Загряжский субъект

– Это как? – спросил Гаврила, с интересом слушая Зинаиду.

– Сполоху наделать? Ну, допустим, очередь на базаре или толкотню на остановке на себя привлечь. Заспорят, задерутся две цыганки, волосья друг другу рвут, на помощь кличут, в пыли катаются. Ну и глядят ротозеи на спектакль, давятся в тесноте, зубы скалят. А сзади цыганские ребята карманы у ротозеев чистят. Секунда дело – кончился спектакль, и цыганок нету.

– А ты… это, можешь по карманам?

– Могу! – с гордостью ответила Зинаида. – Хочешь, я тебе потанцую?

– Валяй! – засмеялся Гаврила.

Зинаида выпрыгнула из-за стола, натянула поверх халата цыганскую юбку, замерла на секунду и, распахнув руки, медленно, покачивая бедрами, стала приближаться к Курлюку. Немигающие глаза остановились, расширились, выгнутая назад шея по-змеиному двигалась между выпуклых ключиц, талия медленно вращалась, плечики тряслись, ладони скользили, рисовали в воздухе.

Гаврила не отрывал глаз от Зинаиды. А она, все чаще и чаще пристукивая голыми пятками, плыла к нему ближе, ближе. Нырнула за его спину и пошла кружить.

– Очи черныя-я, очи жгучия-я…

Юбка веером разлеталась по комнате, пятки отстукивали перепелиную дробь. Курлюк невольно притоптывал и хлопал в ладоши.

– И – и – их! – тоненько пискнула Зинаида и, выгнув спину, упала на колено. Засмеялась смущенно.

– Господин Курлюк, позолоти ручку!

Гаврила с готовностью порылся в карманах, похлопал по нагрудному и опешил, рассмеялся.

– Ай да цыганка!

Зинаида повизгивала от удовольствия и, разгоряченная спектаклем, торжественно извлекла из складок юбки бумажник, бросила перед Курлюком.

– Я все теперь умею, спасибо цыганам, – хвалилась Зинаида. – И нигде не пропаду.

– Что же ты еще умеешь?

– Когда захочу – денег всегда заработаю, хоть сто рублей. Знаю, где дешевле купить, а дороже продать. И танцевать могу, и гадать, только с наркотой больше не буду связываться, запросто можно в тюрьму попасть. Цыгане, конечно, всегда своих выручают, откупаются, но я теперь ни за какие деньги этим торговать не буду, и курьером не буду…

Видя, что Курлюк не все улавливает, пояснила:

– Ты думаешь, спровадил Карпо, и лавочка закрыта? У тебя под носом сто человек травкой торгуют, и ты сроду их не поймаешь. Батько Карпо сидит в Краснодаре и курьеров рассылает, – везде у него свои точки. Я много поездила по всей России. За это и убить могут. Но я никому не скажу про цыганские дела, даже тебе. И не спрашивай.

– А сколько тебе платил цыган?

– Много! – Зинаида замялась, оберегая свою тайну. – Я теперь богатая, мамке подарков накуплю. А батько Карпо нежадный, бывало и по сто рублей за день давал…

Слушал Курлюк Зинаиду, смотрел на нее и дивился. Подросток, ребенок, а сколько в ней жизненной силы, здравого смысла, практической сметки, хитрости, юмора, веселости. Невольно сравнивал со своей дочерью Ритой, студенткой юрфака. Студентка – это сильно сказано, гулящая без припору девчонка. Пиво и сигареты. Сигареты и шампанское. Тусовки и пикники. Головная боль и таблетки. И очередной друг в доме, по-хозяйски расхаживающий по двору в трусах. Друг приценивающе рассматривает машины в гараже, хлопает по капоту, поддразнивает шофера: «Классный джипяра!» Мельтешит, мозолит глаза, пока разъяренный Гаврила не вышвырнет его вместе с дочкой. Та – к матери, истерика и апатия на неделю-другую. Ноет, жалуется: «Никакого, блин, понятия у папашки. Климакс однозначно. Что я такого делаю? Пиво пьют и курят все нормальные девчонки и пацаны. Я же не колюсь, не раскумариваюсь? Или папа хочет, чтобы я на иглу села?» – Мать точит слезы, успокаивает, по головке гладит. Дочка канючит: «Ма-а-м, я мотоцикл хочу…» – «У тебя машина». – «Надоела, у меня друг – байкер». – «По фамилии, что ли?» – «По мотоциклу, блин!»

