Золоченые

Медленно киваю, но мыслями я далеко. Мне есть о чем подумать. Есть о чем погоревать.

5

Следующая неделя стремительно пролетает туманом воющих снежных бурь, замерзающих дорог и ужасных кошмаров. И хотя я больше не в подвале, мне иногда снится, как надо мной смыкаются стены, как приближаются с ножами и ведрами старейшины, и глаза их горят жаждой золота. Я просыпаюсь в повозке вся в слезах, грудь тяжело вздымается от рыданий, а Бритта все придвигается, глядя на меня с тревогой. Обняла бы меня, позволь я ей, но я еще не готова к прикосновениям чужих рук.

Почти каждый день мне просто хочется кричать, пока не сорву горло.

Иногда я просыпаюсь – и вижу, что меха, укрывающие меня, разодраны в клочья. Я разрываю их во сне, кромсаю жесткую кожаную основу как пергамент. На такой подвиг не способны даже самые сильные мужчины деревни. Еще одно подтверждение того, что я противоестественна, порождение не людей, но грязных демонов.

Я испытываю почти облегчение, когда после восьми дней путешествия поднимаю взгляд и вижу, что мы в портовом Гар-Меланисе, где пересядем на корабль до Хемайры. Когда мы туда прибываем, то обнаруживаем, что весь город погружен во тьму. Ветхие, покрытые сажей постройки темнеют тесными рядами, освещенные изнутри тусклыми масляными лампами. Наш корабль «Соляная свистулька» поскрипывает у причала, старое, приземистое судно с посеревшими парусами и облупившейся синей краской на бортах. По скользкой от снега палубе снуют жилистые матросы, размещая путников, перетаскивая багаж и припасы. Семьи жмутся друг к другу, спасаясь от холода, матери в простых дорожных масках, отцы с миниатюрными экземплярами Безграничных Мудростей на поясах, чтобы в путешествии сопутствовала удача.

Как только мы поднимаемся на борт, я нахожу тихий уголок и смотрю на ночное небо. По нему пробегают яркие зеленые и фиолетовые огни – северное сияние, возвещающее о возвращении колесницы Ойомо в южный дом. Это знак: после стольких недель заточения Ойомо наконец ответил на мои молитвы. Я на пути в Хемайру, к новой жизни солдата императорской армии – жизни, что принесет мне отпущение грехов.

Спасибо тебе, спасибо… кружит у меня в голове молитва благодарности.

– Наслаждаешься видом?

С Бриттой и эквусами ко мне приближается Белорукая. Все тот же взгляд, насмешливая ухмылка, что постоянно видна в тени ее полумаски. От этого волосы у меня на руках встают дыбом. И просачивается темная мысль, тревога, которую я изо всех сил стараюсь подавить. Что, если Белорукая лжет? Что, если все это уловка, коварный заговор с целью согнать весь наш род в одно и то же место? Я бы не удивилась. Мы с Бриттой провели в ее обществе больше недели, а она до сих пор не сказала нам свое настоящее имя. Теперь мы открыто зовем ее Белорукой, поскольку она не возражала.

Я в жизни не встречала никого столь скрытного, даже среди жрецов.

Стираю эмоции с лица и поворачиваюсь к Белорукой.

– Он прекрасен, – отвечаю ей.

– Правда, правда? – Бритта так спешит влиться в беседу, поскольку подала голос, что даже не замечает, куда идет. – Почти напоминает мне небо в… АЙ! – взвизгивает она, спотыкаясь о лежащую грудой сеть, но сразу же отскакивает обратно, отряхивается и улыбается без намека на смущение. – Ух, чуть шею не свернула. Повезло, что таких, как мы, трудно убить, правда, Белорукая? – шутит Бритта.

Женщина пожимает плечами.

– Вообще-то большинство алаки умирают очень легко, – негромко произносит она.

Бритта морщит лоб.

– А как же золоченый сон?

– Только в случае недосмерти.

Настает мой черед хмуриться.

