Золоченые

Старейшины выносят ведра, в глазах горит жажда наживы. Они собираются снова меня расчленить, разорвать на части, дабы собрать текущее в моих венах золото. С губ рвется крик, пронзительный, полный смятения, он смешивается с моими молитвами. Пожалуйста, прости меня. Я не хотела грешить. Я не знала о скверне в моей крови. Пожалуйста, прости.

Ледяная сладость ножа, рассекающего мне язык…

Белорукая щелкает когтями.

– Но-но, не теряй сознание.

Она роется в складках плаща, извлекает маленький стеклянный флакон, взмахивает им у меня под носом.

Едкий запах обжигает ноздри, я резко выпрямляюсь, бешено моргая, и воспоминания разбегаются обратно по своим потаенным уголкам. Белорукая снова придвигается с флакончиком, но я быстро отворачиваюсь.

– Я не сплю, не сплю, – хрипло шепчу я.

– Хорошо, – говорит Белорукая. – Не люблю, когда меня игнорируют алаки.

– Алаки? – переспрашиваю я.

– Никчемные, нежеланные. Так называют тебе подобных. – Белорукая пристально на меня смотрит. Почти чувствую, как под капюшоном она хмурится. – Ты не знаешь, кто ты такая?

Я с трудом понимаю, что она говорит.

– Я нечистая. – Перед моими глазами утекают реки золотой крови.

В ее глазах – блестит веселье.

– Несомненно, однако это не полностью объясняет твою суть.

Что-то шевелится в моей душе, глухой отголосок, почти любопытство.

– Мою суть? И что значит «мне подобных»?

Она имеет в виду других нечистых девушек, которые здесь погибли?

Всплывают новые воспоминания – нетерпеливый шепот в темноте.

Почему она не умирает?

Они всегда умирают во второй или третий раз. Обезглавливание, сожжение, утопление. Всегда одно из трех.

Эта девка противоестественна.

Противоестественна…

– Сделаешь верный выбор – и я расскажу.

Голос Белорукой резко возвращает меня в действительность.

– Выбор?.. – Голова раскалывается, очень хочется спать.

Я закрываю глаза, но Белорукая достает что-то из кармана. Печать из чистого золота, с кругом обсидианов посередине одной стороны и старым Отеранским знаком на другой. Впервые вижу печать так близко, их носят лишь чиновники, а они в Ирфуте – редкие гости. Есть что-то странное в круге из камней. Прищуриваюсь, чтобы силуэт стал более четким.

Звезды. Камни в форме звезд.

– Ансефа, – отвечает на мой невысказанный вопрос Белорукая, указывая на символ. – Это приглашение.

Я в замешательстве сдвигаю брови.

– Приглашение для чего?

– Для тебя, Нечистая. Император Гизо пожелал создать армию из тебе подобных. Он приглашает вступить в ее ряды и защищать нашу горячо любимую Отеру от тех, кто противится ее воле.

Белорукая развязывает маску, и я в тревоге отшатываюсь. Это что же, уловка? Диковинная проверка? Женщины никогда не снимают маску перед незнакомцами, только перед членами семьи или самыми дорогими друзьями. Закрываю глаза, боясь того, что под ней увижу. Белорукая весело смеется.

– Взгляни на меня.

Я лишь крепче жмурюсь.

– Взгляни. – Теперь в приказе звучит сталь.

И я смотрю.

Я еще никогда не встречала женщины прекрасней, и моя челюсть отвисает от удивления. Белорукая небольшого роста, у нее короткие, туго завитые волосы и сияющая, гладкая кожа иссиня-черного цвета, как ночь в разгар лета. Но больше всего поражают глаза, черные и бездонные, словно она видела худшие проявления человечества и выжила, чтобы рассмеяться им в лицо.

Я думала, что снесла тяжелые пытки, но что-то подсказывало, что Белорукая не только их вытерпела, но почерпнула из боли силу.