Зинаида заметила перемену в Курлюке и истолковала это по-своему.

– Задумался, Гаврила Фомич? – спросила она, вставая из-за стола. – Уморила я тебя разговорами.

– Постой! – спохватился Курлюк. – Ты это… погадай мне.

Гаврила вытянул перед ней волосатые лапищи. Зинаида решительно отодвинулась.

– Нет, нельзя.

– Почему!

– Из благодарности нельзя гадать.

– Позолочу ручку…

– Ты не понял! – засмеялась Зинаида. – Ты мне помог, а из благодарности не гадают. Неверно будет.

Гаврила настаивал, горячился.

– Погадай как получится. Благодарить пока не за что, я только собираюсь тебе помочь.

Не смогла отказать Зинаида. Она тряхнула головой, волосы рассыпались. Сосредоточилась, поджала губы. Похлопала, помассировала ладони Курлюка, приказала:

– Закрой глаза и расслабься!

Брови ее вздрагивали, губы беззвучно шевелились, пальцы двигались по ладони Курлюка. Лицо Зинаиды менялось: сомнение, удивление, растерянность чередовались с легкостью утренних облаков. Подолгу сидела молча, обдумывая. А Курлюк задремал, сладко посапывая. К нему сошел сон, короткий и явственный… В саду перед домом собрались его соратники. Иван Жеребцов с Эвелиной, Дрюня, Кукуевский, Певзнюк, финансовый начальник Врубель и какое-то важное лицо, которое распоряжалось. Все были разгорячены, галдели, суетились. Ставили памятник. Лохматый Дрюня с потным Певзнюком старательно укрепляли белый мраморный постамент. Иван с Эвелиной лопатами кидали песок. Важное лицо подсказывало:

– Не песок, а бетоном надо. Несите бетон!

– Ничего, и на песке постоит, – ехидно возразила Эвелина. – Это временно.

Врубель достал из мешка сырую глиняную голову. Ее торжественно водрузили на постамент. Голова Гаврилы Курлюка беззвучно шевелила глиняными губами, пытаясь протестовать…

– Открой глаза! – Зинаида легонько толкала Гаврилу в плечо. – Проснись!

Курлюк помотал головой, пощупал уши, плюнул раздраженно:

– Тьфу, нечистая сила!

Он рассказал сон Зинаиде и, видя, как она опустила глаза, спросил:

– Что, нехорошо выходит?

– Не совсем хорошо.

– А что нагадала?

– И тут не совсем хорошо.

И как ни просил Курлюк растолковать ему поподробнее, Зинаида упрямо отказывалась. Только спросила:

– А кто эта Эвелина?

Курлюк откровенно объяснил. Зинаида стала проситься в Загряжск.

– Это хоть завтра. Я тебе предложение сделать хочу.

Придавая серьезность моменту, Гаврила стал косолапо ходить по комнате, заложив руки за спину. Видно, мысль пришла к нему неожиданно.

– Предлагаю поработать у меня.

Зинаида без интереса пожала плечами.

– Мама меня ждет.

– Маму перевезем, и ей дело найдем.

– Гм… А что за работа?

– Советником у меня будешь, помощницей. А рынок матери отдам, городской.

– Шутишь, Гаврила Фомич? Какой из меня советник, я еще школу не закончила.

– Все устроим. И школу закончишь, и в институт поступишь. Ты мне нужна!

– И зарплату платить будешь?

– И зарплату, и дом куплю. И машину с шофером дам. – Гаврила был напорист и убедителен. Зинаида опешила, испугалась.

– Нет, Гаврила Фомич, так не бывает. У мамы надо спросить.