– Недосмерть? – спрашиваю я, подходя ближе. – Никогда о таком не слышала.

– У алаки смерть бывает двух видов, – объясняет Белорукая. – Недосмерть и последняя смерть. В первом случае она мимолетна, непостоянна. Приводит к золоченому сну, который длится неделю-две и излечивает тело от всех ран и шрамов – за исключением, конечно, тех, что были получены до того, как кровь обратилась.

Меня пробирает дрожь. У меня не осталось никаких шрамов, даже детских. Все исчезли в тот миг, когда я пережила первую недосмерть.

Мне стало так не по себе, что я совсем смутно замечаю, как Бритта хмуро смотрит на крошечный шрам на своей руке.

– Тогда я, наверно, никогда от этого не избавлюсь, – произносит Бритта и вздыхает.

Белорукая, не обращая на нее внимания, продолжает:

– У алаки может быть несколько недосмертей, но лишь одна последняя – это способ, который убьет ее наверняка. Для подавляющего большинства алаки это либо сожжение, либо утопление, либо обезглавливание. Если алаки не погибнет от чего-то из этого, она практически бессмертна.

Моя голова вдруг закружилась, дыхание стало прерываться. Практически бессмертна? Я не хочу оставаться навечно неумирающей, жить вот так, в презрении и позоре. Не хочу оставаться такой ни мгновения дольше, чем нужно. Но если Белорукая говорит правду, и у всех алаки есть одна настоящая смерть, то со мной все так и будет. Я, в конце концов, уже умирала девять раз.

Я должна заслужить прощение. Должна!

У Бритты на лице благоговейный трепет.

– Бессмертна… – выдыхает она, а потом охает: – Что ж это, мы можем жить вечно?!

– Я сказала «практически», – поправляет ее Белорукая. – Никто не бессмертен, лишь боги. Однако ваш вид стареет очень медленно – по сотне лет за каждый человеческий. Добавь сюда быстрое исцеление, способность видеть в темноте, вот и неудивительно, что люди вас так боятся – особенно тех, кого трудно убить, как Деку.

Бритта снова устремляет на меня взгляд; я напрягаюсь, ожидая увидеть в них то самое выражение – отвращение, которое так часто отражалось в глазах старейшин. Но она уже даже не смотрит на меня, а хмурится, глядя на Белорукую.

– Белорукая? – зовет Бритта и, когда женщина к ней поворачивается, продолжает: – А мы же не начнем есть людей, да? Ну, Золоченые ели, а мы их потомки, с умениями всеми этими и…

– У тебя начали заостряться зубы? – перебивает Белорукая.

– Что? – недоумевает Бритта. – Ну, нет, но…

– Тебя привлекает мысль вкусить человеческой плоти?

Бритта кривится в отвращении:

– Нет, нет, конечно!

– Тогда больше не задавай мне глупых вопросов, есть людей, ну и ну, – фыркает Белорукая, качая головой, и жестом велит нам идти. – Бегите занимать места. До Хеймары нам предстоит долгий путь.

Мы направляемся к трапу, ведущему вниз, в трюм, а Бритта все ворчит себе под нос.

– И вовсе не глупый вопрос, – бормочет она. – Болтовни-то про хищников, видение в темноте и все такое… логичный же вывод.

Бритта говорит так обиженно, что у меня изнутри поднимается смех, на мгновение отодвигая страх. Когда мы входим в трюм, пытаюсь удержать это веселье внутри.

* * *

– Вот мы и на месте!

Жизнерадостный голос Бритты – бальзам на мои мысли, которые в трюме неуклонно мрачнеют. Мы здесь всего несколько минут, а я уже на пределе. Стараюсь не замечать тени, вогнутые стены. Стараюсь не замечать сгущающуюся темноту, стекающий по спине пот.

«Это не подвал… не подвал…» – шепчу я себе.

Надо сосредоточиться на других пассажирах, на запахе немытой кожи и прокисшего вина, морской воды. В подвале пахнет кровью, болью. Совсем не так, как здесь.

