Тебя все ждут

Антон Понизовский

Тебя все ждут

© Понизовский А.В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Первый том

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора

Пушкин

Первая часть

ПЕРВОЕ ПРАВИЛО

Не оставляйте ей выбора.

По-английски всегда короче и чётче: No сhoice.

Заставьте смотреть. Зацепите. Если вы не удержите её у экрана девять секунд, все ваши труды пойдут прахом.

Сразу же дайте главное обещание. Покажите красавца – и не на ваш собственный вкус, не на мой вкус красавца, а на вкус среднестатистической тётки в халате, пятьдесят пять плюс. Покажите ей крупного, статного, молодого… Вообще-то ему уже тридцать восемь, но выглядит он свежо: щёки кровь с молоком, кудри русые, глаза, естественно, голубые. Красавец в белой открытой рубахе, пушкинско-мушкетёрско-гардемаринской, в обтягивающих панталонах. Смотрит вверх, в потолок, прямо в камеру – так что тётке, застывшей перед экраном со сковородкой, кажется, что он глядит именно на неё, снизу вверх. Многообещающий ракурс.

Быстрее, осталось семь с половиной секунд.

В руке у него перо – большое, гусиное, настоящее. Он проводит этим пером по нижней губе – туда оно скользит гладко, а обратно цепляется за губу, топорщится – чтобы зрительница обратила внимание на его губы: полные, ярко очерченные; верхняя – с трогательным треугольным клювиком. Если дать тётке ещё полсекунды, она, возможно, заметит, что пряничной красоте чего-то недостаёт: он будто бы не до конца наведён на резкость, слегка не в фокусе – поэтому эти лишние полсекунды вы ей не даёте. Красавец обмакивает перо в чернильницу и, склонясь над страницей, пишет, как бы в порыве внезапного вдохновения. Перо скрипит.

Разумеется, вы не покажете тётке, что в бронзовой антикварной чернильнице сухо. Иначе балбес всё заляпал бы, и рубаху свою псевдопушкинскую заляпал: он не умеет писать пером. Начали было учить, наняли специального преподавателя, но доучить не успели. Скрип пера подложен из библиотеки шумов, а под перьевым наконечником спрятан обычный шариковый стержень.

Чтó он пишет, не видно. Стихи, думает тётка со сковородкой. Кому? По логике, той, кому заглядывал в глаза снизу… Он любит меня, балбес, нежно думает тётка. Ляжки в лосинах чуть полноваты, но ничего.

Дело сделано, месседж послан. Можете ли вы коротко сформулировать этот месседж? А одним словом можете? Ну конечно. «ЛЮБОВЬ». Тётка со сковородкой хочет смотреть про любовь, и она смотреть будет. Значит, вы всё сделали правильно – и в девять секунд уложились с запасом. Мои поздравления.

Теперь, поскольку этот небольшой запас времени тоже необходимо потратить с толком, вы можете очертить сеттинг, сиречь вселенную, в которую тётке захочется погрузиться, забыть про свои сковородки и про бухгалтерию, где она дорабатывает до пенсии. Вот, пожалуйста, ссылочка на заставку «Дома Орловых»: виньетки, люстры, паркет, позолота, белые платья, мундиры, кавалергарды… Девятнадцатый век: Пушкин, первый бал Наташи Ростовой, вот это всё. Любовь в девятнадцатом веке. Пока достаточно.

ВСЕЛЕННАЯ РАСШИРЯЕТСЯ

Достаточно – но не для вас. Вы-то сами – не тётка со сковородкой (даже если вы тётка со сковородкой).

Вы знаете, что кудрявый муфлон в лосинах – второразрядный актёр, что в чернильнице пусто, что весь девятнадцатый век снят в одной декорации, в одном-единственном, хотя и очень большом, павильоне.

Что мне делать, если семейные саги наводят на вас тоску?

