Сююмбика

– Почему я не вижу на вашем прелестном личике улыбку? Или вы не рады меня видеть?

Шутливый тон повелителя не мог обмануть Сююмбику, и она молчала, словно губы её сковала печать. Ханум силилась понять, с чем пришёл к ней владетельный муж, а Джан-Али, по-прежнему улыбаясь, достал из кармана казакина бархатную коробочку. Он раскрыл её перед ней. На алой атласной подушечке красовались серьги прекрасной работы с крупными жемчужинами. Джан-Али приложил серьгу к пылающей щеке Сююмбики и, самодовольно причмокнув, сказал:

– У меня неплохой вкус, ханум! Эти жемчужины словно созданы для вашей нежной кожи. Примерьте же их!

– Благодарю вас, – еле разжимая губы, ответила Сююмбика, – я примерю их после.

– Конечно, вы наденете их ближе к ночи, когда я приду к вам.

– Придёте ко мне? – Сююмбика содрогнулась, словно прикоснулась к склизкой жабе.

– А вы успели позабыть, моя дорогая, но я напомню: вы – моя жена и принадлежите мне!

– Вы позволили это позабыть, – стараясь казаться равнодушной, отвечала она. А сердце стучало, билось в груди, и так хотелось закричать, что она не желает, не хочет видеть его никогда.

Только Джан-Али ничего не замечал, он лишь досадливо отмахнулся в ответ на её упрёк:

– Не хочу спорить с вами. Настоящий мужчина никогда не спорит с женщинами. У женщин длинные волосы и такой же длинный язык! Так вы готовы сегодня ночью принять меня? Я надеюсь, что на этот раз вы спрячете свои зубки.

– Всё в воле Аллаха, – с трудом отвечала Сююмбика, – я – ваша жена.

Она подняла упавшую на пол книгу и отошла к окну, надеясь, что Джан-Али удалится. Но она ошиблась. Её простое телодвижение неожиданно взволновало хана, и он не спешил удалиться, жадно разглядывая упругую линию груди, тонкую талию и округлые бёдра супруги.

– Почему я должен ждать ночи? – произнёс он и облизал внезапно пересохшие губы. – Ты – моя жена и принадлежишь мне, когда пропет вечерний азан и когда мулла ещё не призвал к нему. Иди же ко мне!

Сююмбика вздрогнула, она не могла скрыть страха перед похотливой страстью мужа, слишком хорошо помнилась их первая ночь.

– Но мой господин, – пролепетала она, пытаясь придумать хоть какую-нибудь отговорку.

А Джан-Али не желал слушать её возражений, он потянул Сююмбику за собой и отдёрнул воздушный полог, скрывавший ложе.

Всё остальное время, пока руки и губы мужа касались её тела, она молила Всевышнего об одном: ниспослать ей долготерпение…

На следующее утро к Сююмбике явился главный евнух гарема. Он доложил о приходе Гаухаршад, которая просила принять её, и ханум с радостью устремилась навстречу почтенной ханике. Сююмбике ещё ни разу не удавалось поговорить с дочерью знаменитой Нурсолтан. Ханика присутствовала на празднествах, связанных с приездом ногайской малики в Казань, но там она ограничилась любезными поклонами и вежливыми словами приветствий. А после ханум доложили, что дочь Ибрагима отошла от государственных дел и покинула столицу.

Гаухаршад поселилась в одном из своих загородных имений, где, как казалось всем, только вспоминала о прошлых победах и возвышениях. Видимой власти она лишилась вместе с регентством, которому пришёл конец с женитьбой Джан-Али, ведь повелитель, вступивший в законный брак, стал совершеннолетним и не нуждался в дальнейшей опеке. Но ханика, как и прежде, состояла в правящем диване. И дипломатические грамоты, присылаемые из Москвы и других земель, начинались со слов приветствия повелителя и ханики Гаухаршад в числе прочих знатнейших карачи Казанского ханства. А недавно госпожа прибыла в Казань, зиму она намеревалась провести в столице, теперь же попросила аудиенции у ханум.

