёл, и он включил свет в прихожей. Дал мне тапки.

Мы вошли в комнату.

Она резко обернулась и секунду-другую стояла вполоборота, ее руки были подняты к груди как для молитвы, но сложены не ладонями, а кулаками. Черты лица ее были как будто прорисованы карандашом, но вот по карандашу прошло ретушью, и ее лицо смягчилось.

Ее глаза темные, влажные в первый миг показались мне больше, чем были на самом деле, но все же у нее большие глаза, особенно по контрасту с маленьким ртом. Волосы рыжие, пышными локонами. Лицо бледное. А вот нос, пожалуй, великоват, да еще с легкой горбинкой. Но большие глаза и густые, длинные ресницы делают это не так заметным.

Если она когда-нибудь родит, она может, наверное, потолстеть. Во всяком случае, в ее худобе нет ничего болезненного.

"Привет",– сказал я.

Она кивнула и, опустив глаза, вышла из комнаты.

– Ты принёс что-нибудь?– спросил он.

– Да,– сказал я.

Я достал из пакета бутылку.

– Ставь сюда,– сказал он, кивнув на журнальный столик.– А у нас сегодня фирменное блюдо.

– Твоё?

– Называется "баклажаны по-холостяцки", но готовит их Женя.

Я вымыл руки и вернулся в комнату. Шторы были слишком желтыми, а обои слишком светлыми, но в комнате было чисто, просторно, и все аккуратно стояло на своих местах.

Сколько я его помнил, у него всегда все стояло на своих местах.

Мебели было мало, только белый шкаф в тон обоев, зеленый диван и такое же зеленое кресло. Лишней была только бра, которая должна была создавать уют, но выглядела как сигнализация воздушной тревоги.

Сергей сидел в кресле и пил водку.

– Ты уже?– сказал я.– А как же вино?

– Хочешь, присоединяйся.

– А вино?

– Оставим его Жене.

– Что-то случилось?

– Садись,– сказал он, кивнув на диван.

Я сел. Он подал мне рюмку и налил в неё водку.

Сергей производит впечатление уверенности и надежности, но я знаю, что он человек нервный и трусоватый. Его юмор служит ему защитой так же, как для меня это средство не сойти с ума. Впрочем он мило улыбается. В сочетании с высоким ростом, аккуратной стрижкой, правильным лицом, прямой спиной и широкими плечами это придает ему дополнительное обаяние.

При этом он умен, мягок и непритворно порядочен, даже добр, если это ему ничего не стоит и не чревато неприятностями и беспокойством. Но ко мне он снисходителен настолько, что может даже пожертвовать толикой своей безопасности.

Когда кто-то в шутку посоветовал ему похудеть, это прозвучало глупо так, что никто не засмеялся. Конечно, до моей худобы ему далеко, но назвать его полным значило бы погрешить против истины.

– Ничего не случилось,– сказал он, завинчивая крышку и ставя бутылку на пол.– Просто захотелось выпить водки.

– Ну, давай выпьем.

Он кивнул мне. Мы выпили.

Вошла Женя, неся тарелки.

– Вы уже? А я?

– А для тебя есть вино,– сказал он.

– Ну, так налей мне тоже.

– Принеси штопор с кухни.

Она принесла штопор и свою тарелку.

– Садись,– сказал ей Сергей, хлопнув по подлокотнику кресла.

– Там ещё оливки и всё остальное…

– Садись,– требовательно повторил он.

– Сейчас принесу,– сказала она и снова исчезла.

– Она очень волнуется,– объяснил мне он.– Ждала твоего прихода и наготовила там всего…

– Моего прихода?

– А что, не заметно?

– Да,– сказал я.– Заметно.

– Ну что, ещё по одной?

– Может, помочь ей?

– Сиди,– приказал он.

Женя принесла оливки, нарезанную ветчину, рис, салат из крабовых палочек, хлеб, вилки, ножи и бокал для себя.

Сергей налил ей белого вина.

– Надо зажечь свечку,– сказала она, вставая.

Она зажгла свечу и поставила её на столик.

– Ну вот,– сказала она и села на диван рядом со мной.– Приступайте.

Я поднял рюмку.

– За нас.

И залпом выпил.

Она отпила из бокала и поставила его на столик.

– Надо включить музыку,– сказала она.

– Сиди,– сказал ей Сергей.

– Нет, в самом деле,– поддержал я.

Он пожал плечами.