Да, вы в курсе, что «Дом Орловых» – это самый успешный российский проект телесезона 2021/22, прорывный способ работы с актёрами в реальном времени и поразительный человеческий эксперимент. Да, вам интересно, как всё это было устроено. И да, конечно, вам хочется повторить и превзойти мой успех, вам, как и мне, нужны рейтинги. Но вы ничего не можете с собой поделать, от мелодрам вас тошнит и перспектива застрять в павильоне «Дома Орловых» среди фраков, лосин, причёсок а-ля девятнадцатый век, локонов, ахов, вздохов и позолоченного пенопласта вызывает у вас клаустрофобию. Ваши чувства изношены, притуплены профессией, но они всё же есть, вы живой человек.

Что мне такого сделать, чтобы вы прочитали этот учебник не только по необходимости, а с интересом?

Думаю, провести небольшую экскурсию.

Вы помните, что декорация «Дома Орловых» была смонтирована в АСБ-29[1] – в самой большой эфирной студии Останкинского Телецентра.

Если вы проведёте в здании Телецентра хотя бы несколько дней, то в какой-то момент вас коснётся странное чувство безжизненности. Скорее всего, это произойдёт поздним вечером, когда опустеют останкинские коридоры.

В одном из писем А. Ю. Орлов (тот самый балбес в лосинах) упоминает коридор третьего этажа, который тянется вдоль телецентровского фасада почти что на полкилометра. Он кажется бесконечным, по правой стороне закрытые пронумерованные двери – почему это зрелище так угнетает? Может быть, потому, что для человека естественно находиться в доме, где комнаты можно пересчитать по пальцам. Одна-единственная закрытая дверь – уже источник тревоги: вдруг в этой комнате Синяя Борода прячет мёртвое тело?

Закрытая дверь – как зудение зуммера, но когда этих зуммеров сотни, тревога не возрастает, а наоборот, притупляется. Такого же рода апатия и тоска охватывает посетителя любой большой канцелярии или тем более министерства. Представьте себе МИД, высотку, двадцать семь этажей офисов и подсобок. Теперь положите эту высотку горизонтально. Телецентр больше в два с половиной раза: кубатура высотки – 400 тыс. м3, объём «Останкино» – более миллиона кубических метров.

При этом Останкинский Телецентр – не обычное министерство. От коридоров отходит множество ответвлений, и если вы двинетесь внутрь, заплутаете в этих проходах, пазухах, закоулках, наугад выберете дверь, наляжете на поворотный рычаг, дверь неохотно откроется, вы заглянете в тёмную студию или в техническое помещение… и увидите, что Телецентр – это огромный завод: студии – те же цеха, а телекамеры, краны и осветительные приборы – те же станки и турбины; здесь тоже пахнет нагретым железом, резиной, горелой пылью, а за пределами студий вы постоянно слышите очень далёкого, но гигантского комара или пчелу: это жужжат доисторические кондиционеры, собранные, как я читал, зэками на Домодедовском машстройзаводе в 1960-х годах, отмотавшие четыре срока и продолжающие гудеть и дрожать.

Вот у нас уже есть набросок художественного решения: пустой коридор уходит в тусклую бесконечность, как в дымку; по правой стороне – двери, двери, сотни дверей; камера очень медленно движется – не для того, чтобы миновать коридор, а наоборот, чтобы усилить ощущение безвыходности; висит фоновый гул…

И всё же любой настоящий завод, Домодедовский ли машиностроительный, Магнитогорский ли металлургический, как бы он ни пугал и ни подавлял нас, утончённых работников кино- и телеискусства, какие бы звероподобные заключённые там ни работали, любой действующий завод – это всё же некая очевидность, целесообразность. Завод производит что-то реальное и, в этом смысле, живое.

А что производит Останкинский Телецентр?