Сююмбика, встретив дочь хана Ибрагима, суетилась больше своих служанок. Она подкладывала под спину величественной гостьи подушечки и сама подавала чашу гранатового шербета и сладости, по слухам столь излюбленные Гаухаршад. Ханика выпила шербет и попробовала все угощения, какие были на столе, а после обтёрла вспотевшее лицо цветастым платком. Сююмбика с интересом наблюдала за ней. Ей очень хотелось разглядеть в чертах стареющей Гаухаршад хотя бы отблески красоты, которой так славилась пленительная Нурсолтан. Но, должно быть, дочь была мало похожа на свою мать, или возраст и излишняя тучность уничтожили лёгкую эфемерную оболочку, зовущуюся красотой.

В свои пятьдесят Гаухаршад – невысокая, ширококостная и грузная – имела властные, резкие, почти мужские черты лица. Выступавшие над верхней губой усики ещё более усиливали нелестное впечатление. И разговаривала госпожа низким голосом, от него у ханум бегали мурашки по коже. И в этот раз Сююмбика невольно поёжилась, когда Гаухаршад приступила к разговору, ради которого она просила аудиенции, но прежде поблагодарила ногайку:

– Моя дорогая ханум, я не ожидала такого приёма от вас. Не знаю, кому и обязана такой честью!

Ханика улыбнулась молодой женщине и дружески похлопала её по руке. Всем видом и поведением она показывала, что по праву рождения и положения при дворе никак не ниже казанской ханум, но при этом не забывала демонстрировать искреннюю симпатию к урождённой дочери степей. Тактику сегодняшнего поведения Гаухаршад продумала заранее, но Сююмбика, казалось, не заметила стараний опытной интриганки. Она радостно кивнула ханике:

– Госпожа, для меня большая честь видеть у себя дочь великой Нурсолтан!

На непроницаемом лице женщины не отразилось и тени удовлетворения, словно она не услышала слов, сказанных о матери. В покоях ханум повисло тягостное молчание. Наконец Гаухаршад, опасаясь продолжения неприятной для неё темы, переменила разговор:

– Я слышала, вы живёте затворницей? Мыслимо ли это, ханум, чтобы без боя уступить своё законное место наглой рабыне?

Слёзы едва не брызнули из глаз Сююмбики, она отвернулась, нервно перебирая пальцами зелёную бахрому на камзоле из ширванского шёлка.

– Простите меня, госпожа, если я говорю о неприятных вещах, – продолжала Гаухаршад, – но я слишком стара для того, чтобы бояться правды. Повелитель поступает с вами несправедливо, но, унижая вас, он унижает не просто женщину по имени Сююмбика. В вашем лице он пренебрегает дочерью ногайского беклярибека и казанской ханум! Можем ли мы, преданные Казанской Земле потомки знатнейших родов, спокойно смотреть на это?

Сююмбика вскинула удивлённые глаза, ей казалось, что всё, что она сейчас слышит от Гаухаршад, снится ей в странном сне. Ни сама ханика, ни придворные, о которых она говорила сейчас, целый год ничего не делали для того, чтобы встать на защиту поставленной в столь недостойное положение ногайской княжны. Более того, они охотно приветствовали любимую наложницу повелителя и преподносили ей богатые дары, изначально предназначенные ей – законной ханум. А Гаухаршад, казалось, не замечала изумления Сююмбики, она сощурила и без того узкие щели припухших глаз и понизила голос:

– Хан Джан-Али перешёл границы терпения народа казанского. Он слушает неверных и отправляет наших воинов на погибель ради урусов. Кому это выгодно? Рассудите сами, госпожа: Москва сейчас слаба, государь – малое дитя, княгиня Елена утопает в разврате, их диван не может поделить власть меж собой. Думаем, скоро наступит наилучший момент, чтобы сбросить с себя тягостное ярмо. Но наш хан нерешителен, страх потерять власть удерживает его в вечном поклоне гяурам. Кому нужен такой повелитель?