Заставляю себя снова обратить внимание на Бритту, которая указывает на отведенный нам угол, где места ровно столько, чтобы расстелить наши тюфяки и натянуть занавеску для уединения.

– Расстелимся – и почти как дома, – заключает Бритта.

В ее голосе звучат странные нотки, но она избегает моего взгляда и суетится, болтая все веселее.

– Конечно, пара штришков не помешает… яркая ткань или что-то вроде этого. Но тут приятно, и даже очень. – В ее голосе слышится еще больше напряжения.

Опустив взгляд, я вижу, что ее руки так сильно сжимают юбки, что аж пальцы побелели.

И наконец-то понимаю.

Как и меня, Бритту заклеймили нечистой, вырвали из единственной жизни, которую она знала, и насильно втолкнули в новую и пугающую. Семья, друзья, даже деревня, в которой она выросла, теперь для нее потеряны. Впервые в жизни она оказалась в этом мире совершенно одна. И ей страшно. Как и мне.

Вот почему она всю эту неделю пыталась стать ближе, утешая меня, когда я просыпалась в слезах от кошмаров, притворялась, что не замечает, когда я без причины начинала кричать… Она не такая, как я, привыкшая к одиночеству, к ненависти… Ей нужно, чтобы ее приняли, чтобы она была частью общества. И сейчас единственное общество для Бритты – это я, связанная с ней демоническими предками и золотой кровью. Вот почему Бритта все время рядом, ожидая, что однажды я захочу шагнуть ей навстречу и поговорить.

Но я так погрузилась в собственные страдания, что ни разу этого не сделала.

Пытаясь с каждым выдохом отталкивать сгущающуюся тьму, я поворачиваюсь к Бритте.

– Трудно, должно быть, оставить семью, деревню, – шепчу я, робко начиная разговор.

Бритта удивленно бросает на меня взгляд, и ее подбородок дрожит.

– Да… но они ждут, когда я вернусь.

Она растягивает губы в сияющей, решительной улыбке, и эта маска делает все, чтобы скрыть блестящие в глазах боль и неуверенность.

– Как только я стану чиста, – заявляет Бритта, – я вернусь домой, в свою деревню. И тогда увижу своих ма и па и всех друзей.

Я молча киваю, не зная что сказать.

– Это хорошо. Хорошо иметь друзей.

– Нам нужно быть друзьями.

Бритта резко подается ближе, маска-улыбка отчаянно трещит по швам.

– Я знаю, ведь мы только встретились, – говорит Бритта, – и знаю, что после того что случилось, тебе трудно доверять кому-то, но путь до Хемайры далек, и я не хочу проделать его в одиночку. Ты единственная, кто понимает, каково это. Кто понимает…

Она протягивает руку.

– Друзья? – спрашивает Бритта, и ее лицо озаряют надежда и страх.

Опускаю взгляд, рассматриваю предложенную ладонь. Друзья… Что, если она меня предаст, как все остальные? Как отец, Ионас, старейшины… Что, если она меня бросит? Но нет, Бритта не из тех, кто меня изгнал и пытал, она – алаки, первая и единственная, кого я встречала.

И она нуждается во мне так же сильно, как нуждаюсь в ней я.

– Друзья, – соглашаюсь я, пожимая ее руку.

Бритта сияет, нетерпеливо придвигаясь.

– Я так боюсь отправляться в Хемайру, становиться воином, – признается она, изливаясь потоком слов, будто всю неделю их копила, и наконец хлипкая плотина сдалась под их напором. – А теперь, когда мы есть друг у друга, может, все будет не так уж плохо. Вдруг, когда все кончится, ты даже поедешь со мной в мою деревню! Знаю, твоя-то была не лучшая… В общем, в Голме-то все дружелюбные, и у нас полно красивых мальчишек. Они, конечно, тогда будут уже совсем не те, но все равно найдется из кого выбрать! – Бритта смотрит на меня с любопытством. – А ты когда-нибудь целовалась с мальчиком, Дека?