Вообразим себе окна многоквартирных домов, подслеповатое голубое мерцание в этих окнах. Но даже экраны, жидкокристаллические дисплеи собраны не в Останкино, а в Китае, в Корее, в Калининграде. Телецентр производит лишь образы, изображения на экранах, мелькающие на одну двадцать пятую долю секунды и исчезающие навсегда. Останкино – все эти горы металла, цеха, склады, тихие зоны, эфирные АСБ, заключённые в звуконепроницаемые пружинные саркофаги: вы знаете? некоторые из таких студий способны выдержать землетрясение, чуть ли не атомный взрыв – не пошатнувшись, не моргнув объективом… – но что, собственно, здесь производится? Пустота.

Пустота плюс тщеславие.

Может быть, именно в этом причина странного изнеможения, которое настигает в останкинских коридорах. Не дешёвая мистика (мол, построено на месте кладбища, на костях, на останках – отсюда «Останкино»), не зомбирующее излучение, про которое любят шутить сотрудники Телецентра, и даже не электромагнитный фон, действительно очень высокий, оттого что всё здание нашпиговано проводами, – нет: я думаю, это душевное оцепенение перед лицом… точнее, перед безликостью пустоты.

Даже воздух тут неживой, неподвижный, пустой, как дистиллированная вода, без вкуса, без запаха. Им нельзя надышаться.

ПЕРЕХОД ХОДА

И вот вместо тупой мелодрамы мы получаем своеобразный жанровый сэндвич: костюмная сага плюс… как назовём?.. ну, навскидку, без лишней скромности – пусть будет экзистенциальный триллер.

ОК. Но мы же с вами не просто болтаем, мы учимся мыслить картинкой. Набросаем сценарий рекламного ролика.

…Нет, я не имею в виду трейлер «Дома Орловых», этих роликов было полно (см. ссылочки в приложении) – давайте представим трейлер учебника, вот этого, который у вас в руках. Я предложил вам два образа: сладкий, яркий, пышущий жизнью муфлон в лосинах – и безжизненный выморочный коридор Телецентра. Как мы два эти образа соединим?

Подумайте пару минут. Запишите то, что придумали.

Теперь сравните с моим вариантом.

Каким бы сложным ни было моё отношение к К. З. Тодуа, его афоризмы частенько приходятся кстати – сейчас, например, такой: «Кратчайшее расстояние между точками – это прямая».

Вернёмся к первой картинке. Наш кудрявый балбес поднимает глаза к потолку. Мы следуем за его взглядом и видим на потолке правильные ряды пятнышек. Приближаемся и различаем, что это не шляпки гвоздей, а крошечные объективы – каждый не больше, чем объектив смартфона… Бац! мы уже внутри объектива, как в глазном хрусталике, и видим героя внизу искривлённым, как через выпуклое стекло. Проламываем потолок (можно подкрепить движение треском гипсокартона) и поднимаемся над декорацией.

Осветительные приборы, фермы под потолком – у Орлова мы встретим подробное описание. Важно ощутить размер студии, почти двадцать тысяч кубических метров. Усилим контрастность: провалим всю студию в темноту и на фоне сплошного чёрного космоса дадим яркие стрельчатые лучи прожекторов, как рефлекторы в операционной.

Не замедляем движение камеры! С ходу врезаемся в стену АСБ-29: прогрызаем звукопоглощающую обшивку, проламываем бетон (с шумом сыплется крошка) – и оказываемся во внутренностях межэтажного перекрытия: трубы, трубки, трахеи, артерии, провода, разноцветные, как на схеме в анатомическом атласе, узлы, сплетения, связки, волокна… Скользим вдоль проводов с электрическим звуком (на самом деле, такого звука не существует – но ведь какой-то звук в вашей фантазии связан с электричеством: потрескивание? гудение? Когда нет времени, стереотипы прекрасно работают, используем не стесняясь: звук нужен секунды на полторы). Пробурившись сквозь этажи, выскакиваем в коридор – тот самый, ранее мной описанный коридор, вечерний, пустынный, тусклый. Далеко впереди в расфокусе – человеческая фигурка.