При последних словах ханики Сююмбика невольно вскрикнула, ей показалось, что она разгадала потаённый смысл сказанного.

– Неужели вы задумали лишить его трона и… жизни?!

– Что вы, госпожа моя, разве возьмём такой грех на душу? Как вы могли такое предположить?! – возмущённо всплеснула руками Гаухаршад. – Кто осмелится поднять руку на потомка ханов Великой Орды? А власти его лишат, вышлют назад в Касимов, и тогда сеид подумает, как расторгнуть ваш брак с недостойным мужем! Но нам нужно заручиться поддержкой, ведь вы с нами, ханум? Встаньте в наш ряд, напишете об этом вашему отцу – беклярибеку Юсуфу.

Сююмбику била нервная дрожь, она накинула на плечи шёлковую шаль.

– Как это возможно, не пойдём ли мы против воли Аллаха?

– Вы хотите сказать против предначертанного Аллахом? – хитро улыбнулась Гаухаршад.

– Откуда вы знаете, госпожа? – удивилась Сююмбика.

– Нам рассказал эту историю несчастный старик, который томится в зиндане за то, что не сумел солгать хану.

– Может ли Всемогущий Аллах желать того же, что и вы? – по-прежнему вся дрожа, прошептала Сююмбика. На ум внезапно пришли прочитанные ею где-то строки: «Коли назначена судьба, её никто не обойдёт, и не помогут ни борьба, ни боль терпения, ни стон».

Сквозь затуманенное сознание пробился требовательный голос Гаухаршад:

– Я жду вашего ответа, ханум!

Ханике требовалось непременно добиться участия ногайки в их заговоре, тогда Юсуф, поддерживающий их только на словах, захочет принять активное участие в свержении русского ставленника и пришлёт воинов для защиты столицы. А Сююмбика окидывала взглядом комнату, в которой почти безвыходно провела целый год. В том был повинен хан, но могла ли она взять на себя тяжкий грех решать его судьбу?

– Я не люблю своего мужа, – произнесла она, – и не могу простить Джан-Али, но я никогда не буду его судьёй и палачом. Позвольте мне остаться в стороне от ваших планов. Будьте покойны, я не выдам ваших намерений, предательство претит мне, но прошу вас больше не испытывать моё терпение. Удалитесь же, ханика, оставьте меня!

Гаухаршад поднялась с места, она по-прежнему сохраняла непроницаемое лицо. Поклон женщины был сух, а от грузной фигуры веяло нескрываемой угрозой. В полном молчании она скрылась за дверью, но уже за порогом её лицо исказилось от ярости.

– Девчонка, – прошипела она, – глупая девчонка, ты ещё не раз пожалеешь, что выставила за дверь дочь Ибрагима!

Глава 15

Вечером в Пиршественной зале хан Джан-Али затеял застолье. На нём присутствовали избранные вельможи и сановники его многолюдного двора. Туда были приглашены прибывшая в Казань Гаухаршад и улу-карачи Булат-Ширин.

Роскошный паланкин ханики, который несли подобранные один к одному мускулистые невольники, встретился с эмиром Булат-Ширином на живописном берегу Казан-су. Высокопоставленные особы предпочли оставить охрану на дороге и спуститься к реке. Эмир Булат-Ширин, статный, широкоплечий, выглядевший моложе своих пятидесяти лет, украдкой поглядывал на угрюмо молчавшую почтенную женщину.

– Уважаемая ханика, – он вступил в разговор, так и не дождавшись первых слов от Гаухаршад. – Я вижу, ваша миссия закончилась неудачей.

