Улицы полны дождя и ночи

Улицы полны дождя и ночи

Никита Божин

Я просто пытаюсь почувствовать веселье

На этой огромной безумной карусели.

Lumen – «Карусель»

© Никита Божин, 2023

ISBN 978-5-0059-4814-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Улицы полны дождя и ночи

Всю жизнь я считал себя невезучим. Когда у кого-то случалось что-то неприятное, и он выходил «сухим из воды» или отделывался очень легко, я говорил, что случись подобное со мной, я бы так просто не отделался. Но со мной никогда ничего так и не случилось.

Это предисловие, эти два предложения, во многом способны описать и рассказать всю мою биографию. Иной раз, не требуется каких-то подробностей и обширных познаний о человеке, достаточно побыть с ним совсем немного, увидеть в одном эпизоде его жизни, и все становиться ясно. Если бы кто-то тесно дружил со мной или просто ходил по пятам, не позволяя остаться одному, он бы подсмотрел тысячи таких эпизодов, которые меня характеризуют и обличают, но, в сущности, все они до боли, до тошноты похожи. Я завидую тем, у кого хоть что-то происходит, но очень не хочу, чтобы что-то произошло со мной, ведь я такой невезучий, случись чего.

Я люблю дождливые и прохладные вечера, потому что на улицах нет праздношатающихся и всяких бездельников. Кругом только занятые и немного обреченные люди, но в массе своей им лучше, когда их не разбавляет что-то постороннее. Первый раз это ощущение пришло ко мне давно, еще в юности, когда я усталый возвращался домой на обветшалом троллейбусе. Он тихо катился по улицам, еле-еле взбираясь на возвышенности, пыхтя и кряхтя, как будто старый слон пробирается через пустыню, застревая в песках. Троллейбус шел почти пустым, внутри никто не разговаривал, и было хорошо слышно проезжающие машины и дождь. Капли растекались по стеклу и проникали через щели в тех же окнах в салон. Было прохладно, но хотя бы внутри не дул ветер. К одной из остановок троллейбус прибыл также неспешно и покачиваясь на ямах. Я поднял глаза, протер кончиком рукава запотевшее стекло, и увидел в летнем вечернем свете угасающего августовского дня уставшие, но добрые, честные лица людей, которым также как и мне только и надо было домой сегодня. Я видел в них только хорошее, и так оно, должно быть, и было на самом деле.

Наверное, я вполне доволен, что наш город слабо привлекателен для туристов, сам по себе не такой уж и большой, и все лица здесь привычные и приятные. Даже для внутренней миграции здесь мало объяснимых причин, а потому население обновляется медленно, разве что уезжает кто-нибудь. А когда, скажем, вечером во вторник идет дождь, да еще и не слабый, с ветром, то кругом нет этой бестолковой молодежи, нет этих ярко одетых мальчиков и девочек, нет стариков, нет безработных, тунеядцев и богачей, это очень прельщает. Да, улицы полны той самой любопытной народной массой, что в срезе своем как раз изображает картину среднего человека. Все они – я, мой быт, мой доход, моя жизнь. Моя жизнь даже скучнее немного, более одинока, а потому я стремлюсь к ним, хочу быть среди этих людей, так мне лучше. Я хожу среди них, но меня не замечают, не узнают, и мне обидно и радостно одновременно.

Редко что бывает как прежде. И сегодня я снова пытаюсь уловить какие-то обрывки воспоминаний о «том самом мае», когда было что-то хорошее, но ничего не возвращается. Я все помню, и сейчас вроде бы тоже неплохой, приличный май, полный мощных красок зелени, насыщенной листвы, пестреющих цветов даже под тусклыми облаками, я вновь чувствую тот самый воздух, что наполняет грудь, когда только-только утих дождь. А вот и дождь снова влил, все как тогда.

Прежде было не так, может быть даже и хуже, но ощущалось по-другому. Теперь кажется, что лучше. Мне уже не разделаться с прошлым, мне только и остается думать и оттягивать время, но не ясно для чего. И, как и всегда, дело не в упорстве, дело в желании, а его у меня нет. Я хочу, чтобы всегда было настоящее, грозящее мне будущим, а я буду сторониться от него, и тут же наслаждаться, возвращаться в прошлое и думать, думать, думать и жить.