Чтобы усилить ощущение скорости, используем долли[2]: продолжая быстро двигаться по горизонтали, одновременно взлетаем с уровня пола на высоту человеческого роста. Приближаясь, мы видим, что человек стоит, упершись в стену руками и лбом, ему явно нехорошо. На нём джинсы, чуть мешковатые, поношенная тёплая куртка. Сразу считывается: на улице поздняя осень или зима, человек небогат, возраст средний, волосы русые… Ба! Да ведь это муфлон! Только выглядит он гораздо, гораздо бледнее, чем давеча в студии: какой-то помятый, потасканный…

Ну всё, дальше рассматривать некогда, я лишь успеваю крикнуть вдогонку, что это действительно наш герой за четыре часа до того, как он впервые попал на съёмочную площадку «Дома Орловых»: с разгону мы вклиниваемся ему в голову – Δ! И дальше – везде, где фигурирует треугольник Δ, – звучит уже не мой скрипучий голос, а бархатный баритон А.

1

Весь измотанный, измочаленный, подхожу к аппаратной озвучки – и вдруг меня вбок повело, повело, ноги подмялись, перед глазами метеоритный дождь… Упёрся ладонями в стену, ногой, лбом прижался – хорошо не упал. Постоял, подышал, пока метеориты иссякли. Посмотрел туда-сюда по коридору: никого, пусто, вроде никто не видел. Только камера на потолке.

От стены отлепился, кое-как дотащился до аппаратной, рычаг повернул…

Вы себе представляете студию озвучания?

Дверь: массивная, тяжеленная, с круговым рычагом, как люк на подводной лодке.

Вхожу, задвигаю за собой дверищу, поворачиваю рычаг – и протискиваюсь между стеной и столом: каморка крошечная, как шкаф. А я всё-таки парень крупный. Втиснулся кое-как, упаковался, как в гробик. Включил лампу. Говорю звукооператору: сейчас, отдышусь, погоди… Воды принеси мне.

Телефон выключил, чтобы не было наводок на микрофон.

Закрыл глаза. Полная тишина, как в норе. И одно желание: побыть так подольше, и чтобы никто меня не искал. Ни долгов, ни звонков, ни анализов, ничего…

Накануне пил, да. Даже оправдываться не буду: пил. Проснулся ни свет ни заря, реакция на алкоголь. Знаете эту французскую горчицу, с зёрнышками? Вот и у меня в голове такое… пюре.

С утра поехал в Гематологический центр, в башню Мордора. Всё в стекле, в синих лампочках, все с иголочки, разговаривают очень вежливо. Вот анализы вашего сына, к сожалению, то-то и то-то, гарантировать ничего не можем, но можем попробовать это и то, вот, пожалуйста, план лечения, информированное согласие, вот цена.

У них у самих язык не поворачивается произнести эти суммы, они выкладывают бумажки. Бумажки красивые, глянцевые, цветные, внизу длинные цифры с точками и запятыми. Я не впускаю эти цифры в сознание, я даже не считаю число знаков. Как сон.

Интересно, они понимают, сколько зарабатывает обычный средний актёр? Может, видели молодого меня в сериале пятнадцатилетней давности: сейчас повторяют все эти древние сериалы на мелких канальчиках… То есть морда смутно знакомая. Может быть. Но ведь знают, что я не звезда. Понимают они, что я этих денег не заработаю за двадцать лет, за всю жизнь? Мне кажется, понимают. Глядят с некоторой опаской.

Допустим, квартиру мы продаём. На две первые строчки может хватить. А дальше?

Я солидно киваю, обещаю в ближайшее время принять решение и ухожу с высоко поднятым подбородком.