Она чудовищна… содрогаюсь от осознания этого. Вот почему Безграничные Мудрости предостерегают, что нельзя говорить с женщинами без маски, нельзя даже смотреть в их сторону.

Под ней может скрываться демон.

Белорукая придвигается ближе.

– А теперь ответь-ка мне – что ты решила? В конце концов, у тебя есть лишь два пути: остаться здесь, и пусть старейшины все отворяют тебе кровь, прикрываясь Правом казни, или же отправиться со мной в столицу и пробиться в жизни так, что даже эти жадные ублюдки не смогут над тобой насмехаться.

– Я нечиста, – медленно произношу я, заталкивая поглубже тщетную надежду, что воспряну от слов Белорукой. Мою скверну ничто не изменит.

Ойомо, ниспошли мне благодать. Ойомо, отпусти мне мои грехи. Ойомо, прошу, даруй забвение.

Отворачиваюсь, но острые перчатки немедленно впиваются мне в кожу. Белорукая заставляет меня встретиться с ней взглядом.

– Ты можешь решить свою судьбу, алаки, это выбор, которого никто не давал твоим предшественницам. – Ее тон довольно приятен, однако в нем кроется чистая сталь. – Однако, если ты и правда хочешь, чтобы Право казни привели в исполнение…

– Право казни?

Белорукая упомянула его уже второй раз.

– Алаки не должна остаться в живых, а также ни один из тех, кто ей пособляет, – цитирует она, словно читая со свитка. – Точные слова из Права казни для вашего рода – слова, что вынуждают каждую девушку Отеры неизбежно проходить Ритуал Чистоты, дабы обнаружить всех тебе подобных и без промедления казнить.

Земля уходит из-под моих ног. Дабы обнаружить всех тебе подобных и казнить… Старейшины все это время знали, кто я такая, они просто ждали Ритуала, чтобы наконец оборвать мою жизнь…

– Слушай внимательно, алаки, – говорит Белорукая, действуя столь стремительно, что я ощутила боль в груди лишь после того, как когти перчатки уже вспороли кожу.

Меня пробирает дрожь: я опускаю взгляд и вижу порез ровно в том же месте, где сделал бы его старейшина Дуркас на моем Ритуале Чистоты.

Золото уже сочится наружу, пятная меня своим злом. Я дергаюсь в сторону, прикрывая рану, но Белорукая растирает каплю меж пальцев.

– Про́клятое золото.

Она протягивает их, испачканные позолотой, ко мне. Я смотрю на них, словно зачарованная, оцепеневшая от страха.

Проклятое золото?

Такие гадкие слова…

– Именно оно говорит, что ты не человек, ты демон.

От слез щиплет глаза, от смеси ужаса и тщетного унижения. Белорукой не нужно мне напоминать, кто я есть. Я знаю, что я демон, мерзкий и нечистый, достойный лишь презрения в глазах Ойомо. Сколько бы я ни умоляла, сколько бы безоговорочно ни подчинялась, Он никогда меня не слушает, Он меня даже не слышит.

Почему ты меня не слышишь?

Я буду стараться сильнее, я не буду кричать, даже если они снова меня расчленят, взрезая ножами жир, прорубая кость и…

Белорукая хватает меня за подбородок, глубоко впиваясь когтями, и мои мысли снова замирают.

– И оно же делает тебя ценным товаром. – Она поднимается на ноги. – Смертовизги начали мигрировать, южные границы уже преодолены. Тамошние джату не смогут долго сдерживать натиск. Каждый день эти… существа подбираются к империи все ближе и ближе. Когда они нас разгромят и уничтожат – это лишь вопрос времени.

Содрогаюсь от воспоминаний, от хищного взгляда предводителей смертовизгов.

– А при чем тут я?

Белорукая изящно пожимает плечами.

– А кто лучше справится с чудовищем, чем другое чудовище?

