На самом краю леса

Словно удар пронизал меня – от темени и по всему хребту. Я отпустил поводья. Наверно, моя кляча закружилась на месте. Мне было все равно – я не помню, что происходило вокруг. Спроси меня, где это было, когда… Смутно выплывают лица моих спутников, с тревогой хватающих под уздцы лошадь, пытающихся что-то сказать, докричаться. Ужас охватил меня, ужас перед гневом Сильного. Я понял, что неграмотные простецы оказались ближе к исполнению Закона, чем я, чем мы все. И что еще страшнее – между нами есть стена, та самая, бесплодная и сухая с нашей стороны, и если мы заблуждаемся, то, значит, правы они. Я понял, что ненависть моя есть зависть к ним, знающим то, что не могли мне дать ни книги, ни самые лучшие учителя. Не проси меня обосновать это логически, но я все равно что прозрел, и с той поры мои мысли остановились. Или нет, они пока ходят по кругу, но он все шире, и какие-то крохи просветления уже копошатся в моей голове. Я еще не знаю, но уже чувствую. Надо все изменить. Путь должен быть другим. Книжность не дает благодати, она помогает жить, но ничего не решает. Она не вредна, ее можно обернуть на пользу людям, и потому я не стыжусь, что стремился проникнуть в ее глубины, но сама по себе она – ничто. Безжизненная изгородь, лишенная даже единой взбегающей по ней травинки.

Мои подручные, – он усмехнулся, – решили, что я ослеп, что не могу править лошадью – да, наверно, мои глаза казались им пустыми. Они думали, что помогают мне добраться до города, говорили вполголоса о моей неожиданной болезни. А я поначалу хотел сбежать от них, скрыться в самом голом клочке придорожной пустыни, заползти в какую-нибудь змеиную нору и умереть от отчаяния. Но я ничего не сделал и позволил им вести меня. И вот наконец мы прибыли сюда, и тут я понял, как мне следует поступить. В суете рыночной площади я улизнул от заботливых водителей и пробрался сюда. Не спрашивай о подробностях – я достаточно общался с теми, кого вы кличете отступниками, чтобы знать нужные слова и называть необходимые имена.

Поначалу, – вздохнул он и на мгновение остановился, – мне не верили. Конечно, я бы мог выдать себя за кого-то другого, но обман противен Всевышнему. К моему удивлению, они в конце концов решились приютить бывшего врага. Я не просил много, только переждать месяц-другой и по возможности никого не видеть. Сказать по правде, я еще не знаю, что предпринять. Может быть, все-таки двинусь на юг, может быть, останусь здесь или даже вернусь в наш родной город. Нет, неверно: я не знаю лишь, что именно я должен сделать, и не понял толком, что со мной произошло. Только ясно вижу, что возврата нет, что ревнители стали мне противны, и что после того, как ты им все расскажешь, я тоже буду проклят и причислен к отступникам и врагам Слова.

Но я ничего не могу поделать и не хотел бы. Впервые за много лет я чувствую, что нахожусь там, где нужно, что все мое предыдущее учение, быть может, окажется не бесполезно, если я, наконец, сумею понять, каким именно образом его необходимо применить. Что с меня спросится? Для чего я рожден? Зачем на мою душу упало это прозрение? Почему сейчас? Я бежал – куда? Нет, важнее – куда идти теперь, ибо покой, передышка – это временно. Главное не ошибиться, больше не ошибиться. Бога нельзя увидеть, но возможно встать на тропу, ведущую к нему. Где она? Я не знаю. Пока – не знаю.

Ты смотришь на меня с состраданием, ты думаешь, я сошел с ума, в меня вселился демон – что ж, я не ожидал другого. Но все-таки попытайся запомнить, что я тебе сказал, спроси себя, чего от нас хочет Всевышний: правоты или милости? И может ли быть, что он дал свой Закон только нам одним? И если нет, если Он, как мы с тобой, наверно, оба думаем, царит над всей вселенной, то как можем мы наилучшим образом исполнить Его повеления, Его заветы? Удаляясь от остальных жителей этого мира, все резче, все шире проводя границу между собой и другими, охраняя ее все более ревностно и безоглядно?