Дальше еду в агентство. Это просто чтобы вы представляли мой день. И вообще мою жизнь до того, как я тут оказался. В агентстве тоже сижу два часа, пью чай из пакетика, жду, пока подготовят бумажки переподписать… А чего сижу? Какого толку в этих бумажках? В Голливуд меня что-то никто не зовёт. И в рекламу последний раз звали два года назад. Есть актёры поярче, поинтереснее. Помоложе.

Раньше они в агентстве хоть как-то оправдывались, а теперь только фыркают: «Сами знаете, время какое. Вот здесь и здесь подпишите» – и всё. Я говорю, может быть, фотографии обновим? Они смотрят мне ясно в глаза и спрашивают: зачем? Смысл такой, что вы с возрастом в лучшую сторону не меняетесь, так что уж оставьте какие есть.

И самое муторное – то, что я так неприлично долго откладывал, – всё-таки пришлось ехать к Камилю Файзуллину. Вы его знаете, он играет Мишеля.

Год назад, когда нам сообщили диагноз Сей Сеича, я побежал по всем знакомым, полузнакомым… Вы когда-нибудь занимали большие деньги? Вы знаете, как меняется тон, как меняется лицо дающего деньги? Не дай вам бог. Или Бог полагается с большой буквы?

Вот Камиль – вроде давно в Москве, выговор чистый, только будто бы обезжиренный, как у всех, кто переучивался, перестраивал речевой аппарат; казалось бы, всё татарское прошлое вытравлено давным-давно – а когда деньги считал, я прямо увидел на нём полосатый халат, жирное горло над этим халатом и специфическую восточную как бы полупрозрачную плёночку на глазах, и пухлые пальчики отсчитывают-отсчитывают и немножко как бы приостановились: хватит? Или дать ещё? Чистый бай. А я, значит, батрак в отрёпках.

На самом деле, дал неожиданно много, семь тысяч долларов. Он только что купил пятикомнатную квартиру на Шелепихинской набережной. Клубный дом «Театрал». Прямо под окнами – Театр Целмса, синий стеклянный купол. Камиль хвастался, что актёрам дали большие скидки. Точных сумм не назвал, но я понял, что он потратил меньше, чем собирался, остался жирок. В общем, я попал в самый лучший момент. За синим куполом – Москварика, пароходики плавают… Жизнь удалась.

Но Камиль строго-настрого предупредил: на нём вся родня в городе Энгельсе, так что даёт на три месяца. Максимум на четыре. Бай добрый, но принципи-альный.

Пролетели полгода, а возвращать-то мне не из чего. Ну, тысячу могу вернуть, максимум тысячу двести. Тяну ещё месяц, тяну другой…

Вот вчера и напился. С винцом в груди и жаждой вместе, поникнув гордой головой, сижу пред Камилем, оправдываюсь, а потом говорю с надрывом:

– Ну что мне, почку продать?! Так никто ведь не купит. Только если печень на фуагра… Камиль, – говорю, – драгоценный мой человек! Закажи меня!

Надрыв, может, слегка наиграл. Ну чуть-чуть, по актёрской привычке.

– У вас же есть, – говорю, – татарская мафия? Брык башка, секир кишка? Нету сил больше, Камиль, закажи меня, умоляю!

А он вдруг отвечает:

– Да я уже.

Без улыбки. Я опешил, потом засмеялся: говорю, молодец, сделал меня, я прямо поверил. А он не смеётся.

Потом еду сюда, в Телецентр, с опозданием на полтора часа, а в голове вертится: «Да я уже». Что он имел в виду?..

* * *

Повернулся рычаг, дверь открылась. Вошёл звукооператор, поставил пластиковый стаканчик с водой.

Звуковик незнакомый. Обычно здесь Галка или Танюшка. Я вспомнил, сегодня тридцатое ноября, то есть чётное. Спросил, где Танюшка. Он говорит:

– На больничном. Я подменяю.

В глаза не смотрит, какой-то белёсый, одутловатый – немного, кстати, похож на Камиля. Ну ладно, что делать, надо работать.