– Что… я?! Нет, никогда!

Откуда вообще взялся такой вопрос? Я никогда ни с кем о подобном не говорила, но теперь, раз уж лед тронулся, Бритту уже ничего не смущает.

– А я – да, разок, на деревенском празднике. Гадость, прям фу. У него изо рта пахло прокисшим молоком. – Она морщит нос. – А почему ты – нет? В смысле, не целовалась?

Я опускаю взгляд, внутри снова зреет то ужасное чувство.

– Никто никогда меня не хотел поцеловать, – шепчу я. – Да и старейшина Дуркас твердил, что поцелуи ведут к нечистоте, а я так отчаянно старалась остаться чистой… и посмотри, куда это меня привело.

Бритта хмурится.

– Чего это? Ты такая хорошенькая. – Она и впрямь искренне озадачена.

– Нет. – Я качаю головой, и в ней мелькают ужасные воспоминания – Ионас, улыбка на его лице, меч в его руке. Девушки, такие хорошенькие, как ты… какая это была ужасная ложь.

Их прерывает фырканье Бритты.

– А вот и хорошенькая, Дека, – говорит она. – Волосы красиво вьются у лица, кожа вся такая гладенькая и смуглая, даже такой глубокой зимой. – И добавляет, словно ей приходит запоздалая мысль: – И есть за что подержаться! Мужчины любят фигуристых. И пухленьких. – Бритта усмехается. – Я вот им всегда по душе.

– Но южан же не любят… по крайней мере, в Ир-футе.

– Тогда, наверное, и хорошо, что мы отправляемся на юг, – похлопывает меня по руке Бритта, и корабль со скрипом приходит в движение.

Я киваю, вознося безмолвную молитву Ойомо: пусть это окажется правдой.

6

– Дека, Дека, просыпайся. Ну просыпайся же! Мы на месте, на месте!

Голос Бритты звучит будто издалека, жара так душит, будто мне на грудь давит огромный валун. Остатки сна льнут к мыслям, тяжелые и настойчивые. Цепляюсь за них, но что-то теплое беспрерывно трясет меня за плечо.

– Встаю, – отзываюсь я и открываю глаза, сонно моргая.

К моему удивлению, свет вокруг совсем другой. Не холодный синий зимы, а теплый оранжевый глубокого лета. И что еще более странно – запахи моря теперь смешиваются с новым, экзотическим благоуханием. Цветы… но я еще никогда таких не нюхала. Нежный и тонкий аромат окутывает меня тонкими волнами.

Где же запах льда и снега? Где же холод?

Поворачиваюсь к Бритте, и в ее широко распахнутых глазах сияет облегчение.

– Почему так жарко? – хриплю я, сбитая с толку.

Язык сух, словно стог сена в разгар лета, волосы и одежда, мокрые от пота, липнут к коже.

Бритта бросается, пытаясь крепко меня обнять.

– Думала, ты уже никогда не проснешься! Четыре недели утекло! Белорукая так и говорила, но целых четыре недели!..

– Четыре недели? – хмурюсь я, отстраняясь.

И когда мышцы на столь простое движение отзываются болью, я вздрагиваю, пораженная. Почему они так зажаты?

– В смысле, четыре недели?

– Ты проспала почти месяц, – доносится пояснение Белорукой, которая спокойно наблюдает за мной, прислонившись к стене.

Позади Белорукой, через дверь наверху лестницы, струится яркий и теплый солнечный свет, заливает мерцанием Брайму и Масайму, которые давным-давно избавились от тяжелых меховых плащей и сапог. Оба щеголяют по жаре с голой грудью, впиваясь когтями в деревянный пол. Вокруг эквусов жужжат мухи, которых те отгоняют взмахами хвоста.

– Месяц?! – эхом повторяю я, как громом пораженная.

– Плохая алаки, заставила друзей поволноваться, – цокает языком Масайма, качая головой.