– Хорошо, завтра поедем к маме! – сердито отрезал Курлюк.

Вечером он рассказал Эвелине, как вызволил у цыган дочку Татьяны Веревкиной. И что собирается отвезти ее в Загряжск. Его удивила реакция Эвелины. Она как-то странно улыбнулась, с обидой поджала губы и сказала откровенно:

– Мне это неприятно. Увози ее поскорее.

– В чем дело? – удивился Гаврила.

– А ты не знаешь?! – взвилась Эвелина. – Она дочь Вани Жеребцова! Родня некоторым образом.

Курлюк только развел руками.

3

Загряжск полнился новостями.

Некоторая напряженность и выжидательность при смене власти улеглись, утишились как-то сами собой. Ожил рынок, прибавилось гостей, туристов. Запахло знаменитым шулюмом из молодых грачат. По вечерам из подворотен слышался душераздирающий вопль котов и приглушенно-радостное: «Ага, попался!» Полушубки вновь были востребованы. Открылись точки с самопальной водкой, и загряжцы вздохнули свободнее. Чиновники сначала робко, с оглядкой стали брать, а которые посмелее охотно объясняли просителям, что за такую-то справку или документ в другом месте берут вдвое больше и они, загряжские, работают себе в убыток, считай задаром. Пенсионеры роптали, их вежливо остужали: «Кто за бесплатно – пишитесь в очередь на месяц-два».

Бывшие стали потихоньку возвращаться. Кукуй-Прискоков позвал Ивана Жеребцова, похлопал его по плечу и сказал дружески:

– Хватит дурака валять, пора за дело браться.

И назначил его директором Загряжского порта. Вернулся на свое место финансовый начальник Врубель. Дрюня стал начальником вневедомственной охраны и надел казенную форму. К великой радости Певзнюка, Кукуй-Прискоков признал свою ошибку. Бывший начальник бани недолго редактировал «Загряжские ведомости», взмолился слезно: «Верните в баню!» Рокировка состоялась, счастливый Певзнюк уселся в свое кресло. Постепенно вынырнули все бывшие, и всем нашлись места. Мэрия заняла еще два особняка.

Пострадала только Антонина Светличная. Ее уволили по п о л и т и ч е с к и м мотивам. А подвели Антонину московские репортеры. Они сняли озорной фильм о Загряжске и показали по телевидению на всю страну. Там были и полушубки из кошачьих шкурок, и шулюм из грачат, и хмельной философствующий Дрюня, и фольклорный ансамбль Антонины Светличной. Все бы ничего, но репортеры подпоили гармониста из ансамбля, вывезли его в леваду и заставили перед камерой спеть частушки. Тот, конечно, постарался для москвичей – с блеском в глазах, с матерком, залихватски. И это бы ничего, но спел и такую:

Любим девок, водку пьем,Ни о чем не думаем!Эту власть не признаемИ с Прискок-Кукуявом…

Антонину вызвали в мэрию и шепотом объяснили, что частушка п о л и т и ч е с к а я, что мэр взъярился и еще неизвестно, как обернется, а она, как руководитель Дворца культуры, должна написать заявление и скрыться с глаз долой. Антонина плюнула и написала. После этого Кукуй-Прискоков стал героем многих частушек с обидными рифмами.

Впрочем, мэру было не до частушек. Ему наскучила рутина бумаг, распоряжений, жалоб, комиссий, юбилеев и праздников. Бойцовская натура бывшего боксера рвалась к привычной стезе. Он учредил клуб профессионального бокса, качнул туда большие деньги и готовил, тренировал команду к показательным боям.

Теперь чиновники докладывали ему в спортзале, у боксерской груши, с опаской поглядывая на шефа. Если доволен – со свистом ухнет по груше, нет – можешь получить в лоб.