Спроси себя, зачем Он создал варваров, зачем сотворил сонмы завоевателей, ныне правящих нами? И в чем наша обязанность перед Единым – сопротивляться, встать на защиту земли и веры отцов, вытравить всех, мешающих этому сопротивлению, и биться до последнего человека? Или мы должны победить, а не умереть? А если умирать, тогда не так ли, как тот отступник, как тот праведник, превозмогший своих палачей – всех нас? Мученичество сильнее мучителей – слышал ли ты такие слова? Можно ли одолеть мириады врагов с помощью одного только кованого железа? Нет, не металлом должны быть крепки мы, но тем, что тверже металла. Не одолеть расселину тому, кто пришпоривает своего жеребца бестрепетной ненавистью – его ждет овраг, а не полет. Преследование посмевших возражать собранию, перечить старейшинам – не свидетельствует ли оно, что мы вдвойне слабы и неуверены? Чти Господа Бога своего – да, это самая важная заповедь, но чем должно воистину почтить Его?

Я смотрю на тебя и вижу, – продолжал он, – что мне давно пора замолкнуть, что я излил на тебя слишком много. Не сердись и прости, если можешь. Я наверно теперь еще долго не буду говорить ни с кем, кто бы мог меня понять, пусть лишь отчасти. Не знаю даже, суждено ли мне снова возвышать голос перед равными. Я теряю веру в слова – хотя нет, писаное слово, будь оно вдохновенно, может сотворить чудеса. Ведь над ним размышляют многие поколения. Только даром такого слова я не владею. Что поделать! Я бы променял на него все свое красноречие.

Он вздохнул. – Но попробуй поверить, что демона здесь нет. Я понял, что много лет блуждал, что бежал не к истине, а от нее, что карабкался на холм без единого деревца. От спесивой гордости, которую только раздувало все большее знание и все большее риторическое мастерство, я жаждал применить эти искусства и с низкой страстью пожать плоды своих талантов, я тщеславно стремился к тому, чтобы стать частью того великого древа, которое мы называем Законом.

Нет, – он резко взмахнул рукой, – не говори мне, что можно разочароваться в людях, блюдущих Закон, но не в нем самом. Я знаю не хуже тебя – Закон свят. Но если все люди, так кичащиеся исполнением заветов, одновременно столь лицемерны, значит, нам чего-то не хватает. Закон не плох – Закон недостаточен. Не меньшего от нас требует Бог, а большего. Наша ноша будет становиться только тяжелее. Истинная дорога труднее ложной, она не оставляет выбора ступившему на нее.

Он перевел дух. – Теперь иди. Я сказал тебе много больше, нежели собирался. Иди, и да пребудет с тобой благословение Всевышнего. И привстав, промолвил слова, что еще час назад были бы для меня самыми драгоценными: никого бы я не хотел сегодня увидеть более тебя, друг и земляк мой. И добавил: а теперь прощай.

Мне завязали глаза и снова повели влажными от сырости ходами и узкими улицами. Вскоре я почувствовал солнечный свет. Повязку сняли. Не оборачиваясь я пошел вперед и скоро очутился на рыночной площади. Я понял, что здесь мне некому и незачем рассказывать о случившемся. Мысли метались. Тайком я добрался до стойла, отвязал лошадь. Чтобы меня не стали искать, нацарапал короткую записку и отдал ее подвернувшемуся в проулке мальчишке. Монет в поясе было достаточно. Набрав на рынке воды и запасшись провизией, я двинулся к городским воротам.

Необходимо все время спрашивать себя, – вдруг вспомнил я его слова, – зачем ты делаешь то или это, куда влечет тебя, какие чувства правят тобой? В десятый раз я проверил свое решение. Да, повторил я себе, здесь ничего нельзя сделать, я должен как можно скорее передать ревнителям наш разговор, услышать их успокоение, разъяснение, совместно вознести молебен за исцеление заблудшей души. И вдруг в кипучей толпе, бурлящей, кричащей и грязной, я понял, что ничего этого не будет, что я остался совсем один, что никто не ответит на горячие потоки вопросов, густыми пузырьками лопавшихся у меня в голове, что я опять, едва догнав, потерял его и теперь уже навсегда. И что одного лишь могу жаждать – того, чтобы эта утрата была не вечной. И не потому ли стремлюсь на пыльную дорогу, недавно промелькнувшую передо мной песчаной пустотой, пролетевшую без единой жестокой думы, что там, где-то посередине пути, моего земляка, собеседника и соученика обуял страх Господень?.. И не может ли нечто открыться и мне, недостойному и скудоумному, в тех самых пятнистых от бедной растительности холмах? Если буду внимателен и неотступен, если смогу спросить себя так же беспощадно, как он. Но о чем?