Она поставила кассету и вернулась на место.

– Не дуйся,– сказала она ему.– Ты можешь не дуться хотя бы сегодня?

– Ничего я не дуюсь!– возмутился он.

– Неприятности?– спросил я.

– Да нет,– отмахнулся он.– Так…

– Положить салат?– сказала она, повернувшись ко мне.

Я кивнул.

Она взяла мою тарелку и стала накладывать.

– Хватит, всё,– остановил я её.– Не надо столько.

– Правильно,– сказала она, подавая мне тарелку.– А то вдруг не понравится.

– Я люблю этот салат,– сказал я.

– Значит, ты его знаешь?

– Нет, догадываюсь.

– Может быть, кетчуп принести?

– Можно.

Она встала и вышла из комнаты.

– Так что случилось-то?– спросил я.

– Да на работе, так… ничего важного. И вообще, с чего ты взял, что у меня проблемы? Ты её больше слушай.

– Ну мало ли…

Вернулась Женя, неся бутылочку кетчупа. Поставила её передо мной и стала протискиваться между мной и журнальным столиком на своё место.

– По-моему, здесь легче было пройти,– заметил Сергей.– И вообще, зачем ты принесла кетчуп, если горячего всё равно нет?

– И в самом деле, – сказал я.– Зачем кетчуп?

– К баклажанам. Ты же сам сказал…

– Да?

– Да,– сказал я.– Здорово. Хотя, вообще-то, это классика…

– Что именно?– сказала Женя.

– Баклажаны с чесноком. Вот только майонез…

– Плохо?

– Нет. Наоборот…

– Я рада, что тебе понравилось.

– Ну как ты жил-то эти два года?– спросил я.

– Да нормально… А что?

– Что?

– Почему ты спросил?

– Что, почему?

– Почему ты спросил?

– То есть как, почему?

– Ладно,– сказал он.– Успеем ещё поговорить. Давай лучше выпьем.

– Давай.

Он налил нам двоим водки.

– Ну давай,– сказал он, поднимая рюмку.– За тебя.

– За нас,– сказал я.

Он кивнул. Мы выпили.

4

– Просто мне интересно, как ты жил всё это время…

– Да никак,– сказал он, пожав плечами.– Как все.

– А как жили все?

– По-разному…

– В этом городе, говорят, каждый день происходит масса событий, это правда?

– А ты забыл?

– Нет, но когда происходит так много событий, что-то может и измениться.

– В этом Москва не меняется.

– В переменчивости?

– Да. И за это стоит выпить.

Я придвинул ему свою рюмку. Он налил.

– Это и значит, быть современным,– сказал он.

– Что именно? Пить?

– Нет.

– А что?

– То самое.

– Жить в Москве?

– Вот именно.

– И что значит быть современным? Каждый день менять своё мнение? И за этим ты остался здесь?

– А зачем ты уехал?

– Я вернулся.

– Тогда зачем ты вернулся?

– Не знаю.

– Ты можешь и не знать, но что-то думать об этом должен же!

– Я ничего не должен,– отрезал я.

– Мне – нет. А себе?

– Стоп,– сказал я.– Давай посмотрим на вещи просто: есть то, чего нельзя делать – это запретные зоны, табу. И если ты оказываешься перед выбором – нарушить свои принципы, или уйти, то ты выбираешь второе…

– Нет, это ты выбираешь второе,– поправил меня он.

– А ты, стало быть, выбираешь первое? Чтобы быть современным?

– А что значит, табу?

– Это значит, нельзя.

– То, что было нельзя вчера, сегодня оказывается можно.

– Нельзя – это то, что нельзя. То есть, если ты сделаешь это, ты перестанешь быть… собой… может быть, перестанешь себя уважать… Хотя на самом деле, последствия этого скажутся не сразу и окажутся куда глубже и серьёзнее, чем ты даже можешь себе представить…

– Это страх,– уверенно заявил он.

– Страх? Что значит, страх? Страх оказаться лжецом или страх перед правдой?

– Просто страх, и всё. О каких принципах ты говоришь? Ты посмотри, что происходит вокруг! Ты отстал от времени.

– А что происходит?

– Дезориентация, девальвация… Всё каждый день меняется, и во всех этих переменах главным становится их темп, а не смысл, в результате чего самый смысл утрачивается…

– И это тебя радует?

– А тебя это огорчает?

– Так в чём же смысл всех этих перемен?