Вроде бы шутя, загряжцы стали поголовно боксировать. В школе и дома, на работе и в парке, у рюмочных и на рынке. Чуть что, слово за слово, сразу стойка. Стихийно вспыхивали нешуточные потасовки с участием милиции и казаков. В травмпунктах появились клиенты с поломанными носами и ребрами, с выбитыми зубами, с синяками и шишками. Прославленный гармонист с шапкой у ног наяривал на рынке новые частушки:

В гости нас Кукуй позвал,Всем подарков надавал.Восхитительно?Восхитительно!У соседа ВладиславаДвух зубов как не бывало.Огорчительно?Огорчительно!А у нашего ПетраПеребиты два ребра.Возмутительно?Возмутительно!

4

Дорога шла по высокому извилистому правобережью Дона. Горбатый джип мягко и бесшумно скользил по узкой свинцовой полосе асфальта. Из-за озимей и далекой сиреневой череды лесополос величаво выкатывался огнисто-прозрачный диск солнца. Легкий туманец слоился, таял, сливаясь с эмалевой текучестью горизонта. Неоглядная степь накатила, надвинулась выцветшими каменистыми буграми и с размаху остановилась перед рекой, опускаясь змеистыми балками и увалами в пойму, в левады, в темень леса.

Прямо от дороги, с бугров, открывалась слепящая глаза даль с хуторами, станицами, редкими стадами коров, с церквушками и погостами, квадратами полей, паутинками дорог и – терялась, рассасываясь в мареве. Трубный бас теплохода, отражаясь от берегов, упруго разгонялся по водной глади и замирал далеким эхом. Диким хохотом отзывались стаи бакланов. Золотистая россыпь песчаных отмелей искрилась на солнце и стыдливо пряталась в камышовых чащах. Сонно распрямлялся, торжественно вставал над Обдоньем долгий летний день.

Зинаида потягивалась на сиденье.

– Страсть как люблю дорогу!

Курлюк, откинувшись, сидел за баранкой, блаженно мурлыкая и барабаня пальцами по рулю.

– Век бы так глядела, – продолжала Зинаида восхищенно. – Нигде такого нету. Вон боярышник цветет, как у нас под окном… А на нем на самой макушке кобчик сидит, гнездо сторожит. Попробуй подойди – глаза выклюет! За мной один раз сова гонялась в лесу, я случайно на ее гнездо наткнулась. Камнем упала на спину, когтями вцепилась, насилу мамка отбила. Вон пастушок на лошади коров пасет… А я пешком пасла. До свету вставала и в степи каждый божий день. Чего только не наглядишься. Суслики, ящерицы разные и гадюки попадались. Заяц как вскочит перед самым носом – до смерти напугает. А цветов сколько! Я всегда со степу мамке букет приносила. Мать-и-мачеха, заячий холодок, змеиный лук, кашки, купыри, васильки, бессмертники, калмыцкий кермек, емшан… Вот смотри, по бугорку, с высокими фиолетовыми метелками, как называются?

Гаврила глуповато улыбался.

– Кто его знает… Цветы как цветы.

– Вот и вышел Иван! – выпучив глаза от притворного ужаса, смеялась Зинаида. – Шалфей.

И опять озадачила Гаврилу:

– А вот на обочине кусты с маленькими желтыми цветочками?

– Бурьян… – невпопад отвечал Гаврила.

– Сам ты бурьян! – заливалась Зинаида. – Буркун, самая медоносная трава.

Внизу на пойме в тополевой леваде стоял цыганский табор. Дымился костер, стреноженные лошади паслись в густой траве. Крытые кибитки устремили вверх пустые оглобли. На веревках между шатрами сушилось разноцветное белье. Цыганчата с руганью и криками гоняли мяч. Цыганки в длинных платьях заходили в воду, брызгались, визжали. Два цыгана тянули бредень под камыши. Было в этом пейзаже что-то сказочно-древнее, стихийное, как ветер и солнце.

Зинаида вспомнила Иванчика и длинно вздохнула. Словно угадав ее мысли, Гаврила спросил с ехидцей:

– Родичи… Не скучаешь?

Он съехал на обочину, затормозил. Вышел, потягиваясь и разминаясь. Вышла и Зинаида.