Снова накатывает стыд, слезы жарче жгут мне глаза. Я не могу даже смотреть на Белорукую, а она продолжает:

– Сколько раз ты умирала? Семь, восемь…

– Девять, – устало поправляю я.

Обезглавливание, сожжение, утопление, повешение, отравление, побивание камнями, потрошение, кровопускание, расчленение…

Несколько расчленений.

Старейшины выносят ведра, в их глазах вновь горит жажда наживы.

«Продадим его в Норгораде. Знаю там торговца, который прилично заплатит…»

– Девять раз. – Голос Белорукой вырывает меня из бурного водоворота воспоминаний. – Ты умирала и всякий раз возрождалась. Значит, тебя уже достаточно испытали. Ты идеально подходишь для нужд императора.

– Ему нужны демоны?

– Нет, ему нужны воины. Целая армия нечистых, сражающихся во славу Единого царства.

Я распахиваю глаза. Таких, как я, хватит на целую армию? Ну конечно. Все эти сестры и дальние кузины, которых все эти годы забирали…

Белорукая смотрит на меня сверху вниз.

– Раз в сто лет смертовизги уходят в первобытное гнездовье, место, откуда они все родом. В этом году начинается новый цикл, император Гизо решил, что лучшего времени для удара не найти. Ровно через восемь месяцев, когда все смертовизги соберутся в гнездовье, туда хлынут его армии, уничтожат их проклятый дом. Мы сотрем их с лица Отеры. – Взгляд Белорукой пригвождает меня к месту. – Твой род возглавит атаку.

Мой род… От дурного предчувствия по спине пробегают мурашки, смешиваясь с острым уколом разочарования. Я уж было надеялась, что Белорукая тоже алаки. Заставляю себя устремить взгляд ей в глаза.

– Даже если это правда, зачем мне соглашаться? – хриплю я. – Что я получу, кроме вечности мучительных смертей на поле боя?

– Свободу от этого балагана. – Она обводит ладонью подвал. – Пока ты корчишься тут в муках, старейшины продают твое золото всякому, кто больше заплатит, чтобы благородные кланы делали себе красивые безделушки. За счет твоих страданий они набивают кошельки, паразиты, что в буквальном смысле сосут твою кровь.

К горлу подкатывает тошнота, я с трудом сглатываю. Я знаю, что делают старейшины, я знаю, что они расчленяют меня ради золота. Но я должна подчиняться, должна заплатить за свою нечистоту.

Да простит меня Ойомо, он дарует мне…

– Отпущение грехов. – Сердце чуть не останавливается, когда Белорукая произносит это слово. – Вот что еще ты получишь.

И сердце замирает. Тишина так давит, что я с трудом слышу, как Белорукая продолжает:

– Сражайся во имя Отеры на протяжении двадцати лет, и ты получишь отпущение грехов, твоя демоническая природа очистится. Ты снова будешь чиста.

– Чиста? – шепчу я, все мысли исчезают, вытесненные этими невероятными словами: чиста, отпущение грехов. Снова человек, точно такая же, как все остальные…

Больше никакого покалывания.

Смотрю в потолок, глаза печет от слез.

Ты слышал. Все это время ты слышал. Ты все-таки меня слышал.

Едва замечаю, как Белорукая кивает:

– Да, жрецы императора это могут.

Теперь в голове проносится столько мыслей, столько чувств – облечение, радость, – что я едва держусь, чтобы не запрыгать на месте. И вспоминаю:

– А как же старейшины? А мой отец?

Белорукая пожимает плечами.

– А что они? Я – посланница самого императора Гизо. Живое воплощение его воли. Пойти против меня – значит пойти против Отеры.

Снова накатывает облегчение, за ним по пятам – решимость. Я могу стать чистой. Я могу найти место, где меня примут, впервые стать частью чего-то. У меня может быть будущее – нормальная жизнь, нормальная смерть…

Он наконец впустит меня к себе в Заземье.

