Черта

Что ж, это звучало убедительно. Шмаков вдруг устыдился и, желая избавить свой выпад от истеричного оттенка и предвзятости, сказал:

– Хорошо, поведайте. И будьте снисходительны – на моем месте вы вели бы себя также…

Лицо старичка выразило удовлетворение, и он без всякой подготовки открылся:

– Дело в том, что я нахожусь в контакте с инопланетянами…

– Ну вот, а говорил – не сумасшедший! – нехорошо улыбнулся Шмаков.

– Да, да, понимаю, звучит глупо. Но если уж вы решили меня выслушать – сделайте милость!

Но почему именно он, инженер Шмаков, должен слушать этот бред? Какие еще, к черту, инопланетяне в этот радостный душистый день, посреди культурного плодородия красок и тучной биомассы зеленых облаков? Какие такие человечки в любовную пору соцветий и спариваний? Что они понимают в заковыристом посвисте птиц и откуда им знать, отчего смеются дети и о чем мечтает грибной дождь?!

– Конечно, конечно, я слушаю вас, Сергей Сергеич! Итак, вы в контакте с…

– Инопланетянами…

– Да, да, сейчас многие состоят в контакте. Время, знаете ли, такое. Я и сам, признаться, грешу иной раз…

– Здесь другое. Здесь вопрос идентичности, проблема метаморфозы. Да будет вам известно, что в данный момент я нахожусь в стадии перехода, превращения, так сказать, в многопрофильное тело…

– Понимаю. Это, наверное, доставляет вам массу неудобств. Ну как же, ломка, все-таки…

– Никакой ломки. Все совершается плавно и совершенно незаметно.

– Конечно, конечно. Лучше, когда без пароксизмов…

– А главное, внешне это никак пока не проявляется, и поэтому я могу жить и общаться обычным образом…

– Да, это очень важно в вашем положении, очень!..

Не обращая внимания на насмешливое недоверие, старичок с большой охотой поведал Шмакову, как находясь в твердом уме и трезвой памяти, добровольно и в полном согласии со своим разочарованным одиночеством позволил невиданным им ранее существам произвести над собой манипуляции с целью превращения себя в существо высшего, чем человек порядка. Разумеется, перед этим ему было подробно разъяснено, в чем состоит суть эксперимента, в результате которого он будет навсегда потерян для земного сообщества и перемещен в один из уголков космического пространства для дальнейшей культивации. Честно говоря, подобную историю способен сочинить даже человек с неразвитым воображением, проводящий много времени у телевизора.

– Вот, собственно, и все, – закончил он.

– И для чего вы мне это рассказали?

– Желаю, чтобы вы были моим душеприказчиком и поведали людям мою историю, а также о том, что их ждет в случае успеха эксперимента.

– Хорошо. Согласен. Сюжет действительно увлекательный, если над ним как следует поработать, – посмотрел Шмаков на часы. – А пока я должен вас покинуть. Не возражаете?

– Ничуть. Предлагаю вам обдумать на досуге то, что я вам сообщил, чтобы как следует подготовиться к нашей следующей встрече. Санкцию на нее я получу.

– Где и когда? – посуровел Шмаков и подобрал живот.

– Завтра у меня стационар, послезавтра обследование на дому, в четверг на орбите, значит, в пятницу на этом же месте в это же время!

– Договорились! – протянул Шмаков руку, спрашивая себя, кто из них двоих настоящий дурак.

И прошло три дня, и наступила пятница.

Нельзя сказать, что Шмаков потратил их напрасно. Кроме повседневных разочарований (а жизнь наша – стойкая череда непредсказуемых разочарований), были и приятные моменты. Во-первых, он раздобыл деньги на Египет и уладил вопрос с отпуском. Во-вторых, преподнес жене цветы. В-третьих, убедил сына, что тот балбес. В-четвертых, порылся в Интернете и уверился в добросовестном помешательстве его доверителя. Как много интересного, оказывается, можно придумать, находясь в твердом уме и трезвой памяти! Главный же вывод состоял в том, что инопланетяне уже среди нас и активнейшим образом нами интересуются. И вот если задать его сумасшедшему доверителю несколько дополнительных вопросов и получить на них вразумительные ответы, то из всего мог бы получиться этакий коленчатый, волдырчатый, пупырчатый, огурчатый, помидорчатый, каламбурчатый, клетчатый, сетчатый, репчатый, такой вот дурацкий рассказец!

Шмаков явился на место в назначенный час и уже издалека приметил нового знакомого. Тот брел по дорожке, время от времени останавливаясь, задирая голову и разглядывая верхние этажи деревьев.

– Здравствуйте, Сергей Сергеич! – подкрался к нему Шмаков.

– А-а, это вы, Михаил! – обрадовался старичок, обернувшись.

– Итак? – улыбнулся Шмаков.

– Итак? – улыбнулся старичок. – Вы готовы спрашивать?

– Всегда готов! Кстати, как ваши дела, как анализы? С орбитой все в порядке?

– Да, там всегда все в порядке.

– Ну, я рад за них. Я полагаю, вы у них не один такой?

– Полагаю, что да.