– Скучаю, Гаврила Фомич, – задумчиво ответила она, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Ты этого не поймешь…

От табора кто-то несся на худой лошаденке. Маленький седок пригнулся к гриве и усиленно колотил голыми пятками по бокам лошади. Скрылся в балочке и через минуту вынырнул прямо перед бугром. Лошаденка, жилисто упираясь копытами, медленно карабкалась вверх. На ней цепко сидел, размахивая руками, лохматый цыганчонок.

– Это к нам. Сейчас просить будет, – сощурился Гаврила.

Зинаида пристально вглядывалась. – «Иванчик? – обожгла ее догадка. – Нет, а похож…»

Взмыленная лошаденка остановилась перед ними, цыганчонок спрыгнул, весело стрельнул глазами и разнесчастным голосом зачастил:

– Дядько… и ты, тетка, мы издалека, дорога дальняя… Казаки жадные, ничего нету. Братья-сетры маленькие, молока совсем нету, есть совсем нету. Мамка больная лежит, отец рыбу ловит. Дайте чего-нибудь…

Зинаида засмеялась и сказала что-то по-цыгански.

– Тю! – Цыганчонок испуганно подался к лошади. – Спасиба вам, и вам спасиба! – Он робко поклонился Зинаиде и мигом прыгнул на лошадку.

– Отцу скажу, всем скажу!

Гаврила недоуменно смотрел на Зинаиду, на хлопчика.

– Стой, цыган! – сказал он ласково и достал из кармана сторублевку. – Вот тебе на молоко.

– Спасиба, спасиба! – отмахиваясь, завопил цыганчонок и, развернув лошаденку, быстро скатился вниз. Из поймы долго слышались его сполошные крики.

Гаврила обиженно пожал плечами.

– Что ты ему сказала?

– Что ты – цыганский барон, – лукаво улыбнулась она.

А день набирал силу. Солнце поднималось все выше и выше, со степи потянул ветерок, сухой, жаркий, в вышине трепетали, заливались жаворонки. С запада лениво потянулись нежные овалы прозрачных облаков. Над асфальтом воздух плавился, растекался горячим маревом, обволакивая бугры, лесополосы, далекую глухомань поймы. Белозубо сверкали меловые плитняки крутояров, на которых, чудом уцепившись за камни, буйно цвели редкие кусты шиповника. На плитняке неподвижно сидел орлан-белохвост, державно оглядывая пойму желтыми глазами. Ласточки с криком скользили вокруг него, возмущаясь и оберегая крошечные норы от чужака-великана. Караван сухогрузов вывернул из-за поворота, утюжа, вспарывая зеркальную гладь реки. Как метки на огромном циферблате, стояли редкие лодки рыбаков в заводях. А в небе, в самой макушке, оставляя за собой белый хвост, чертил голубизну серебристый самолетик.

Машина неслась над Доном, над поймой на высоте птичьего полета, дух захватывало от пространства, от звенящего воздуха и солнца. Зинаида завороженно смотрела в открытое окно. Чувство близкой встречи с матерью, с домом, с Загряжском волновало и тревожило. Вспомнилось, как она уходила из дома, как страшно было садиться и ехать в поезде. Она порылась в сумке, достала куклу Дусю и крепко прижала к себе. Как давно это было!

Гаврила свернул с дороги, спустился вниз по балочке к роднику. Это было известное в округе место. Деревянная часовенка живописно стояла на краю небольшого байрачного леса. Рядом избушка для сиделки-монахини. В часовне стояли большая икона Донской Божьей Матери и подставки для свеч. Несколько человек тихо молились перед иконой. Монахиня с маленьким старушечьим лицом умиленно крестилась и пела. Курлюк и Зинаида купили свечи, постояли, перекрестились и вышли. Каменные ступени опускались в проем. Под сплошным кровом орешника, караича, диких яблонь и груш на дне проема было темно, из каменной стены по желобу ручейком бежала, журчала вода. Люди стояли вокруг с бутылками, ведрами, канистрами. Пили, умывались. Вода почиталась освященной и не портилась со временем. Зинаида напилась из ладошки, наполнила пластмассовую бутылку, протянула Курлюку. Он отхлебнул, крякнул:

– Сладкая водица!