Озвучивать я люблю. Голос у меня богатый, это фамильное. И с возрастом делается только лучше, в отличие от всего остального.

Ещё мне нравится, что сидишь в своей удобной одежде, не напрягаешься, работаешь только голосом. В наушнике слышишь начитку («закадр», оригинальный звук), ловишь темп, интонацию. На экране картинка, внизу тайм-код – допустим, 00:13:56:22. Часы, минуты, секунды, кадры. Передо мной на столе распечатанный перевод, тоже с тайм-кодами: я читаю и одновременно слежу, чтобы не отставать и не забегать вперёд. Если поймать ритм, можно весь фильм начитать почти без остановок. Кабы ещё платили за это… Ну ладно.

В общем, работа несложная, когда без сюрпризов. Например, две недели назад в этой же аппаратной был случай. Я озвучивал фильм про орлов. Это французский сериал, «Птицы мира». Или наоборот, «В мире птиц». Вообще я люблю озвучивать про природу. Во-первых, умиротворяет. Никуда не торопишься, не суетишься, журчишь себе… И съёмки бывают просто невероятные.

Горная котловина как чаша; над скалами, над зазубренными резцами клубится дым, облака – и в замедленной съёмке орёл. Я не знаю, как они так снимают. Этот беркут (я-то думал, что беркут как раз небольшой, вроде ястреба, а оказалось, самый крупный орёл) – у него размах крыльев, перья распялены, и он, когда летит, на каждый взмах подтягивает свои когти и выпрямляет, как будто по воздуху перепрыгивает, длинными такими прыжками… Я начитываю перевод – и словно бы сам лечу, прыгаю, зависаю, парю. Вокруг небо. Мои перья дрожат в воздушных потоках… Я же актёр, правильно? Я перевоплощаюсь. Становлюсь немного орлом. Тем более я Орлов…

Слушайте, только что пришла мысль – не тогда, а сейчас, когда я это пишу: может, они специально мне тогда подсунули про орлов?

Или это уже паранойя?..

Короче, начитываю я про этого беркута – две недели назад – и вдруг начинают пропадать куски текста. В ушах – в наушниках – закадр идёт, а на бумаге нет русского перевода. Поискали, все странички перевернули, переворошили: в одном месте несколько фраз без перевода, в другом месте двадцать секунд потерялись, в третьем целой минуты нет… Я говорю Галке – тогда Галка работала, – давай сейчас закончим, пусть они там разберутся, потом вчитаем. Галка куда-то звонит начальству, ей говорят: ничего не знаем, завтра эфир, выкручивайтесь как хотите.

Я говорю: как они это себе представляют, «выкручивайтесь»? Я не биолог, не орнитолог, французского я не знаю… По-английски ещё хоть туда-сюда, могу по отдельным словам сообразить, а здесь вообще непонятно, где одно слово заканчивается – другое начинается, они говорят цельными мелодическими конструкциями. Да если бы даже и знал я французский – я же не переводчик, не синхронист, я актёр! Дайте текст – я прочту. Нет ножек – нет варенья.

Но Галка прямо взмолилась: мол, у неё уже с начальством трения из-за ребёнка, она мать-одиночка, то уйти надо пораньше, то ещё что-то, премию не дадут, миленький, говорит, ты же сможешь, ты же звезда… А я сейчас думаю: может, Галка тоже была с ними заодно? «Премию не заплатят», какой-то бред ведь, да?..

Нет, не верю. Она не актриса, она бы так не сыграла. И просто хорошая девка, не стала бы меня подставлять. Тем более, она в курсе моей ситуации…

Короче, вы понимаете, мне симпатичная барышня, мать-одиночка, говорит «миленький, ты же сможешь». Я говорю: ладно, пробуем.