Когда я шагаю по улице в такую капризную погоду, это позволяет отстраниться от целого мира, и он сам точно хочет меня обойти. Я не вспоминаю плохое, не прокручиваю в голове бессмысленные диалоги и сцены прошлого. Нет политики и экономики, нет социального и публичного, я не слышу медиа и сам нагружен идеями, такими легкими и понятными. Улицы полны пустотой и отстранением от всего. Теперь я в центре города, прекрасная улица с брусчаткой, состоящая из красивых витрин, фасадов, урн с цветами, разного оформления, манящих баров и прочего. Бары, надо сказать, я люблю, только их нужно уметь выбирать. Тут каждому подходит свой. Важно, чтобы в своем баре присутствовал тот самый бармен, чтобы всегда стоял в наличии твой алкоголь, играла твоя музыка, не менялся интерьер и не заходил ни единый лишний человек, чтобы все свои и ни одного постороннего. Тогда это твой бар, в такой можно и зайти. Опять же, в такое время, во вторник после работы, да еще в дождь, тут только свои люди.

Хорошо, что в этом баре телевизор стоит далеко в углу, показывает только спорт и то без звука. И ни одного посетителя, кто бы всматривался в экран, даже если глаза направлены в его сторону. Как же не хочется политики, новостей, пропаганды, не хочется слушать ложь и лицемерие. Я боюсь этого, боюсь лжи. Я не люблю голоса и лица этих персон, людей подавно не на своем месте, не могу воспринимать этих артистов и дураков. Я снова вижу шоу, снова слышу эти обращения «граждане», «уважаемые», и до края панибратские «родные», «мил человек». Господи! какая невежливая вежливость, какие тлетворные речи. Меня тошнит от этого яда, я боюсь слов.

Я молча гляжу сквозь заляпанное водой стекло и думаю вот о чем. Гении должны быть одиноки. За свой дар они платят нелюдимостью. Скверным характером, фобиями, вредными привычками, чем угодно, что делает их ненормальными. Это вроде бы правильно, а может даже и хорошо. А как жить, как оправдываться, если ты не гений, но все прочие атрибуты при тебе? Можно лгать себе, можно пытаться лгать. Но я не везучий человек и никогда такому не поверю, а значит, не расслаблюсь, а значит, не сдамся. Я буду жить, как гений, не будучи им, но, в славных традициях, лучше уйду тихо и беззаветно, одиноко, но не заносчиво, никому не создавая сложностей. Таков я.

В баре тихо, очень мало людей, и никто не говорит о политике. Никто не шумит, как это бывает в суете общественного транспорта, когда в разгар дня молодежь шумит и кичится своим юношеским беспутным поведением, провозглашая, какие они отвязные и против системы. Они утверждают, что им плевать на мнения людей, но всем своим видом они говорят, что все должны знать, «насколько мне все равно!». А ведь никому не нужен чужой шум. На улице, в магазине или кафе, нигде. Повезло, что сейчас и близко таких людей нет. Бар как будто с картины Ван Гога или какого-то художника, кто вообще мог нарисовать бар и кафе. Хочется смотреть на картину, быть там и никуда не уходить. Эта тишина манит, а бездействие на ней влюбляет до безумия. Здесь каждый человек без судьбы и истории, и это хорошо.

Вот вошел человек, обычный, немолодой. Ботинки у него начищены один лучше другого. Больше ничего особенного и привлекательного я не заметил. Он так прошел и исчез за моей спиной. Это здорово, что больше никаких примет и никакого внимания, люди протекают тихо, так спонтанно и так приятно.

Я вышел из бара. Дождь поутих, снова тот самый запах, только на улице чуть темнее, но зато зажигаются фонари. Смотрю на плафоны, они тянутся стройными симметричными полосами по двум рядам противоположных тротуаров параллельно друг другу, и ни одного битого, все целехонькие. Замечательно, когда люди не бьют фонари, это так радует. Неспеша иду, как будто время для меня совсем остановилось. Я живу здесь совсем близко, только через площадь рукой подать и вот уже бульвар, а там и мой дом. Конечно, я иду туда, и это восхитительно и очень хорошо.

Ночь разливается по улице, она заполняет и глотает последних людей, чтобы растворить их, распылить мраком до следующего утра. Усыпленные, они минуют ночь, и лишь рассвет возвратит их к жизни, мечтам и самооценке. Все, ради чего мы есть, станет актуальным утром. А пока все, все угасает, угасаю и я сам, чтобы привычно проснуться. И я, кажется, довольно счастлив, и все в жизни обычно и правильно, просто нужно пробовать уметь жить. Это сложно, но я пытаюсь. Скоро непременно настанет новый вторник, или иной день, но будет вечер, будет дождь, не будет лишних людей, но буду я.