У часовни перекусили за столиком, тихо посидели, думая каждый о своем. Глаза Зинаиды влажно блестели.

– Меня как магнитом тянет в святые места, – мечтательно призналась она. – В монастыре, наверно, хорошо жить…

Гаврила не разделял ее набожности.

– Это ты зря, нечего там делать. Монастырь – стариковская богадельня.

– Там и молодых много.

У Гаврилы была железная логика.

– Рожать не хотят.

– Дурак ты, Гаврила Фомич! – Зинаида сердито стукнула его кулаком по спине.

– А я что, против? Иди в монастырь.

– Смотри-ка! – Зинаида кивнула головой. – Гроза будет.

На западе сплошная синяя стена, от нее отделялись, курчавились и густели желтые облака. Белые солнечные лучи веером пронизывали изнутри синеву, твердо упирались в горизонт. Там бесшумно скользили змейки молний. А над часовней стояло пекло, нестерпимо давило зноем. По-над лесом тянул, усиливался горячий ветер. Вороны купались в нем, стремительно набирая высоту, чертили круги, тревожно кричали.

Темная стена оторвалась от горизонта и, клубясь, быстро шла навстречу. Туча тяжелым комелем задевала Дон, точно напитывалась из него. Изнутри ее грозно отсвечивала медная подкладка. Низкие опаловые облака закрыли солнце. Упали сумерки. Молния двумя лентами почти достала до асфальта. Треснуло сухо, страшно, долго раскалывалось, катилось по буграм. Ветер рванул по верху леса, полетели ветки, сучья. Трава, свиваясь в смерч, поднялась высоко в небо.

Гаврила спустился в леваду под деревья.

– Переждем, – сказал он, подняв стекла.

– Страсть какая! – перекрестилась Зинаида.

Небо залохматилось, загустело, потянуло холодом. Заскрипели деревья, верхушки тополей всхлипывали, трепетали, склонялись до хруста. Горохом сыпанул по крыше машины белый дождь, ситцевой пеленой завесив пойму. Истошно мычала, надрывалась брошенная корова. Молнии кроили, рвали небо, гром отвесно падал вниз, гулко давил землю. Дождь лил стеной, гудел, дышал надрывно, тяжело. Машину мелко трясло на рессорах.

– Боже, я такого сроду не видала! – Зинаида съежилась от страха.

Курлюк помалкивал, втянув голову в плечи.

Стихия вошла в раж, скалилась, крушила, вставала на дыбы, рвала и метала. Все живое спряталось, затаилось.

Неожиданно резко полыхнуло в глаза, окатило слепящим светом. И сразу ухнуло с хряском, разорвалось где-то рядом. Судорожно дернулась земля. Канадский тополь-великан с мраморным треском раскололся пополам, обнажив белое волокнистое тело. Окутался паром, задымился комель. Разряд попал в самую макушку. Ломая сучья и ветки, тяжело рухнул исполинский ствол, едва не дотянув до машины. Гаврила в панике газанул, выруливая на открытое место.

– Ф-ух! – облегченно выдохнул он, оглядываясь назад.

Зинаида ни жива ни мертва шептала молитву.

Скоро гроза пошла на убыль. Дождь перестал, робко выглянуло солнце. Улеглись страхи. Путники тронулись дальше.

– Тут теперь недалече! – весело объявил Гаврила.

Над обмытой дождем степью, над асфальтом поднимался молочный пар. По обочинам бурлили мутные потоки. В полнеба встала двойная радуга. Пахло цветущими лугами, влажный солнечный воздух щекотал в носу.

Зинаида громко чихнула, рассмеялась.

– Как хорошо!

Через полчаса показались золотые купола Загряжского собора.

5

Старый пес долго обнюхивает кость перед тем, как положить ее на зуб, Врубель долго обдумывает, обтанцовывает мысли перед тем, как обратиться к начальнику, тем паче обратиться с советом.