– Ложка дегтя, алаки, – прерывает водоворот мыслей голос Белорукой. – Твое обучение будет в десять раз жестче, нежели у обычных солдат.

Когда я в тревоге съеживаюсь, она пожимает плечами.

– Ты – про́клятый демон, презренная мерзость в глазах Ойомо, и относиться к тебе будут соответственно. – Когда я пристыженно опускаю глаза, Белорукая добавляет: – Однако сомневаюсь, что на тренировках ты столкнешься с чем-то, что хотя бы приблизится к уже пережитому здесь.

Она подается вперед, в ее глазах любопытство. Она небрежно держит печать в пальцах. Приглашение. Предупреждение.

– Ну что, решила?

Решила? Что тут вообще спрашивать? Все эти дни я молилась, подчинялась в надежде найти свое место… и вот же он, ответ, который я так искала. Я смотрю на Белорукую, и в моих глазах уверенность.

Я принимаю печать.

– Да, – говорю я, – решила. Я согласна – при одном условии.

На губах Белорукой появляется веселая улыбка.

– Так-так?

– Пусть моему отцу скажут, что я мертва.

4

В результате старейшина Дуркас даже не спорит с Белорукой о моей судьбе. Женщина лишь многозначительно вскинула бровь – и я освобождена от оков и одета с такой скоростью, будто сами гончие Заземья, восстав, кусали старейшин за пятки. Пусть старейшинам совсем не хочется терять богатство, которое я приношу, они все же не смеют пойти против посланницы императора.

Когда меня ведут к ступеням храма, царит ночь и густая темнота – луна едва освещает заснеженную землю. Порыв ледяного ветра ударяет в лицо, вызывая слезы. Он причинил бы куда меньше боли, будь на мне маска, но я нечистая женщина. Теперь я никогда не смогу носить маску.

Мысль должна наполнить меня отчаянием, но во мне звенит благодарность. Произошло чудо, на которое я даже не надеялась, – меня освободили из подвала. Я и не думала, что вновь почувствую дыхание ветра, увижу небо. Все происходящее будто сон, чудесный и блаженный, который я вижу всякий раз, когда умираю, и моя кожа наливается тем же золотистым блеском, что и…

– Возьми, – щерится старейшина Дуркас, суя мне в руки что-то грубое и тяжелое. – Подношение для скакунов посланницы.

Я опускаю взгляд и с удивлением вижу холщовый мешок, полный сочных красных зимних яблок. Давлюсь всхлипом. Зимние яблоки собирают лишь в самый разгар холодного времени года. Если эти, в мешке, и в самом деле так свежи, какими кажутся… значит, я была заперта в подвале целых два месяца, может, даже дольше.

Меня сотрясают рыдания, одно мучительней другого.

Старейшина Дуркас кривит губы в ухмылке.

– Жди здесь, – рычит он и уходит к повозке Белорукой, маленькой, деревянной и хлипкой, с крошечными окошками по бокам и единственной дверцей сзади.

В повозку запряжены два крупных существа. Они выглядят почти как лошади, но в них есть что-то странное.

Пока я удивленно моргаю, пытаясь разглядеть их сквозь слезы, старейшина Дуркас зовет Белорукую:

– Я привел демона, как приказано.

Демон. Неужели это и правда моя суть? Я уже должна была свыкнуться, но стыд заставляет меня сгорбиться, и я кутаюсь в плащ. А потом Белорукая направляет повозку ближе к ступеням, и я наконец вижу запряженных существ достаточно хорошо. Из лошадиной нижней половины тела растет человеческая грудная клетка, а вместо копыт у них когти хищной птицы.

Из моих легких вышибает весь воздух.