– Должна признаться, сиятельный эмир, – это была самая крупная неудача за всю мою жизнь, – холодно отвечала она. – Никогда ещё обстоятельства не подготавливали для меня такой благоприятной почвы, но девчонка спутала мои планы бессмысленным упрямством.

– Нам стоит её опасаться? – с тревогой вопросил улу-карачи.

Гаухаршад пожевала выцветшими губами, словно заново прокручивала недавний разговор с Сююмбикой. Помолчав, ответила:

– Думаю, дочь Юсуфа не станет нам мешать. Но к ней надо приставить своего человека.

– Это уже сделано, дорогая ханика. Среди её прислуги есть преданные мне люди. – Булат-Ширин самодовольно улыбнулся и огладил свою каштановую бородку.

Ему всегда доставляло удовольствие, когда он в чём-либо опережал не менее ловкую и опытную в интригах Гаухаршад.

– На вас вполне можно положиться, мой дорогой карачи, у вас кругом свои люди!

– Да, моя драгоценная госпожа. И сегодня на вечернем пиршестве я хочу показать вам одного человека, которого сделаю в нашей игре главной фигурой. Этот человек как неприметная пешка выберется на чужое поле, а там сразит хана.

– Вот как! – Гаухаршад с любопытством взглянула на эмира. – Значит, вы так настойчиво звали меня на это застолье, заставив забыть о моих старых ноющих костях, чтобы показать эту пешку?

– Вы так прозорливы, ханика! – слегка поддел её улу-карачи.

Но Гаухаршад, казалось, не обратила внимания на иронию своего давнего соратника:

– Тогда стоит поторопиться, достопочтимый эмир, мне не хочется появляться во дворце в числе последних гостей, – это всегда вызывает подозрение. Да и явиться нам следует врозь, чтобы не вызывать преждевременные кривотолки. Ещё слишком мало сделано, и мы не готовы к тому, чтобы слухи о нашем союзе поползли по дворцу.

Вынужденный признать её правоту, Булат-Ширин предложил женщине руку и помог взобраться наверх, где их ожидали невольники и охрана.

– У вас, госпожа, новый паланкин, ещё пышнее прежнего!

Ханика пухлой рукой, унизанной перстнями, повела по бархатным занавесям цвета небесной синевы. Они, расшитые позолотой, с длинной бахромой и серебряными колокольчиками особенно нравились ей.

– Вы же знаете, эмир, мою слабость к такому средству передвижения. Это единственная привычка, которая осталась у меня после проживания в Крыму, до сих пор не могу от неё избавиться! В кибитку сажусь, когда отправляюсь в дальний путь, а так, взгляните, сиятельный карачи, разве это не истинное удовольствие? Когда красивые мужчины носят меня на руках, я молодею!

Ханика хрипло рассмеялась, карачи в ответ лишь сдержанно улыбнулся. Ему ли с его тонкой шпионской сетью было не знать о её пристрастиях. А Гаухаршад, задвинув плотные занавеси, уже задумалась о нитях заговора, затеянного вместе с улу-карачи. Паланкин мерно покачивался в такт шагов невольников, и мысли ханики не отвлекались ни на что постороннее, она разбирала в памяти всё, что произошло за эти полгода.

Как и следовало ожидать, со смертью московского князя Василия III ослабевшее русское княжество уже не внушало опасений ни ханике, ни улу-карачи. Два этих человека, которые держали в руках реальную власть, задумались о том, как безопасней для страны скинуть унизительное ярмо господства Москвы. Время как будто благоприятствовало этому, но недавно прошедшая война с Литвой насторожила улу-карачи. Москва была ещё в силах собрать большое войско, и ничто не могло помешать двинуть эту мощь к границам ханства. Булат-Ширин и Гаухаршад понимали: время резких перемен ещё не пришло, с верными и влиятельными представителями казанской знати они решили действовать не спеша. Тайно, исподволь вовлекались в заговор против хана Джан-Али всё новые и новые лица, велись поиски союзников за пределами государства. Неизвестно было, сколько продлится политическая интрига и какая сложится в ближайшее время обстановка в Московском княжестве. А пока осторожность следовало соблюдать во всём.