Как старые мастера

Я совершенно случайно окончил художественное училище, не умея толком рисовать, как и не умея ничего вообще. Так уж вышло, четыре года обучения прошли не совсем впустую, и я немного, да наловчился рисовать натюрморты с яблоками, собак, закат и даже портреты в пол оборота. Впрочем, последний пункт вызывал существенные споры относительно моего навыка, и мой наставник наблюдательно твердил, что рисую-то я в общем неплохо, и портреты как живые, да только кого бы не изображал, а все Ленин выходит. Проблема сохранялась, даже если рисую женщин и либералов. И сам не знаю, откуда во мне эта тяга к вождю, наверное, в душе я революционер, но видимо не состоялся.

Училище наше недавно закрылось, выпускников новых давно не случалось, а те, кто был – сбежали по другим профессиям, от продавцов до бизнесменов, один я рисую да рисую, так и попал на почетное место художника в кинотеатр – афиши рисовать. Редкий в своем роде шанс выпал после того, как помер бывший художник дядя Саша с говорящей фамилией Саврасов. Моя фамилия вообще-то тоже Васнецов, но талантливее это меня не делает, а вот дядя Саша был мастером, но если бы не слабый характер и водочка, мог бы стать современным Крамским или на худой конец Пикассо, но был тем, кем теперь стал я.

Три года я рисовал афиши, то киногероев, то кинозлодеев, а то и натуральную Годзиллу наваять сумел, – во истину, она народ по улицам пугала. Одним словом, в профессии я обретал умение, кто-то стал даже уважать, и вот делом случая вызвали меня в городскую администрацию по одному обстоятельству…

Поступил областной указ, что от каждого района нужно нарисовать картину на историческую тему. Конкурс серьезный, губернатор его затеял для каких-то смыслов, и отказаться нельзя. Так вышло, что в нашем городе кроме меня рисовать никто особенно не умел: либо виду не подавал, а потому хочешь не хочешь, поставили мне задачу – рисуй историческую картину как хочешь, но только чтобы не было похоже на Годзиллу, пусть уж хотя бы на Ленина смахивало. Дальше – выставка в областном центре, и подвести город никакой возможности не предоставляется. Для пущего антуража, на выставке еще картины и старых мастеров выставят, хоть и реплики, а все же народ, голодный до культуры, должен будет прийти и вывод сделать, что сравнение если и в пользу почивших творцов, то незначительное.

Эка задача выпала. Я должен иметь успех на грядущей выставке, но кого сейчас чем удивишь, а сравнить себя с мастерами прошлого как-то даже пошло. Да, им, наверное, повезло жить в тот или иной период, или быть рядом с личностями историческими или просто популярными, а мне нет. Им то что? Куда не глянь – история кругом. Хочешь не хочешь, а она сама да и нарисуется, а у нас что? В моем городе самая популярная личность – это местный товарищ, который продает стройматериал дешевле, чем где-либо, и все у него закупаются. Но кому он интересен в пределах мира и истории? Какие уж тут шедевры. Про исторические события молчу вообще. Хотя говорят, что бывал тут один раз проездом министр, футболист, а лет 700 назад князь где-то в этом районе шатер ставил на ночь.

Выбора нет, и вижу лишь один выход – нагло подражать мастерам в их художественных постановках, копировать и получать заслуженную похвалу. Пусть не за новизну, но за усвоенные уроки.

Взял в библиотеке альбом с картинами известных художников, и все изучал, изучал, да сам пробовал, а что нарисую, то все одно получается, знакомое уже всем. Один раз, правда, Кинг-Конг ненароком вышел, хотя задумывал соседа изобразить. Холстов перевел – немерено, старые брал, закрашивал, поверх рисовал, снова закрашивал. Афиши все перемазал, слои краски такие – хоть гвозди вбивай, а все результата нет. Не идут шедевры. С черным квадратом хотел подаваться уж, но и тот вышел плоский и скучный – закрасил.