Это вовсе никакие не кони, они – эквусы, повелители лошадей. Мама часто мне о них рассказывала – как они бегают по пустыне на этих своих когтях, пасут лошадей и верблюдов. По удаленным горам севера тоже бродят подобные существа, более крупные и покрытые гораздо более густым мехом. Смотрится странно, но лоснящиеся белые тела этих эквусов одеты в тяжелые плащи, на когтистых ногах – меховые сапоги. Для таких созданий здесь, в северных провинциях, наверняка слишком холодно.

Тот, что покрупнее, видит, как я уставилась на них, и на ходу толкает локтем другого.

– Смотри, смотри, Масай́ ма, там человечек, ее можно съесть, – говорит он.

В девственно-белой гриве темнеет прядь черных волос, а его нос такой плоский, что напоминает звериный.

– Выглядит аппетитно, Бра́йма, – отвечает с улыбкой тот, что поменьше, белый от головы до хвоста, с большими нежно-карими глазами. – Разделим ее пополам?

Я испуганно отшатываюсь, но Белорукая успокаивает меня с веселой усмешкой.

– Не волнуйся, алаки, Брайма и Масайма – травоядные. Они едят только траву… и яблоки, – добавляет она многозначительно.

Растерянно мигаю, затем поспешно достаю из мешка два яблока.

– Ох, вот, это вам. – Подхожу ближе и медленно, осторожно протягиваю их нависающим надо мной эквусам.

Жадные длинные пальцы тут же выхватывают угощение у меня из рук.

– М-м-м, зимние яблочки! – восклицает Брайма, вгрызаясь в мякоть.

Неожиданно он совсем не кажется опасным – теперь он скорее похож на щенка-переростка, который просто поиграл в грозного пса.

Он – старший из близнецов, осознаю я, ведь, за исключением черной пряди и небольшой разницы в размерах, они как две капли воды похожи, оба прекрасны в неземном, потустороннем смысле, несмотря на мощное телосложение.

Белорукая с нежностью качает головой.

– Веди-ка себя повежливей, Брайма, – упрекает она эквуса. – Дека – наша попутчица.

Пока я хмурюсь из-за такого странного описания ситуации, Белорукая поворачивается к старейшинам:

– Ну и чего вы ждете? Поторапливайтесь.

Старейшины быстро выполняют что велено. В крытую повозку ложатся теплая одежда, несколько свертков с едой и фляг с водой. Все это занимает считаные минуты, а затем Белорукая помогает мне забраться внутрь и захлопывает дверцу.

К моему удивлению, среди мехов уже кто-то сидит: девушка моего возраста, с пухленькой фигурой, со столь типичными для северных провинций голубыми глазами и светлыми волосами. Она мне радостно улыбается из-под целого моря мехов, и у меня вдруг покалывает кожу, но совсем иначе, чем когда я впервые ощутила смертовизгов. Это почти как… узнавание.

Может ли она быть такой же, как я? Тоже алаки?

– Привет, – произносит она и дружелюбно машет рукой.

Она напоминает мне Эльфриду, застенчивая и пылкая одновременно. Только акцент другой, с плавными перекатами вверх-вниз, как говорят в самых отдаленных северных деревнях так высоко в горах, что добираться до них можно целыми неделями.

Я так ошеломлена, обнаружив другую девушку, что не сразу слышу звон. Подняв глаза, вижу, как к повозке приближается старейшина Дуркас – а в его руках кандалы. Белорукая уже сидит за вожжами, она бесстрастно наблюдает, как он с отвращением кивает в мою сторону.

– Эта – неправильная даже для алаки, – ядовито произносит старейшина. – Отказывается помирать, сколько ни убивай. Лучше приковать ее подальше от другой, пока дурная кровь не растеклась дальше.

Вздрагиваю от этих слов, меня охватывает стыд, но выражение лица Белорукой становится холодней ветра, что завывает вокруг.

– Я не боюсь маленьких девочек, равно как не нуждаюсь в кандалах, чтобы их подчинять, – говорит она, и каждый звук сочится льдом. – А сейчас прошу извинить.