Врубель бесшумно открыл дверь в кабинет мэра и почтительно склонил голову, обращая на себя внимание. Кукуя удивляла эта административная вышколенность. Он не проходил эту школу, не служил, не выслуживался, не вкушал радости долгожданного повышения, отличия от других. Выпуклыми бесцветными глазами Кукуй глядел на Врубеля, как на божью коровку, присевшую на рукав. Врубель ждал, Кукуй молчал. «А ведь продаст при случае, – мелькнула у него мысль. – Так же почтительно и аккуратно».

– Что? – грубовато спросил мэр.

– В Загряжск приехал Гаврила Фомич Курлюк.

– И что?

– Информирую вас.

– Ну, приехал…

– Большой человек.

– Жулик большой! – Кукуя раздражала упрямая почтительность чиновника. – Что дальше?

– Он может быть полезен нам.

– Чем?

– Большие деньги, связи, – настойчиво долбил Врубель.

– Что ты темнишь? Что хочешь конкретно?

– Надо уделить внимание, принять как следует.

– Гм… как следует. – Кукуй задумчиво пожевал губами. – Ну, это можно. Кстати, сегодня показательные бои. Ему полезно посмотреть. А насчет ужина распорядись в «Камышах». Нормально?

– Да.

– Ну, зови.

Врубель мялся, не уходил. Кукуй сморщил нос.

– Что еще?

– Гаврилу Фомича должны пригласить вы, персонально. Как первое лицо…

– Тьфу! – Кукуй матом пугнул невозмутимого Врубеля. – Сиди на месте, поедешь со мной.

Кукуй был уникальным мэром. Наверно, не сыскать такого по всей России. Он ненавидел свою работу, ненавидел свой галстук, двубортный пиджак, огромное мягкое кресло, приемную перед кабинетом с застекленевшей от уважения к шефу секретаршей. Он с отвращением пил кофе и слушал вышколенного юношу-помощника о расписании мероприятий с участием мэра.

Кукуй, кажется, ненавидел всех и вся вокруг себя! Слезливых пенсионеров, робких учителей, заискивающих руководителей, почтительных прокуроров и милицейских начальников, развязных и угодливых депутатов, интеллигентствующих коммерсантов и подхалимствующих интеллигентов, подобострастных монахов, своих робких замов и всех чиновников мэрии. И чувствовал такую же скрытую ненависть к себе. А за что, если трезво, его любить? Случайный человек, никаких заслуг, никакого опыта, кроме бокса. Дядя, большой человек в Москве, посадил его сюда с наказом посидеть смирно для строчки в биографии, а потом в Москву позовут спортом руководить. Вот и сидит, хотя тошнит и выворачивает. Мэр через не хочу, можно сказать, страдалец.

А ведь какая это прекрасная должность – мэр! Наверно, собрались самые умные, самые уважаемые из всех людей и решили придумать такую должность для человека, какой сроду не было. Все обдумали, примерили, подогнали и вот – м э р! Хочешь на совещании сигарету выкурить и в зубах поковыряться – кури и ковыряйся. Хочешь прилюдно пугнуть матом человека и плюнуть – пугни и плюнь. Нужен тебе сейчас миллион – возьми миллион. Хочешь с девушкой попить кофе на лоне природы? Бери и пей. Захотел поехать в Чугуев – катись в Чугуев. Боже, какие желания исполняются при этой должности! Бесконечно грустно оттого, что нас с вами никогда не призовут управлять мэрией.

Один раз Кукуй встретил непонятного для себя человека. Возле пивной он увидел оратора и небольшую толпу. Мордастый оратор телосложением с бычка-трехлетку опохмелился с аппетитом и был в ударе.

– Вы не казаки, вы кролики и мыши! – зычно бросал он в толпу. – Боитесь жен, соседей и бабок. Пьете на халяву и воруете друг у друга. Казаки… Жеребцова боялись, теперь Кукуя. Кролики! Я свободный человек и никого не боюсь. А вас пороть надо!