Где-то мне попадалось такое сравнение, образ – «яйцо, катящееся по нитке»: смысл в том, что каждую секунду должно упасть и разбиться, но катится, катится и не падает…

Вот так же и я с этим французским текстом: воркую что-то, леплю, помню, про рулевые перья… Не дай бог, думаю, услышит биолог какой-нибудь… Галка смеётся, а я же артист, когда меня хвалят, я расцветаю…

Ну отвратительно мало платят за эту работу. Позорно мало. Если представить ту адскую цифру из Гемоцентра как бочку или как ванну, то каждое озвучание – это даже не рюмка, это пипетка. Или полпипетки…

Тогда зачем вообще?

Я не знаю. А какие у меня варианты? Бросить? Лечь и не шевелиться? Запить? Если честно – я за. Но что дальше? Откажусь раз, другой – и всё, больше не позовут. Знаете, сколько кругом голодных актёров? И с каждым годом всё больше, и все талантливые, молодые…

А тут уже всё знакомо: третий этаж, коридор, дверь, рычаг, стены в дырочку, на столе лампа, под лампой кусок ковролина, чтобы листы не шуршали на гладком. Всё самое что ни на есть дешманское канцелярское, и стол, и лампа, – а микрофон на кронштейне внушительный, с сеточкой ветрозащиты, на микрофоне не сэкономили, и мне приятно, что мой голос звучит со всеми низами, обертонами… Сижу прижатый столом, наушники, темнота, только стол освещён и странички под лампой, экран монитора – и постепенно внешняя жизнь глохнет, меркнет, я ближайшие три часа в мире птиц.

2

Вот наверняка вы не знаете, что в Намибии… или в Замбии, в Гамбии?.. Нет, кажется, всё же в Намибии живёт такая птичка – медоуказчик.

Если в радиусе двадцати, тридцати, пятидесяти километров гнездятся пчёлы, птичка их неизвестным науке способом чует. Аборигены внимательно смотрят, куда она полетит, идут вслед за птичкой, находят пчелиные гнёзда. Выкуривают оттуда пчёл, мёд забирают себе, а птичкам оставляют пустые соты. Потому что эти медоуказчики едят воск, из которого сделаны соты. Такой удивительный симбиоз птицы и человека.

Но фильм не про симбиоз, а про – внимание! – каинизм. Это реальный научный термин: когда детёныш животного убивает своих братьев или сестёр. Называется синдром Каина, каинизм.

Больше чем половина фильма – съёмки через приборы ночного видения. Там ведь жарко, в условной Намибии, поэтому жизнь начинается вечером, как в актёрской семье. Помню кадры, когда в темноте какое-то копошение, земля сыплется, проседает – и из норы выползает маленькая землеройка. У неё хоботок неприличного вида, подвижный, и очень смешно усы торчат во все стороны. Камера ночного видения, если я правильно понимаю, реагирует на тепло: землеройка белёсая и похожа на привидение. Выцарапывается, выскребается из-под земли, тычется хоботком во все стороны, скрипит, цвиркает, потом нырк в темноту! – и исчезла.

Восходит солнце. Другая птичка – не медоуказчик, а… сейчас не помню, как называется, – роет норку, чтобы отложить туда яйца. Чтобы они на солнце не испеклись. Натурально, птица лапами роет глубокую длинную нору, как крот. Откладывает туда яйца и улетает.

Тогда уже знакомый нам медоуказчик проводит операцию внедрения. Ждёт, пока эта другая порядочная птица куда-нибудь упорхнёт по делам, быстренько залезает в чужую норку и откладывает там яйцо – своё. Рядом с яйцами пчелоеда. Вспомнил! эта вторая птичка называется пчелоед. Видите, у них в Намибии всё как-то вертится вокруг пчёл…

Итак, мы видим в норе три яйца: два поменьше – законные, честно отложенные пчелоедом, и одно побольше – яйцо диверсанта-медоуказчика. Пчелоед честный, но глупый, он не помнит, сколько яиц отложил, или не умеет считать до трёх, в общем, его эта ситуация не смущает.