– Но тихоня нуждалась в отдыхе, Масайма, – возражает Брайма, встряхивая черной гривой с единственной светлой прядью. – Сам бы так поступил, если б знал, что придется неделями путешествовать в мерзком, гадком трюме сразу после того, как жрецы держали тебя в мерзком, гадком подвале храма.

– Но я бы тебе сказал, что залягу надолго, Брайма, – фыркает Масайма.

Белорукой надоедает их пикировка. Женщина указывает эквусам на лестницу, которая заполняется людьми, стремящимися выбраться наружу.

– Наверх, оба, – командует Белорукая. – Подготовьте повозку.

– Да, моя госпожа, – в унисон отзываются эквусы, и тут же их когти застучали по деревянным ступенькам.

– Простите, я не знаю почему… и как я так долго проспала, – лепечу я, никак не приходя в себя, и поворачиваюсь к Белорукой: – Так и должно быть с алаки? Это нормально?

– Нет, – отвечает женщина. – Но тебе был нужен отдых. Сказываются испытания, которые тебе довелось пережить. Даже обычные люди, столкнувшись с подобным, лечат боль сном. И лучше сейчас, чем когда ты доберешься до Варту-Бера.

Я хмурюсь.

– Варту-Бера?

Впервые слышу эти слова.

– Учебный лагерь, куда нас с тобой прикрепили, – радостно поясняет Бритта, постукивая по древнему хемайранскому символу на своей печати. – Вот что он означает! Первейший среди лагерей!

Я в смятении морщу лоб. Зачем отправлять нас в первейший среди лагерей, когда мы еще не прошли никакой подготовки?

Не понимаю. Прямо сейчас я вообще ничего не могу понять. Вновь наплывает сон, в голову закрадывается смутное воспоминание. И улетучивается, когда Белорукая протягивает нам по палочке чего-то похожего на древесный уголь. Сразу их узнаю: тоза́ли. Мама каждый день подводила им глаза, чтобы защитить их от солнца.

– Натрите веки. Вам это понадобится. Через час мы выдвигаемся.

– Да, Белорукая, – отзываемся мы ей вслед.

Как только она скрывается из виду, мы с Бриттой наносим тозали с помощью маленького кувшина воды в качестве зеркала. Мои руки дрожат. Мышцы так ослабели, что скрипят от напряжения и боли при каждом малейшем движении, пока я натираю веки. Когда я начинаю собирать то, что осталось от моих пожитков, становится еще хуже. Когда я в последний раз ела?

И как же я могла проспать так долго? И почему? Все конечности жесткие, непослушные – новые – такие, какими они были всякий раз, когда я пробуждалась от золоченого сна. Хуже того, где-то глубоко внутри меня поселилось странное чувство, будто что-то меняется… зреет… не могу избавиться от ощущения, что каким-то пока непонятным мне образом я становлюсь другой.

Бритта все это время с озадаченным выражением глаз наблюдает за мной.

– Что такое? – спрашиваю я сквозь лихорадочную круговерть мыслей.

– Ты ничего не ела, но почему ты живая? – шепчет Бритта.

Бросаю на нее испуганный взгляд, и она поясняет:

– Ни крошки еды, ни капельки воды. Мне приходилось съедать все за тебя, чтобы остальные люди не заметили, что ты спишь все путешествие. Я им сказала, мол, ты болеешь, вот и не шевелишься, не говоришь. Но они начали бы спрашивать, почему ты не ешь. Вот я и кушала за тебя. Ну. Я знаю, ты странная, но это… – Бритта понижает голос до шепота: – Это противоестественно, Дека.

Противоестественно… И снова это слово.

Знаю, Бритта не хотела меня задеть, но оно ранит. Хуже того, это слово – чистая правда. Я не чувствую голода, совсем. Он исчез, забился куда-то, где я не могу его отыскать. Печально пожимаю плечами, стараясь отогнать ужасные чувства, что поднимаются волной изнутри, страхи перед новым, тревожным признаком нечистоты.