Белорукая щелкает вожжами.

И вот так просто я покидаю дом, о котором ничего не знаю.

Старейшина смотрит нам вслед с леденящей ненавистью в глазах. Теперь, когда меня нет, кому он будет пускать кровь ради золота?

Когда мы проезжаем последние дома на окраине Ир-фута, Белорукая кивает в сторону девушки:

– Дека, это твоя спутница в нашем путешествии, Бритта. Она тоже направляется в столицу.

– Привет, – повторяет Бритта.

Удивительно, она будто совсем меня не боится, даже после слов старейшины Дуркаса. Но, с другой стороны, она ведь тоже алаки.

Заставляю себя коротко и застенчиво кивнуть.

– Добрый вечер, – бормочу я.

– Бритта расскажет тебе больше о подобных вам, – говорит Белорукая. – Она должна знать. Она такая же, как ты. Ну, почти.

Осторожно изучаю Бритту краешком глаза. Она ловит мой взгляд и снова весело улыбается. Никто еще так много мне не улыбался, кроме родителей и Эльфриды. Борюсь с желанием стыдливо опустить голову.

– Так ты новенькая в этих делах с алаки, – шепчет Бритта заговорщически.

– Только сегодня впервые услышала это слово, – бормочу я, не поднимая взгляда.

Бритта горячо кивает.

– А я и сама-то ни сном ни духом, пока вместе с месячными кровями не полилось проклятое золото. Па чуть не преставился, когда ма показала это ему. Но они обо мне позаботились, позвали ее. – Бритта головой показывает на Белорукую. – А она приехала и забрала меня недели две назад. Кажись, мне еще повезло.

Когда я в замешательстве поднимаю на нее взгляд, она объясняет:

– Раньше почти всех девчонок с ходу казнили в храмах, а их родню наказывали, чтоб те и рта не раскрывали. Теперь всех посылают в столицу. Начали даже брать младших, кто еще не прошел Ритуал. Только заподозрят – сразу пырнут, и все.

Презренны девы, кто покрыт отметинами или шрамами, кто ранен или истекает кровью… слова Безграничных Мудростей проносятся у меня в голове, и я почти смеюсь над их иронией, бесчестием. Теперь я понимаю, почему до Ритуала девушкам нельзя раниться. Это для того, чтобы нечистые, вроде меня, ни о чем не узнали и не задавали никаких вопросов, пока не станет слишком поздно.

Бритта смотрит на меня, в ее глазах жалость.

– Жуть, наверно, что творили с тобой те ублюдки. Мне так жаль.

Поток воспоминаний накатывает столь внезапно и стремительно, что я вся дрожу от их силы. Подвал… золото… к голове приливает кровь, перед глазами пляшут мушки. Я зажмуриваюсь, проваливаясь в темноту.

– Эй, все хорошо? – беспокоится Бритта.

Я медленно киваю:

– Да, – затем прочищаю горло, пытаюсь сменить тему: – Так что же Белорукая рассказала тебе о нашем роде?

Бритта вскидывает брови.

– Белорукая? Это так ее звать? – изумляется она столь неожиданно, столь искренне, что я улыбаюсь и качаю головой.

– Я не знаю ее настоящего имени. Просто назвала так из-за перчаток.

Бритта кивает, быстро сообразив. Спрашивать имена посланников императора напрямую – к беде. А, как говорится, беду в дом приглашать не стоит.

Снова забрасываю удочку.

– Так кто же я такая? Кто мы? Белорукая так ничего и не объяснила.

– Демоны, – отвечает Бритта, и это слово осколком льда пронзает мне сердце. – Ну, или их потомки, худо-бедно. – Она наклоняется ближе и, широко распахнув глаза, шепчет: – Она говорит, что мы потомки Золоченых.

– Золоченых? – повторяю я, и меня охватывает тревога.