Быть как старые мастера я так и не смог – человек другой, и время другое, современное, потому поступил как мастер новый. Пришел на выставку, достал холст, на нем ничего, пусто. Настолько пусто, что белый весь, ну, совсем новый, даже ценник не отлепил. Смотрит народ, сомневается. А я говорю, что это новое искусство и новая история, а вы, говорю, темные люди и искусство современное не понимаете, все вам, невеждам, старое подавай, а вы, толкую, увидьте в чистом листе смысл и сразу все постигните.

Не постигли.

С выставки меня с позором изгнали, холст отобрали, а потом по велению городской администрации и из кинотеатра изгнали. Расписываю теперь на досуге ложки и заборы, а в кинотеатре теперь идут самые скучные фильмы.

Дом культуры

Небольшое здание, стоящее чуть в стороне от района, который можно было бы назвать центром города, никак не привлекало к себе внимание. Обычный, непримечательный дом, постройки начала XX века, высотой всего в четыре этажа, притаился позади гораздо более симпатичных и разнообразных по фасаду домов. Пожалуй, даже никто из жильцов не мог бы рассказать ничего особенного о своем доме, состоявшем сплошь из коммунальных квартир. И сравнительно новые обитатели из числа квартирантов и матерые старожилы проживали свою обычную жизнь, зная о доме только адрес, как он выглядит, как давно ему нужен ремонт и как его раздражают те или иные жильцы. Только один человек, которого звали Владимир Есенькин как-то удачно подметил, что это не просто дом с жильцами, а настоящее вместилище культуры во всех ее проявлениях. «Культура всего», как говорил он сам, и выделял в доме группы людей: художников, музыкантов, артистов, скульпторов, писателей, и они уже в свою очередь делись на старых и молодых; приличных, пограничных и маргинальных; новаторов и консерваторов; тихих и буйных. Их словно манило сюда, за многие годы укомплектовав в одном здании целый набор людей с уникальными характеристиками. Владимир стал смотреть на окружающее его общество как на бестиарий, как бы совестно ему становилось от подобных сопоставлений. Тем не менее, преодолевая первые признаки неловкости, он однажды набрался сил и стал вести заметки, почти переходившие в исследовательскую работу о жителях «Дома имени „Культуры всего“». Вменяемых целей и причин для написания данного трактата не существовало, впрочем, временно безработный Владимир не обременял себя поиском особых смыслов и с радостью и редким для него энтузиазмом горячо принялся записывать свои наблюдения, плавно перешедшие то ли в книгу, то ли в записки сумасшедшего.

Первыми, с кого начал свои труды Владимир, были конечно же его соседи по коммуналке, то ли семья, то ли просто жившие вместе Егор и Катя. Люди не то чтобы и старые, но и давно не молодые, им было что-то около сорока-сорока пяти лет, а их бурная молодость пришлась на вторую половину восьмидесятых и с тех пор как будто и не кончилась. В те годы они оказались в ленинградской рок-тусовке или рядом с ней, да так в том времени и состоянии словно и замерли. Возраст не менял их никоим образом, разве что внешне, а добавки из алкоголя и прочих отрав делали свое дело, старательно состаривая не берегущие себя организмы.

Егор и Катя часто, можно сказать все время, вспоминали прошлое, те самые годы юности, проецируя их на настоящее и старясь найти его отражение даже сегодня. Они часто вспоминали какие-то «те самые посиделки, концерты и кухни», «тех самых людей» и «ту самую музыку». Особое внимание они уделяли реликвиям прошлого, а потому их квартира немного походила на не самый популярный музей, однако в нем можно было отыскать отголоски «той самой эпохи», которую они хранили в своем сердце, душе и сознании.

Они очень гордились знакомством, а то и даже как будто бы дружбой с неким Семой, он же Стяг. Этот Стяг в их кругу считался легендарной личностью и такой статус ему придавал не только образ жизни, взгляд на вещи и творчество, но в том числе то, что он якобы был вхож в круг легенд Ленинградского рок-клуба, а если точнее, раз или два пил с Науменко и как будто бы даже жал руку Цою. В довесок к его образу почти грузом ложилось творчество, как будто такое высокое (ведь он пел о настоящих вещах, о жизни), да насколько хорошее, что никто не понимал о чем, но зато и ценили: за глубину и недосягаемость. Из контекста рассказов всегда было сложно понять, жив Стяг или нет, что придавало его личности еще больше легендарности. Владимир очень мечтал, что однажды к ним в гости придет этот Стяг и он почерпнет от него новую модель для своей коллекции осколков культуры, но эта таинственная фигура никак не появлялась и не позволяла дополнить собой хитрый пазл, так и оставаясь химерой, воспетой двумя романтиками из соседней комнаты.