Во дворец хана частенько захаживал московский посол – человек крайне опасный и подозрительный, обладавший поистине звериным чутьём. Да и некоторые из казанских вельмож хранили верность Джан-Али и Москве. Среди них в первую очередь касимовцы, которые пришли в Казань со своим царевичем, а ещё представители влиятельных родов Япанчи и Хурсулов. Но как кстати повелитель настроил против себя ногайского беклярибека Юсуфа, тот не зря слал в Казань «подстрекательские» письма и призывал свергнуть Джан-Али. Поддержка Мангытского юрта с их огромной маневренной конницей могла сыграть решающую роль для претворения в жизнь планов заговорщиков. Итак, беклярибек Юсуф готов был стать серьёзным союзником, но только ради любимой дочери. А Сююмбика неожиданно отказалась помогать заговорщикам.

Гаухаршад тяжело вздохнула, она вновь вспомнила неудачу, какую потерпела в разговоре с казанской ханум. Не будь её отец столь влиятелен в Ногаях, девчонка пожалела бы о своих словах. Но Гаухаршад терпелива, и обстоятельства, как известно, переменчивы. Придёт ещё время рассчитаться с Сююмбикой за то, что прогнала из своих покоев могущественную ханику. Никто не смеет тягаться с дочерью великого хана Ибрагима!

Глава 16

Когда почтенная госпожа прибыла во дворец повелителя, Пиршественная зала была полна. Хан Джан-Али ещё не вышел к своим придворным, и они с нетерпением поглядывали на ломившиеся от аппетитных блюд низкие столики, ведя неторопливую беседу. Одновременно с повелителем незамеченным прибыл и улу-карачи Булат-Ширин. Эмир приблизился к Гаухаршад и увлёк ханику на места, полагавшиеся им по высокому положению. Она с нетерпением оглядывала рассаживающихся придворных, наконец, не выдержав, наклонилась к уху Булат-Ширина:

– Я жду, сиятельный карачи, когда вы познакомите меня со своей главной фигурой. Я, конечно, не сильна в столь мудрой игре, как шахматы, но понимаю, что пешка должна быть совсем неприметной. Тогда как же ей свалить такую фигуру, как наш хан?

– Неприметной, либо той, на кого никто не подумает, – отвечал эмир. Терпение, моя госпожа, вы скоро всё поймёте.

Он с внутренним напряжением вглядывался в плотно закрытые двери женской половины. Наконец створки бесшумно растворились, и две прислужницы, склонившись, пропустили в залу женщину. Цепкие глаза ханики впились в появившуюся, она была красива той ослепительной и бесспорной красотой, которую признают не только мужчины, но и ревнивые женщины. Миндалевидные чёрные глаза её, едва она вошла, устремились на хана.

– Но это же Нурай, фаворитка повелителя, – с недоумением пробормотала Гаухаршад.

– Да, госпожа, она и есть моё волшебное средство, пешка, в которой хан не разглядит опасности, но именно она поможет свергнуть Джан-Али, – прошептал Булат-Ширин соратнице по заговору.

Он не скрывал своего торжества и проследил весь путь наложницы до её места около повелителя. Пока хатун приветствовали льстивыми речами придворные хана, Нурай ослепительно улыбалась и одаривала всех и каждого жемчужинами своей сиятельной красоты.

– Как хороша, вам не кажется? – вновь обратился к ханике эмир Булат.

– Она и в самом деле хороша, – отвечала Гаухаршад, – хотя я могу оскорбиться. Недостойно в моём присутствии превозносить красоту другой женщины. Я ещё помню, как страстно вы добивались моей руки, эмир!