Преодолевая людской поток, я выбрался за ворота. Передо мной расстилалась обратная дорога – хорошо утоптанный тракт, наезженный тысячами и десятками тысяч странников уже давно, почти с сотворения мира; не такой уж долгий, но не такой уж прямой путь из Дамаска в Иерусалим. Я не знал, что он мне принесет. «Парить или кануть, – вспомнил я, – парить или кануть…»

Лошадь шла медленно, бережно переставляя копыта, как будто ей предстоял заведомо утомительный подъем на крутой перевал. Я спешился. Отчего-то мне не хотелось никуда торопиться. Ноги словно налились свинцом. «Удалиться от Господа, – подумал я, – удалиться от Господа. Что он хотел сказать этими словами? Я его так и не спросил, а теперь поздно». Голова горела, если бы ты знал, Феофил, как горела тогда моя голова.

2008–2012

Ловушка для грешника

Исповедь в трех актах

I

Когда я понял, что он меня предал? И как я догадался? Можете не верить, но у меня не было никаких доказательств. Ни единого. А я уже знал. Называйте это интуицией. Ни малейшего резона – и вдруг… «А не предал ли он?» – и все. Внезапно стали понятны его чересчур долгие и явно не связанные с женщинами отлучки, многословные объяснения, которые он последнее время давал по каким угодно поводам, как будто я сомневался в его правдивости, задумчивость, ему прежде не свойственная, и странные взгляды, которые он время от времени на меня бросал. Я про себя называл их «виноватыми», но не мог понять причины – наоборот, он начал меньше подворовывать и лучше работать.

Как только ко мне пришла эта мысль, все стало на свои места. Жалко, но что поделаешь. Будем расставаться. Осторожно, не выдавая себя. Чтобы не случилось еще чего-нибудь непредвиденного и уже совсем безрассудного. Выведенный на чистую воду предатель способен на неожиданности. Пусть ни о чем не догадывается – до времени.

Я сказал небрежно, когда он подливал мне в бокал десертное вино, как бы между делом, расставляя между словами безразличные паузы: «Скучно здесь, жарко. Надоело. Хочу на север. В столицу. Или за море. Там веселее. Еще не решил. Но все равно – уедем. Недели через две, только закончу дела. Собирайся понемногу. Ты ведь этого давно хотел, так что радуйся».

Он согласился, даже пытался выразить восторг, но натужно, фальшиво. Употреблял слова, ему не присущие, книжные. Поскользнулся, чуть не уронил посуду. У него немного дрожали губы. Я подумал: а вдруг все-таки женщина? Боится потерять? Или пуще того – увлекся по-настоящему, захотел осесть, остаться. Тогда почему молчит? Или жалко денег, обещанных за предательство? Чего он страшится больше всего, что в нем сильнее – алчность или трусость? И понял, что, несмотря на несколько лет, которые мы провели вместе, не знаю его настолько, чтобы ответить на этот вопрос.

Потом выяснилось, что, во-первых – да, это был страх, страх потери. Но не женщины, и даже не ее ласк, что обыкновенно важнее, а своей жизни – куда уж дороже. Элементарно, хотя я не сразу разобрался, признаюсь честно. Моя ошибка в том, что я редко пробовал смотреть на мир чужими глазами. А ведь все просто. Люди гораздо больше боятся за себя, нежели за любовниц, даже верных. Даже наоборот, верными женщинами чаще пренебрегают, а лживых ветрениц изо всех сил пытаются удержать. Хотя нежности, которыми они нас осыпают, совершенно одинаковы.

И, во-вторых, тоже – да, деньги ему, конечно, обещали. Ровно столько, сколько нужно, ни медяком больше. В данном случае это было лишнее, но за подобные услуги принято платить. Иначе такие дела не ведутся.

Мстить ему я не собирался – это недостойно дворянина. Низшим не мстят – их нанимают или прогоняют. Чести моей его предательство не задевало, но требовало решительных действий. Его взяли в долю где-то на стороне, значит, я дам расчет. Окончательный, другого не бывает.