В противовес Егору и Кате этажом выше жил Олег – человек примерно их возраста, но взглядов на музыку еще более глубинных, в плане времени ее создания. И если для первой пары «истинная» музыка кончалась примерно в начале девяностых, то для Олега все было кончено еще в начале восьмидесятых, причем строго за рубежом. Он не признавал ничего, кроме древних хитов Pink Floyd, Led Zeppelin, The Beatles, The Rolling Stones и групп ровесников из числа рок музыки. Такое творчество Олег почитал шедевром, из-за чего не редко вступал в конфронтацию с Егором и Катей, кричавших по вечерам под гитару песни своей молодости. Взаимные упреки касались самых разных вопросов, но ценители отечественной музыки нещадно критиковали Олега за приверженность западу, в лоб сообщая, что только на русском языке и никаком ином может быть настоящая лирика. Олег в свою очередь обвинял их в не просветленности и не способности понять английский язык, сообщая, что на русском «только частушки и сочинять», а те называли Олега просто козлом.

Еще глубже в музыкальных пристрастиях находилась Татьяна Леонидовна Крылова, проживающая на четвёртом этаже и признающая музыкой исключительно классику и самые поздние авторы, которых она вообще почитала за людей, это Чайковский и Григ, и лишь Шостакович последним оплотом и в виде исключения приходился на середину XX века и мог звучать дома у Крыловой по праздникам. Татьяна Леонидовна одновременно презирала музыкальные пристрастия Олега и Егора с Катей, но если музыкальный выбор первого считала просто безвкусным, то предпочтения последних она не могла даже описать так, чтобы у нее не подскакивало давление. В целом Татьяна Леонидовна любила эстетствовать, увлекаясь не только музыкой, но еще литературой и живописью. Чем старше текст и полотно, тем более уважаемыми в ее глазах они представали. Отдельной критики удостаивались все, кто не мог в силу недостатка опыта или интереса отличить, скажем, Моне от Мане. Она часто и настойчиво предлагала местному электрику, приходившему чинить ей розетки, наконец запомнить кто есть кто, но электрик лишь чесал затылок и вежливо отнекивался, смущаясь замечаний о своей глупости. Впрочем, в глубине души у него зрело предложение, что в этом доме не только Татьяна Леонидовна, но и вообще никто не отличит, например, ноль от фазы, но таких задач он не перед кем не ставил, считая, что это будет некультурно.

Две пары молодых художников и музыкантов, Вася и Ира, Сергей и Таня – люди абсолютной контркультуры и сторонники отказа от прошлого в угоду чему-то непостижимому. Они хотели быть своего рода авангардистами, но только одни писали весьма странные работы еще более странными способами, а другие сочиняли специфическую музыку, зачитывая под нее еще более странные тексты, на до боли знакомые десяткам поколений подростков темы, но отчего-то считавшиеся оригинальными и отменяющими все «застарелое». Они жаждали революции искусства, верили, что распалят ее, однако отказ от образования и изучения даже таких вещей, что знали Егор и Катя сказывались несколько негативно и их пост-мета-контр-культура становилась чем-то крайне сомнительным с точки зрения ценности и революционности. Что и говорить, в поле зрения Татьяны Леонидовны эти молодые люди не попадали как любые насекомые, о критике речь идти просто не могла, ведь как она, энтомолог, будет критиковать тех кому еще только предстоит пройти эволюцию. Однажды Владимир пытался вступить с ними в контакт, планируя начать свой путь паломника в культурные явления дома как бы с самого верха, с людей, стоявших выше текущего дня, но дело не пошло, ведь во первых он не понимал часть сленга, на котором они говорили, а после суждения, что «вы молодежь совершенно не умеете смотреть широко на искусство» был послан в далекие дали, с использованием понятной, проверенной временем лексики.