Словно искры пробежали меж ними – воспоминания далёких лет, тягостные раздумья и мучения любовной лихорадки. Как далеко всё это теперь! Булат-Ширин усмехнулся: он до сих пор мог похвастаться успехом у женщин, тогда как ханика, и в молодости не отличавшаяся красотой, сейчас не вызывала у него никаких желаний. Но Гаухаршад не замечала этого, она всё ещё была в том времени, когда самые привлекательные и знатные мужчины склонялись перед её величием. Вздохнув, она продолжала:

– Проведите меня по тропе ваших мыслей, эмир. Вы уверяете, что любимая наложница хана – ваше главное оружие в борьбе против него. Но насколько я разбираюсь в женщинах, это невозможно!

– Откройте и вы свои сомнения. – Булат-Ширин улыбнулся так, словно он заранее знал ответ.

– Она – умная женщина. Считается, что красавица всегда глупа, но я чувствую, что в этом экземпляре Аллах воссоединил три вещи – красоту, ум и тщеславие. Эта наложница достигла небывалого для невольницы положения. Хан Джан-Али – единственный человек, который может вознести её ещё выше или превратить в пыль. Она сделает всё, чтобы не потерять его.

– Вот, моя госпожа, вы и сказали то, что поможет сотворить из Нурай союзницу и сокрушительное оружие против повелителя. Вы сказали, что Джан-Али – единственный, кто может низвергнуть её с достигнутых высот. И это так! В зале мы не видим нашей ханум Сююмбики, но она уже незримо присутствует здесь.

– Вам кажется, должна прийти ханум? – Гаухаршад начинала догадываться и заволновалась.

– Она едва ли придёт, но хан её ждёт, а фаворитка это чувствует. Такая женщина просто не может не почувствовать, что её положение становится шатким.

– Как понимать ваши слова, сиятельный эмир?

– Смысл их прост: повелитель воспылал страстью к отверженной им ранее жене.

– Вот оно что! Значит, маленькая ханум разыграла передо мной сцену покинутой и нелюбимой жены в то время, когда уже получала знаки внимания от своего мужа? Она не так наивна, как мне показалось сначала. Уверила меня, что не любит хана. Боюсь, что я и в самом деле в опасности.

– Оставьте свои волнения, уважаемая госпожа, ведь ваш верный друг всегда на страже вашего благополучия. – Улу-карачи самодовольно улыбнулся. «Значит, и в неприступной, как крепость, душе ханики может родиться страх, – подумал он. – Почему бы не напомнить лишний раз о своём могуществе и возможном покровительстве».

Гаухаршад в ответ похлопала эмира по руке:

– Слишком многое связывает нас, мы давно висим на одном аркане, дорогой улу-карачи. Если его обрубят, рухнем в пропасть вместе. Но вы не лишили меня сомнений по поводу нашей ханум.

– О, это легко сделать! Юная госпожа не лукавила с вами. Она и в самом деле не любит мужа, и знаки его внимания принимает с трудом. Джан-Али не умеет управляться с женщинами, окажись маленькая Сююмбика в моих руках… – Эмир загадочно улыбнулся, так и не закончив мысли, но продолжил успокаивать свою союзницу: – А вчера ханум проговорилась служанкам, что ей куда лучше пребывать в безвестности, как и раньше.

Гаухаршад задумалась, но мысли свои произнесла вслух:

– Неужели наш повелитель пресытился любовью прекрасной наложницы, и Нурай заметила это? Соперница выше её, она не просто приглянувшаяся хану женщина, она – законная жена, первая госпожа гарема и ханства. Наложница не знает, что опасность со стороны ханум ничтожна, и царственная супруга готова отвратить от себя мужа. Но мы внушим Нурай обратное. Мы разожжём в ней огонь сомнений, уверим, что не сегодня-завтра Джан-Али бросит её ради жены. Опишем покрасочней, каким станет падение, тогда нетрудно будет привлечь фаворитку на свою сторону, пообещать ей всё, что может удовлетворить непомерно раздутое тщеславие этой невольницы.