Он прибился ко мне давно, случайно. Помог отыскать дорогу после попойки в дешевом трактире, далеко за рынком. Я плохо знал ту часть города, долго кружил, попал в каменистый тупик, где спали нищие. Тут он выскочил, как из-под земли, и с надлежащей предупредительностью проводил меня домой, где я свалился, как убитый, даже дверь не запер. Я подумал тогда – ведь мог бы ограбить, сбежать. А ничего не пропало. Спит на пороге, сопит. Чистить одежду он, как выяснилось, умел, готовить, с грехом пополам – тоже. Я решил – пускай. Искать другого хлопотно, а чем этот дурен? И что же – я не ошибся. Вышло терпимо. Работал он не хуже, а отлынивал не чаще прочих. Вино допивал, объедки выбрасывал. Все в пределах разумного. До самого последнего момента.

Да и то сказать – ничего сверхъестественного в происшедшем не было. Обычная сделка. Он ведь не приносил мне никакой клятвы, не обещал верности, да и смешно бы это выглядело. В наше-то время. Теперь ему предложили лучшие условия. Перекупили. Вот и все.

К тому же, отсутствие обязательств с его стороны означало, что у меня их тоже нет. Я ему просто хозяин. И он мне – никто, наемный слуга из самых простых, как ни назови. Расстанемся легко. Я думал, оставлю его под каким-нибудь предлогом на постоялом дворе, прикажу дожидаться дня три-четыре, для отвода глаз вручу какие-нибудь деньги, якобы на сохранение… Вы не поверите, я даже винил себя – слишком много позволял паршивцу, надо было драть ему уши, и покрепче. Чтобы боялся, черт возьми! Палка и зуботычина – вот истинный эликсир преданности. Но я слишком добр, увы. И никогда не мог лупцевать слуг для одной острастки, не то, что мои друзья.

Когда я понял, что он меня скоро предаст, захватил интерес – кому? Городской страже? Но за что? Зачем такие сложности? Разыскать меня легче легкого. Не хотят поднимать шум? Почему? Против меня затеяли дело? Хотят огорошить, застать врасплох? Я порылся в памяти. Заимодавцы? Нет, им не до мелочей. Проще дождаться и получить по векселям. Никаких причин действовать иным порядком: до сих пор я со всеми своими долгами управлялся.

Кто бы еще стал хлопотать о выдаче ордера на мой арест? Вот этот? Другой? Но их претензии не стоили выеденного яйца. Нет, у меня не было врагов, казалось мне. По крайней мере, таких врагов. А те, кто мог иметь на меня зуб, не нуждались в предательстве. Захотели – разыскали бы сами, при свете дня. Я ни от кого не скрывался.

Наверно, его взяли деньгами? Без них в подобных делах не обходится. Хотя Иуда работал не за деньги, и те, кто принял его услуги, это хорошо знали. Но все равно заплатили. И не взяли кошелек обратно совсем не потому, что боялись молвы или мщения. Закон простой – цена крови достается тому, к чьим рукам она прилипает. Сделать иначе означает раскрепить неравный союз предателя и того, кто стоит над ним, нарушить их субординацию перед дьяволом. Так всегда: их – двое, знатное предательство можно состроить только в союзе. Один исполняет грязную работу, ведет за собой солдат, раздает поцелуи… А второй – смотрит издалека, сорит приказаниями, двигает к краю стола полновесные кругляки.

И никогда вдохновитель-верховод не берет назад плату за чужую кровь – ему легче обсчитаться, чем остаться в долгу. Здесь – его оправдание. Ведь он совершал зло по какой-то надобности, а его сообщник – за деньги. Один был готов расстаться с золотом, другой – жаждал его принять. Так между соучастниками возникает пропасть, их пути расходятся до Страшного Суда. Покупатель предательства становится меньшим грешником, ибо рядом с ним всегда есть больший. Не правда ли, Иуду прилюдно и всуе клянут все добрые христиане, а кто поминает крепким словом иудейских священников? И часто ли? Вот что значит вовремя подвести баланс.

Все-таки загадка нуждалась в ответе. Что-то меня снедало: любопытство или уязвленная гордость. Я не мог думать ни о чем другом, прикидывал так и этак, но решение не приходило. Неужели кто-то решил отомстить мне из засады? Но кому нужна тайная месть, не спасающая ничьей чести? Ведь на нее идут из последнего отчаяния только наислабейшие из обиженных, самые униженные из бессильных. Я искал их среди моих друзей и недругов и не находил. Пришлось прибегнуть к самому действенному способу, меня, впрочем, не очень прельщавшему.