Я знаю, кто они такие… все в Отере знают. Четыре древних демона, что веками охотились на людей, разрушали одно королевство за другим, пока все оставшиеся наконец не объединились для защиты, создав Отеру, Единое царство. И лишь спустя несколько сражений первый император наконец сумел уничтожить Золоченых всей мощью армий Отеры.

Каждую зиму в деревнях разыгрывают представления, повествующие о поражении четырех демонов. Пожилые тетушки надевают маски Золоченых, чтобы пугать непослушных детишек, а мужчины сжигают соломенные чучела, чтобы отогнать зло.

И теперь меня сравнивают с ними. Называют одной из них. Сердце вдруг колотится, как заполошное. Я лихорадочно роюсь в своей котомке и достаю золотую печать, которую получила от Белорукой, пересчитываю звезды ансефы. От слез печет глаза. Их четыре. В символе – четыре звезды. Как четыре Золоченых.

Почему я не догадалась об этом? Я должна была понять или хотя бы заподозрить в тот самый миг, когда моя кровь разлилась золотом. В конце концов, Золоченые были женщинами, их всегда изображают с обвивающими тело золотыми венами. Неудивительно, что Ойомо так долго меня не слышал, что мне пришлось так долго сносить казни, кровопускания. Я – оскорбление самой природы, и Бритта тоже.

А она улыбается, не замечая моего отчаяния.

– Ох, и у тебя тоже! – с трепетом говорит Бритта с точно такой же золотой печатью в ладонях. – Ма и па отдали Белорукой меня, а она мне – вот эту штуковину. Как же от разлуки они горевали-то, но все-таки…

– Ты говорила про Золоченых? – быстро напоминаю я, пытаясь остановить рассказ о ее родителях, о прежней жизни.

Бритта ничуть не боится. Она не испытывает ни капли отвращения к своей сути. Да и с чего бы, когда родители ее защитили, уберегли от вреда – от расчленения, – ну а мои… вспоминаю слова отца, и на глаза наворачиваются слезы: «Лучше бы ты просто умерла».

Плакал ли он, когда узнал о моей смерти, или же испытал облегчение, благодарность, что его освободили от страшного бремени? Думает ли он вообще обо мне?

Выдыхаю, впиваюсь ногтями в ладони, чтобы остановить круговерть мыслей и сосредоточиться на ответе Бритты.

– Ах, да, Золоченые! – радостно восклицает она. – Пока император Эме́ка их не уничтожил, они успели смешать свою кровь с человеческой, разродившись кучей детей. Вот откуда взялись мы, их тыщу-раз-правнучки, видимо.

– Значит, мы все-таки демоны, – заключаю я с тяжелым сердцем.

– Наполовину, – поправляет меня Бритта. – Даже меньше четвертушки, наверно. Белорукая говорит, что мы меняемся только ближе к зрелости, а для нас это шестнадцать годков. Как только у нас случаются месячные, кровь постепенно становится золотой, а мышцы и кости оттого крепчают. Вот мы и излечимся скоро, и станем быстрее и сильнее простого люда. Мы нынче как хищные звери, вроде волков.

Хищные звери… горечь сжимает мне сердце.

Я помню прилив сил, который испытала, когда пришли смертовизги, помню, как могла видеть в темном подвале даже без факелов. Теперь я понимаю почему. Потому что я ничем не лучше животного – тварь на грани человеческого. Может, поэтому-то я и чуяла смертовизгов, поэтому-то их чуяла и моя мать.

Бессмыслица какая-то. Мама ведь не была алаки. Иначе истекла бы проклятым золотом, когда красная оспа превратила ее внутренности в кашу, а потом погрузилась в золоченый сон, засияла и исцелилась. Тогда она бы вернулась.

Она бы вернулась…

– Когда за мной явилась сама, я уже почти могла поднять корову, – смеется Бритта. – Очень удобно, если доишь, а они вдруг буянят. Слышала, ты тоже с фермы.