– Вы блестяще разгадали мой план, и я склоняюсь перед вами! – Улу-карачи подозвал слугу и приказал подать им нашпигованную чесноком и черносливом жирную баранину. – Боюсь, что за нашей увлекательной беседой мы совсем забыли о великолепных яствах и скоро начнём привлекать излишнее внимание. Хорошо ещё, что наш столик стоит в отдалении от всех, и никто не мог подслушать нас. Так отведайте же это аппетитное творение ханского пешекче.

Пиршество шло своим чередом, гости уже пресытились едой, захмелели от вина и бузы, когда Гаухаршад обратила внимание на поднявшегося со своего места повелителя. Нурай пыталась удержать его, с очаровательной улыбкой она что-то нашёптывала на ухо Джан-Али, но хан несогласно мотнул головой и решительно отвёл руки своей наложницы. Не прощаясь ни с кем, повелитель направился к женской половине, и ханика не смогла скрыть торжествующей улыбки, она повернулась к Булат-Ширину, смаковавшему восточное вино:

– Мы оказались правы: повелитель спешит к своей новой возлюбленной, а фаворитка сбежала в сад, дабы в одиночестве выплакать сегодняшнюю неудачу. Вы не хотите утешить красивую женщину, мой дорогой эмир?

– Сделаю это с удовольствием, – отвечал Булат-Ширин и знаком руки подозвал прислужника с серебряным тазиком и кувшином для омовения рук.

Глава 17

Наложницу улу-карачи отыскал в дальнем уголке садовой аллеи, молодая женщина укрылась в ажурной беседке. Последние летние ночи были прохладны, и фаворитка куталась в шёлковое покрывало, которое не могло согреть ни её тела, ни души. Тишину сада временами оглашали резкие крики павлинов, и лицо Нурай, ещё недавно нежное и прекрасное, неприятно исказилось. Она в бессильной ярости закусила пухлые губы и обдумывала план мести.

Джан-Али презрел её и ушёл к другой! Он не простился, не обещал, что вернётся к утру, он торопился к той, кого Нурай давно сбросила со счетов. Она проглядела тот момент, когда повелитель охладел к ней, и не знала, чем ханум привлекла своего супруга. Как бороться с тем, что тебе неведомо? И как Джан-Али мог забыть её страстные ласки и пленительную красоту? О, муки ревнивой, глубоко оскорблённой женщины! Вы терзаете сердце своими острыми, безжалостными коготками, и не будет покоя измученной душе, пока не придёт отмщение!

Фаворитке послышался шорох за раскидистой яблоней, в страхе она поднялась со скамьи, с напряжением вглядываясь в темноту. А вдруг соперница оказалась ловчей и приказала избавиться от неё? Напрасно она отослала прислужниц, хотя какая от них польза. Срывающимся, охрипшим до неузнаваемости голосом наложница крикнула в темноту:

– Кто там?!

Ветви яблони зашевелились сильней, и на дорожку, слабо освещённую серебристой луной, вышел мужчина. В тот же миг Нурай узнала его:

– Вы?! О, могущественный эмир, благодарение Аллаху, это вы.

– Да, прекрасная гурия, это я, эмир Булат-Ширин, ваш бывший хозяин.

Нурай заставила себя улыбнуться:

– Пожалуй, впервые с тех пор, как я поселилась в этих стенах, мне напоминают о неволе.

– Опасаюсь, моя красавица, не последний раз.

Кровь бросилась в лицо наложницы, изящные ноздри хищно раздулись, но в остальном она не выдала своей досады.

– Вас привело какое-то дело, сиятельный эмир?

– Я думаю, ты помнишь, Нурай, кому обязана своим высоким положением? Я мог растерзать тебя, смешать с землёй, но простил злодеяния, совершённые в моей семье, и помог возвыситься до положения госпожи! Я не зол на тебя, хотя мои сыновья не излечились от последствий своей страсти.