Я отправил его на рынок, а сам пошел следом. Он на всякий случай оглянулся два раза, но, заведомо не ожидая слежки, ничего не заметил и припустил со всех ног. Дорога шла то вверх, то вниз, и мне пришлось постараться, чтобы от него не отстать. Когда я понял, куда он идет, то споткнулся и чуть не упал. Стало не по себе. Спустя пять минут я убедился, что моя догадка правильна, ощутил внезапный шлепок холодного ветра по щеке, развернулся и пошел домой. Земля уже не казалась мне такой твердой. Хотя я все равно не мог понять, почему? И за что?

Дома меня ждало письмо. Старый приятель, сделавший стремительную карьеру в столице, получил назначение в наш город и прибыл вступить в должность. Приглашал зайти вечером, в частном порядке, без чинов и условностей. Я машинально написал учтивый ответ и отправил его с соседским мальчишкой. Мне не хотелось никого видеть.

Когда он вернулся, якобы с рынка, то я выбранил его и сразу сообщил, куда и кем я зван отобедать. Немедленно понял, что смалодушничал – мне хотелось, чтобы он поскорее передал это известие. Авось испугаются и не станут меня хватать. По крайней мере, отложат на день-другой. Стало стыдно, и я даже хотел остановить его, когда он увильнул под каким-то мнимым предлогом – пошел делать донесение. Но я удержался: одно дурное решение не исправить иным, не менее дурным. Или мне по-прежнему было страшно? Он вернулся быстро, обрадовался, что не последовало никаких расспросов, и стал тщательно приводить в порядок мой костюм. В дело пошли платяные щетки, какие-то тряпки. Такой старательности за ним никогда не водилось. Если бы я уже не знал о предательстве, то заподозрил бы измену в тот самый миг. Но эфес у шпаги он действительно отчистил до блеска.

Я вышел из дома пораньше, еще было светло. Мне хотелось поскорее выбраться из четырех стен, ощутить под ногами неровности булыжной мостовой. «На сегодня ты свободен», – бросил я у самой двери. Он не обрадовался и не испугался. Значит, подумал я, сегодня меня не заберут. Можно не терять аппетита. Хотя тут же пришло в голову, что его поведение ни о чем не говорит. Пешка – она на то и пешка, чтобы ничего не знать. Ему-то они станут отчитываться в самую последнюю очередь.

Сделав несколько кругов по городу, я убедился, что за мной никто не идет. Спасибо и на том. Видать, не такая уж я важная птица. И стоит ли пугаться понапрасну, раньше времени? Тут, наконец, мое настроение улучшилось и я сразу направился в немного отдаленный, но зажиточный квартал, где остановился мой приятель. По-видимому, чтобы не привлекать лишних глаз – каков, однако же, политик! Самая короткая дорога была через старое кладбище.

Люди речной долины богатели, плодились и строились быстрее, чем умирали. Поэтому город еще в незапамятное время охватил приют покойников в цепкое кольцо, расползся во все стороны тесными рядами домов, оставив в своем чреве обширную зелено-серую – в зависимости от времени года – проплешину за неглубоким рвом, над которым нависала хилая решетка. Я без труда ее одолел, сделал шаг и остановился. Из глубины разросшихся кустов на меня пахнуло маслянистым, густым мраком.

Место, что и говорить, не самое приятное. Но хотелось отомстить себе за проявленную давеча трусость. К тому же бояться мертвых выходило не с руки: живые, как обычно, оказывались страшнее. Стараясь не провалиться в свежевырытую яму, я споро преодолел полкладбища и почти в самом центре наткнулся на усыпальницу со знакомым именем. Перед ней стояла конная статуя почти в полный рост, не мраморная, из дешевого серого камня.

Голова всадника была отбита и лежала в стороне, на земле. Наверно, мальчишки напроказничали. Или молния. Я перелез через низкую ограду и, ни о чем не думая, приставил голову обратно. Сначала получилось косо, потом я нашел нужное положение, и гордый нос покойника уставился ввысь. Но без толку – голова стояла нетвердо. Я присмотрелся. Из шеи торчал короткий штырь с неровной поверхностью. Плохая работа – наверно, металл треснул при обработке. Закрепить вручную было нельзя. Требовались раствор да известь. Иначе первый же порыв ветра навсегда обезглавит мертвеца. Так еще можно поправить, а разлетись камень на куски? Я помедлил, снова взялся за шершавые уши, снял голову со штыря и положил ее у подножья монумента. Пусть родственники заботятся о ремонте. Я подумал об усопшем. В общем, он сам был во всем виноват.