Попытка зайти снизу, потормошив Татьяну Леонидовну кончилась сложной и витиеватой лекцией на тему о том, что все пропало, искусство умерло, культура умерла, театры, музея, творцы – все сгинуло и останется только что и думать о прошлом. Есенькин в конце концов не сдюжил этот разговор, получил упрек в том, что он темный человек и после этого как-то невольно вступил в первый тесный контакт с Егором и Катей. Так уж вышло, что свое исследование придется проводить не линейно, но впрочем, почему бы и нет. В конце концов, в доме еще хватало народа о которых здесь ни сказано ни слова, а потому можно было и перетасовать эти карты, действуя в произвольном порядке, а после все собрать воедино.

Основательно затарившись водкой и портвейном, как оказалось, следуя некоему канону и традиции, Егор позвал на разговор Есенькина и философски отметил, что «ощущение ушедшего времени легко понять по воспоминаниям» и принялся предаваться воспоминаниям и под это дело наливал и наливал. Ослабев, Есенькин пытался задавать все более острые и неудобные вопросы, но у него не получалось вести с ними долгие разговоры, так как по их мнению все искусство и музыка умерли как раз в районе краха Союза, а дальше, мол, все стало только за деньги, а это, стало быть, не может быть искусством, а значит его нет и не будет и было оно только в то короткое окошко длиной буквально в десяток лет.

Дело кончилось довольно скоро и плачевно. В разгар беседы Владимир все смелее подвергал критике доводы Егора и Кати, чем все больше приводил их в возбужденное состояние. Когда прозвучал его финальный упрек, что «все это чушь, а вашего друга Стяга вообще не существует», Егор озверел и сперва схватил гитару, но после бережно отложил ее и огрел неопытного Владимира по голове бутылкой от портвейна, посвящая его в свои персональные традиции.

Очнулся Есенькин в своей комнате, куда его отнес пришедший на вызов сантехник, человек грубый и редко изъясняющийся без мата или похабных шуток. Тем не менее, несмотря на свою внешнюю оболочку он любезно подобрал Владимира в коридоре, отнес в квартиру, облил водой, чтобы тот очнулся, а после пронзительно заметил, что Владимиру еще повезло выпивать в компании с такими экспрессивными персонами, как Егор и Катя, ведь вся их буйная культурная энергия перетекла лишь в бесхитростную первобытную страсть осадить оппонента чем-то тяжелым по голове. «А были бы люди приличные, так просто бы отравили вас цианидом и дело с концом» – заметил в конце монолога сантехник, ругнулся и пошел чистить унитаз, который в доме «культуры всего» опять кто-то забил каким-то твердым мусором, и исписал перед этим стены нехорошими словами.

Рисунок на доске

То ли с тоской, то ли с ностальгией, вспоминаю я бесконечно далекое время, когда мог делать что-то хорошее. Прошлое оно тем и интересно, что можешь о нем лишь вспоминать, но никакой силой уже не изменить его. А оно и не нужно в большинстве своем. Если в молодости не вел асоциальный, криминальный и в целом безобразный образ жизни, то стесняться нечего – прошел жизнь как положено, ну, или как смог. Пережитый опыт полезен, он сделал тебя тем, кто ты есть. Большинство скажет, что ни о чем не жалеет. Скажу так и я, и лишь иногда вспоминаю то далекое время, и пронизывает меня тоска. Ах, прошлое часто навеивает тоску и как бы тяжко не приходилось в тот или иной период времени, вспоминать его будешь уже без злобы. Это как трудиться целый день, а вечером сходить в душ, славно отужинать и обнять любимую жену; все трудности дня забываются, и ты лишь говоришь себе: «а славно же я сегодня поработал». Я могу сказать почти то же самое.

В ту пору я работал учителем в школе, но еще прежде карьера моя началась в стенах университета. Я окончил это сомнительное провинциальное заведение, штампующее средних педагогов, там же остался работать. Однако не сложилось у меня в одном «храме науки» и пришлось сойти на ступень ниже и перейти в самую обычную школу. Причиной тому не моя лень или нежелание учить бестолковых студентов, вовсе нет, причины иные. Оказалось очень трудно уживаться с составом самовлюбленных преподавателей, престарелых профессоров и амбициозных доцентов. Да и терпеть странные порядки, традиции и чуть ли не обряды тоже не было никаких сил. За все время, проведенное на посту преподавателя, я понял лишь то, что мой университет представляет собой оплот лицемерия и снобизма, половина преподавателей неведомо что там делали и зачем существовали как люди. Почти все пытались строить из себя культурных и умных, но часто оно бывало ровно наоборот. Как оказалось, маска интеллигенции не делает тебя интеллигентом.