– Не знаю. Такого со мной никогда не случалось. Наверное, все как говорит Белорукая, я пыталась «заспать» то, что было в подвале…

– А сейчас ты голодная? – быстро спрашивает Бритта.

Перебивает, чтобы мне не пришлось договаривать сокрушающие меня слова. Я с благодарностью киваю:

– Думаю, можно поесть.

Бритта тут же хватает меня под руку, одаривает лучезарной улыбкой.

– Давай-ка тебя накормим, пока желудок северную джигу не завел, – говорит она и тащит меня вверх по ступеням.

Мы выходим на солнечный свет, столь ослепительный, что мне приходится прикрыть глаза ладонью. На пристани всюду толпятся люди, их голоса огромной звуковой волной несутся с каждого корабля, улицы, прилавка. Слишком много людей, слишком много звуков… Мне приходится бороться с желанием заткнуть уши.

– Ойомо, сохрани! – восклицает Бритта, разинув рот. – Ты хоть раз в жизни видела столько народу?!

Я качаю головой, утратив дар речи, а Бритта уже машет на прощание морякам и другим пассажирам. К моему удивлению, они весело машут в ответ.

– Всех благ в пути, Бритта! – отзывается старый седой моряк.

Бритта сияет.

– И тебе в новом плавании, Кельма!

Замечая мой взгляд, Бритта пожимает плечами.

– Мы стали друзьями, – объясняет она, затем наклоняется ближе и шепчет: – Они во время путешествия всякое рассказывали мне. На Хемайру нападают смертовизги! Каждую ночь несколько чудовищ проскальзывают в город, и никто не знает как.

Я широко распахиваю глаза. Смертовизги в столице? Как это вообще возможно? Говорят, что стены Хемайры неприступны, что сам город превращен в обнесенный стенами сад, не боящийся осады. А эти существа уже здесь, так близко… содрогаюсь я от одной мысли.

– А что они рассказывают о нас, алаки? – спрашиваю я.

Бритта снова пожимает плечами.

– Народ о нас пока не знает. Только жрецы и старейшины. Но, с другой стороны, они-то всегда знали.

С горечью киваю, краем глаза отмечаю движение: Белорукая нас подзывает с пристани, где Брайма и Масайма уже впрягаются в ее повозку.

– Скорей, скорей, Тихоня, – зовет Брайма. – День убывает все быстрей.

Послушно ускоряю шаг, остро ощущая, как люди бросают на нас с Бриттой любопытные взгляды. Мы – две девушки без масок, подходящего для Ритуала возраста, без сопровождающего нас мужчины. Вот-вот кто-нибудь остановит нас. Думаю об этом – и от толпы сразу же отделяется пухлый, благочестивого вида мужчина с цветистым свитком Безграничных Мудростей под мышкой и с суровым выражением лица направляется к нам. Прежде чем ему удается нас настигнуть, путь ему плавно перерезает Белорукая.

– Пойдемте, девочки, – громко объявляет она. – Хемайра ждет, как и ваша служба нашей великой империи.

С пояса женщины недвусмысленно свисает императорская печать.

Мужчина бросает на нее взгляд, потом переводит его на нас. Шипит себе под нос о нечестивых женщинах и с отвращением уходит.

– Ненавижу напыщенных, самодовольных докучал, а вы? – фыркает Белорукая и, не дожидаясь ответа, указывает вверх: – Узрите. Врата Хемайры.

Следую взглядом за ее ладонью, и у меня отвисает челюсть: над пристанью возвышаются исполинские стены, каждые из врат охраняют двойные статуи воинов. Так вот какие они, эти стены Хемайры, о которых мне всегда рассказывал отец.

Отец…

Я гоню от себя эту мысль, сосредотачиваясь на созерцании. Стен всего три. Три стены и трое врат. Почему? Поворачиваюсь к Белорукой, чтобы спросить, но та уже кивает на ближайший и самый крупный вход, украшенный парой статуй одного и того же сурового воина с короной на голове.

– Мы направляемся к вратам Эмеки.