Дальнейший путь прошел без приключений. Недалеко от дворца я подошел к чистильщику сапог, и он быстро обмахнул от пыли мое платье и обувь. Вход в здание был ярко освещен. Обо мне доложили. Приятель меня ждал и был радушен. Явно гордился собой и новой должностью, но без снисходительности к не столь преуспевшему товарищу. Это мне понравилось. Затем он признался, что почти никому в городе пока не представлен, и дал понять, что рассчитывает на мою помощь. Я в ответ нарисовал несколько едких характеристик тех почтенных горожан, с которыми мне доводилось сталкиваться, а он, в свою очередь, рассказал последние столичные новости. Жаркое было отменного качества. Мы вволю повеселились. Я почти забыл о том, что меня ожидает.

К концу встречи приятель посерьезнел. «Знаешь, – сказал он, когда мы уже сидели в креслах, – перед назначением мне дал аудиенцию Его Величество, – я привстал и наклонил голову в знак уважения. Приятель сделал паузу и собственноручно подлил вина, сначала мне, потом себе. – Понимаешь, – он в поисках нужных слов перебирал пальцами, – Его Величество, в некотором смысле, встревожен рядом, как бы это сказать, неблаговидных тенденций, назовем их так, внутреннего свойства. В последнее время поведение отдельных кабальеро позорит все наше сословие. Пусть их немного, но вред, который они наносят… К сожалению, почти все из хороших семей, отпрыски заслуженных родителей. Кое-кто круглые сутки дебоширит, не вылезает из театров да питейных заведений, другие нагло увиливают от военной службы, третьи, страшно сказать, промышляют грабежом. Да-да, на днях в столице был один вопиющий, прямо-таки невероятный случай, расскажу тебе как-нибудь… Но хуже всех те, кто действует исподтишка, разнося миазмы, занесенные к нам из иных земель. Так называемые любомудры, которые осмеливаются вольнодумствовать самым что ни на есть злокачественным образом, – он неожиданно повысил задрожавший от неподдельного негодования голос, и я понял, что государственная карьера ему удалась не случайно. – Я бы сказал, их род поведения преступен вдвойне, они не только нарушают законы и вносят порчу во нравы, но и смущают нетвердые умы, соблазняют своими постыдными делами свежую поросль отечественного юношества. Не исключено, что некоторые, особо злостные, тайно помышляют о том, чтобы нанести урон самой церкви. И даже если не так, порочная суть их действий от этого не меняется», – он перевел дух и отпил из инкрустированного кубка, кажется, миланской работы.

Я машинально перекрестился – такой поворот разговора для меня оказался неожиданным. Но самое поразительное было впереди. «Признаюсь, – наклонился он ко мне, – Его Величество тонко намекнул на необходимость провести у вас, – он ткнул пальцем в пол, – показательную акцию. Здесь не столица, там бы это было неверно воспринято. Поэтому выбор пал на… Город славный и великий, известный каждому. И когда несколько легкомысленных оболтусов, наносивших своими нравами столь пагубный ущерб окружающим, подававших пример столь низкий и отвратительный, вдруг, скажем, пропадут без следа… Или не вполне пропадут, но с каким-то намеком… Например, спустя месяц пойдут слухи, что это произошло по решению весьма могучих и грозных, назовем их так, сил, поскольку, помимо судов обычных, немощных, открытых и продажных, существуют и неотступно следят за порядком иные трибуналы, воистину неподкупные и никому не подотчетные, озабоченные высшей справедливостью и государственным благом. Что в соответствии с их решением было открыто следствие, неспешное и беспристрастное, что подозреваемые, поначалу запиравшиеся и изворачивавшиеся, постепенно признаются под давлением неопровержимых улик и, так скажем, иных средств…»

В мгновение ока мне все стало ясно. Стараясь не выдать охватившего меня возбуждения, я припал к бокалу. Значит, вот оно что. Исчезновение… В интересах «могучих сил». Беспристрастное следствие. На много лет. Все знают, где ты, но никто никогда не вспомнит, не поможет. Позор семье, поношение роду. И сразу выскочила другая мысль: неужели он меня предупреждает? Напрямую, без экивоков. Вот это да! С какой такой надобности? Ведь у нас не было близких отношений даже во времена студенчества. Такое благородство – не может быть! Истинно рыцарский поступок. Невероятно!