– Вспомни, как раньше, лет десять, может быть, пятнадцать назад всё было просто – мы знали, что одно хорошо, а другое – плохо. Что любовь и дружба – это хорошо. А теперь? Завтра тебе заявят, что любовь – это плохо, а дружба и вовсе отвратительна, и все согласно залают: "любовь – это плохо, любовь – это плохо", и ты останешься в одиночестве. И все скажут, что ты несовременен.

– Кто скажет?

– Все.

– Ну и ладно.

– Что, ладно?

– Ну и пусть несовременен.

– Так ведь женщины не любят несовременных мужчин. Женщины любят тех, кто современен.

– То есть, таких как ты,– заключил я.– Значит, для тебя главное быть современным. Только зачем тебе это, если у тебя уже есть жена.

– И она меня разлюбит, как только я стану несовременным.

– Это правда?– спросил я у Жени.

– По-моему, вы два идиота,– сказала она.– А ты, к тому же, ничего не ешь.

– Я ем,– сказал я.– Всё очень вкусно.

Сергей усмехнулся.

– Вот видишь,– сказал он.– И она тоже. А для тебя это тем более важно, потому что, я же чувствую, в чём дело – ты просто не можешь быть один.

– Женщины любят богатых,– напомнил я.

– Да,– согласился он.– Успешных, да. Но быть успешным – это и значит быть современным. Толпа всегда хочет того же, чего хочет женщина.

– Лучше налей по новой.

– Наливаю,– кивнул он и налил.

– Может быть, наоборот? Женщина хочет того же, чего хочет толпа, потому что её формирует среда, общество, или как это назвать ещё, конъюнктура, время…

– Слушайте, а вам удобно обсуждать меня в третьем лице, ничего?– сказала Женя.

– Ничего,– сказал Сергей.

– Мне лично ужасно неловко,– признался я.

– Так вот,– продолжал он.– Какая разница, что и откуда? Главное, как.

– По-моему, ты напился,– заметил я.

– Нет.

– Да?

– Не напился.

– Значит, чтобы нравиться женщинам, нужно предать себя?

– Как это?– не понял он.– Объясни.

– Ну, хотя бы не выражать своё мнение, приспосабливаться, всегда вторить и никогда не говорить первым… Что нужно делать для того, чтобы тебя сочли современным человеком? Затеряться?

– Я не знаю,– сказал он.– Ты заговорил о каких-то табу, о каких-то нормах и рамках, а я сказал, что всё это уже неактуально.

– Несовременно?

– Ну да.

– Мне это неинтересно,– заявил я.

– А что тебе интересно? Как сделать яичницу, не разбив яйца?

– Или решить, что важнее – яйцо или яичница.

– Или сохранить своё собственное.

– Какое именно?– сказал я.

– Я имел в виду кокон, в котором ты живёшь.

– Скорлупу?

– Да.

– Когда-то люди полагали, что небо – это скорлупа земли…

– Но давно уже выяснили, что никакого неба нет.

– Я хочу танцевать!– заявила Женя.

– Да?– сказал Сергей.– А я не хочу.

Она вопросительно посмотрела на меня.

5

Я положил руки ей на талию.

– Ну что?– сказала она.– Ты рад меня видеть?

Я посмотрел на Сергея. Он наблюдал за нами.

– Да… Конечно.

– Что?– она приблизила губы к моему лицу.

– Да,– сказал я.

– Я ждала тебя.

– А я думал о тебе, но боялся позвонить.

– Почему?

– Потому что…

– Ты боишься?

– Да,– сказал я и снова посмотрел на Сергея. Он накладывал себе салат.

– Скажи, что это правда,– прошептала она.

– Это правда,– сказал я.

– Нет, не так!

– Всё равно это правда. И не всё ли равно, как об этом сказать.

– Но ты чего-то боишься,– сказала она.

– Сделай музыку громче,– сказал я, отпуская её.– Или давай я сделаю.

– Зачем?

– Затем, что так нельзя.

Я подошёл к магнитофону и сделал музыку громче.

Вернулся к ней. Положил руки ей на талию.

– Чего ты боишься?– сказала она. Её глаза блестели.

– Ты, наверное, пьяная уже?

– Не говори со мной так.

– Чего ты хочешь?

– Правды.

– Всё это правда.

– Тогда чего ты боишься?

– Я ничего не боюсь.

– Ты боишься.

– Есть то, чего делать нельзя.