Император Эмека, первый правитель Отеры – я сразу узнаю его. Высокий и темноволосый, коротко стриженный, но с длинной бородой. Его изображение запечатлено в каждом храме и зале. Эти жесткие глаза, раздувающиеся ноздри, плотно сжатые губы ни с чем не спутать, как и статуи, что вздымаются над нами теперь, их мечи отбрасывают на толпу внизу широченные тени.

Смотрю на них, запрокинув голову; меня пронзают страх, тревога.

– Ну, вот мы и пришли, – шепчу я, собираясь с духом и делая глубокий вздох.

– Вот мы и здесь, – соглашается Бритта с таким же вздохом. Она еще бледнее, чем обычно, на губах ни следа улыбки.

Легонько, на пробу, задевает мою ладонь своей, и я ее сжимаю, напряженно кивнув. Бритте не нужно говорить, о чем она думает, я и так понимаю. Мы все переживем – вместе.

* * *

Белорукая ведет нас прямиком к вратам Эмеки, откуда в город уже вливается река людей и животных. Жители запада, востока, юга, севера – все теснятся с лошадьми, верблюдами и другими, более экзотическими зверями, которых я узнаю лишь по свиткам отца. Здесь тянут колесницы орриллионы – неповоротливые обезьяны с серебристым мехом и странно похожими на человеческие лица мордами; их острые рога притуплены изогнутыми золотыми наконечниками. Впереди караванов тяжелой поступью шагают мамунты, из-под длинных гибких хоботов торчат многочисленные бивни, из огромных кожистых серых спин торчат шипы цвета кости, их еще больше на закругленных концах хвостов. На великанах в маленьких шатрах восседают хозяева караванов и трубят в рог, возвещая о своем приближении.

Мне вдруг хочется, чтобы рядом оказалась мама. Она всегда рассказывала мне о южных провинциях. И хотя она никогда не жалела, что их покинула, чтобы выйти замуж за моего отца, она все же скучала по родным краям. Ей очень хотелось, чтобы я однажды увидела их. Увидела другую сторону своей родословной.

Она бы никогда не смогла представить, что я прибуду сюда как воин-новобранец.

Бритта тычет на охраняющую врата императорскую стражу:

– Ты только глянь на всех этих джату, Дека! – разевает она рот.

В отличие от тех, кого мы видели на севере, эти облачены не в доспехи и боевые маски, но в великолепные алые одежды. Джату распределяют очереди путешественников и тщательно проверяют их бумаги. У всех воинов на плечах приколот знак джату, золотой лев на фоне восходящего солнца.

– Выглядят очень парадно, – отвечаю я, и от беспокойства по коже пробегают мурашки.

От джату меня отвлекает вспышка синего цвета. Мимо с грохотом проносится карета, запряженная двумя крылатыми, ящероподобными существами. Они издают странный гортанный клекот.

– Зеризарды! – охаю я от восторга.

Еще одни создания, о которых мне рассказывала мама. Они встречаются только на юге, где теплое солнце и бескрайние леса. Я щурюсь, пытаясь рассмотреть их оперенные синие хвосты, ярко-красные перья, венчающие голову.

– Мама любила на них кататься, когда была маленькой, – говорю я.

– Они прекрасны, – с благоговением отзывается Бритта.

Брайма фыркает, встряхивая черной гривой волос.

– Не так уж они впечатляющи по сравнению с нами, правда, Масайма?

– Уж конечно, – соглашается тот.

– Вы оба тоже очень красивы, – утешаю я их.

Близнецы-эквусы, недовольно топая, уводят нашу повозку от главных ворот к небольшому боковому входу, где уже собирается вереница зловещего вида других эвкусов. Их погонщики одеты в черные плащи, подобно Белорукой, а их лица скрыты плотными капюшонами. От вида дверей и окон с железными решетками кровь у меня в венах ускоряет бег. Наверняка в них перевозят других алаки. Каждая, судя по размеру, вместит, по меньшей мере, шестерых.