– Значит, ты не любишь меня?

– Может, мы…

– Нет, сейчас!– потребовала она.

– Я не могу так,– сказал я.

– А что ты можешь?– сказала она.

– Тебе нужно верить в меня, ведь так?

– Да.

– Тогда просто поверь мне. Есть грань, которую нельзя переступить.

– Значит, ты не любишь меня?

– Я люблю тебя.

Она опустила глаза.

Я чувствовал, что близок к обмороку. Её тело под моими руками пылало, и от вожделения у меня кружилась голова, и во рту пересохло, каждое слово давалось с трудом, как будто слова были валуны, которые я перекатывал в пространстве, заведомо зная, что труд этот бесцелен.

"Я буду корчиться от боли",– думал я.– "Будет больно, я не смогу дойти до метро. Нужно отпустить её, не смотреть на неё".

Я посмотрел на Сергея. Он смотрел на нас, держа в руке рюмку.

Я закрыл глаза. Мы медленно двигались в танце.

Музыка кончилась.

Я отпустил её.

Мы стояли посреди комнаты.

Она смотрела на меня.

Я снова закрыл глаза, а когда открыл их, она уже вернулась к столу и наливала себе вино. Сергей пытался вырвать у неё бутылку, чтобы налить ей сам, и вино проливалось на скатерть. В комнате было тихо.

Я подошёл к магнитофону и перевернул кассету.

Музыка заиграла снова.

Я вернулся за стол.

– Я хочу поставить другую кассету,– резко заявила Женя и встала. Я убрал колени, чтобы пропустить её, но она вышла из-за стола мимо Сергея.

Он посмотрел на меня.

– Ты чего скис?

– Я? Нет, ничего…

– Давай выпьем,– сказал он, беря бутылку и свинчивая с неё крышку.

Женя вернулась за стол.

– Может, принести кофе?

– Кофе?

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Я пока не хочу,– сказал я, пожав плечами.

– А ты сам-то знаешь, чего ты хочешь?– сказала она.

– Да.

– Да?

– Да.

– И чего же?

– Ничего.

– Ты ничего не хочешь?

– Хочу, и ты знаешь, чего.

– Ты очень сильно этого хочешь?

– Да. Так сильно, что схожу с ума, и было бы счастьем сойти с ума, но у меня не получится. Это невозможно, и я не знаю, почему это так. В этом мире нет места для счастья. Если я это сделаю, это буду уже не я, а значит, счастлив будет кто-то другой, а меня просто не станет. Или просто не будет никакого счастья, ни для кого.

– Ты так любишь свои слова?

– Да что ты пристала к нему!– вмешался Сергей.– Оставь его в покое. Давай лучше выпьем!

– Я не буду пить больше,– заявила она.

– Ну как хочешь,– сказал он.– А мы выпьем, правда?

– Да,– согласился я, беря свою рюмку.

– Я вам не мешаю?

– Да что с тобой сегодня!– возмутился Сергей.– Чего ты добиваешься?

– Ничего,– сказала она.

– Значит, ты ничего не хочешь?– сказал я.

Она посмотрела на меня.

– Уже ничего.

– А я хочу танцевать,– сказал я.– Ты составишь мне пару?

– Нет.

– Я тоже хочу,– сказал Сергей и протянул ей руку.– Я приглашаю тебя.

– Я сказала, нет! Налей мне лучше вина.

– Ты же сказала, что не будешь сегодня больше пить.

– Мне что, просить?

– Вот такие они, женщины,– сказал он мне.

– Они все такие, кроме одной. И вот она-то и есть женщина.

– Это точно.

Женя резко встала и вышла из комнаты.

Я вернулся к беседе.

– Вот ты процитировал Гитлера, хотя и неточно…

– Я? Когда?

– Что женщина хочет того же, чего хочет толпа. Теперь представь, что мы живем в нацистской Германии, и все за Гитлера, так здесь принято. Не все, но подавляющее большинство. Значит, ты тоже должен поддерживать преступления нацистов? И бесчеловечную войну против других стран, уничтожение людей. Пока ситуация не изменится, их не разобьют, и не будет принято их осуждать. А где же твой моральный закон?

– Что-что?

– Моральный закон. Тот самый, о котором говорил Кант: «Две вещи поражают меня. Звездное небо над головой и моральный закон во мне». Он же был немец, и где же был его моральный закон в немцах? И где он в нас теперь?