– И все в том же положении, что и вы?

– Думаю, да.

– Но если все начнут давать интервью, может получиться разнобой в показаниях, и тогда люди не поверят!

– О других ничего сказать не могу, а у меня санкция. Так что спрашивайте, не стесняйтесь.

– Ну, хорошо. Тогда для начала уточните, пожалуйста, в чем суть эксперимента, в котором вы участвуете.

– Как я вам уже говорил речь идет о попытке превращения земного человека в существо более высокого порядка, – торжественно начал Сергей Сергеич. – Пришельцы считают, что существующий генотип не имеет перспектив ввиду скудности его стратегических целей. Он удручающе прост, сладострастен, до упоения агрессивен, словом, настоящее чудовище. С его основательной и болезненной склонностью к разрушению в Космосе ему не место. Нынешний человек нуждается в метаморфозе…

– Я, конечно, могу осторожно согласиться с определенной ограниченностью наших земных целей… – мягко вступился за человечество Шмаков.

– Разве это цели? – скривился собеседник. – Человечество не ставит себе других целей, кроме потребительских, которые в отличие от целей животного мира далеко превосходят их губительным размахом. В то же время, зная это, люди не способны изменить свое поведение. В этом и есть приговор.

– Допустим. Но, возможно, человечество само одумается в нужную сторону, когда для этого возникнут условия – например, оскудеют земные запасы, ухудшится климат…

– Пустые надежды. Когда это случится, будет поздно. Да и, честно говоря, вам не дадут до этого дойти. И не потому, что помогут, а потому что пустят по миру, в смысле – в расход. Космос – это вам не богадельня. Скажите спасибо, что нашлись добрые существа, которые хотят предотвратить вашу гибель таким бесславным образом!

И Сергей Сергеич постучал себя кулачком в грудь, словно требовал у двери, чтобы ему открыли. Что и говорить, в его словах был определенный толк. Вещал он уверено и жестко, хоть и с легким оттенком усталости, как человек, который твердит одно и тоже много раз и которому это вот-вот надоест. Только чтобы превратить его слова в правду не хватало самой малости – живого пришельца.

– И вы уже знаете, в кого превратитесь?

– Я знаю, кто я есть сейчас – мохнатая гусеница с ущербным геномом, обреченная на вымирание. Если опыт удастся – возможно, я стану бабочкой.

– То есть, опыт может и не удаться?

– Может, но вам лучше молиться, чтобы он удался. Иначе как можно жить в мире, где люди гордятся тем, что они убийцы!

– Вы правы, без людей у нас порой скушно, с людьми часто страшно.

– Ну, слава богу, хоть здесь вы меня понимаете!

– С другой стороны, если опыт удастся – все мы однажды из гусениц превратимся в бабочек?

– Да, так задумано…

– А как же быть с духовными ценностями, которые потеряют свое значение, как быть с искусством, которое одно только и держит нас на плаву?

– Вопрос не самый важный, но я отвечу: созданное ранее сохранится и будет иметь значение, как сохранились и имеют значение наскальные рисунки. Что касается искусства… Не знаю, какими способностями к искусствам будет располагать новый человек, но уж о прежних жалеть, точно, не будет, особенно о современных. Помилуйте, ведь нынче все можно выдать за предмет искусства, даже, извините, кусок дерьма!

– Но, надеюсь, письменность останется, иначе куда будут деваться открытия буйной человеческой фантазии? – уязвленный, спросил я.

– Что вам в ее открытиях? Вам никогда не применить их в жизни, потому что они мнимые! Неужели вы не заметили, что истинная цель эстетического разглядывания – испытать, по-возможности, удовлетворение от совпадения чужого мнения с вашим – таким же, кстати сказать, мнимым и ложным. Иначе говоря, речь идет все о том же примате изощренного удовольствия в ущерб строгому и экономному прагматизму Космоса…

– Хорошо, пусть будет так. А вам не жаль покидать нашу голубую планету, ее зеленые поля и леса? Там в лесу струны-ели нам с тобой песню пели…

– А в песне той звучало животное своеволие…

– Собираетесь ли вы вернуться?

– Я – философ. Все может быть. Может, вернусь, может, нет. Может, прежний, может, иной, как было с нашим словом «быстро», что отправилось в заграничное путешествие и вернулось назад в поломанном виде…

Они беседовали еще полчаса, и Шмаков, глядя на старца во все глаза, все больше проникался его правдой. Что ни говори, но сумасшествие его выглядело весьма убедительно и симпатично. Нет, нет, определенно в нем притаилось нечто нездешнее – может в сердце, может в душе, может в крови – в виде почки, бутона, инъекции или микрочипа. Этот озаренный навстречу кому-то взгляд, эта манера вскидывать лицо и затихать на полуслове – как будто прислушивается к толчкам внутри себя не на шутку беременная женщина. И, конечно, его глуховатый, значительный голос, которым отдаются последние распоряжения накануне ухода, когда уже нет ни нужды, ни времени убеждать и досадовать на скудоумие внимающих. Все выглядело именно так, за исключением того, что умирать он в ближайшее время не собирался.

– Если помните, я спас на днях птенца, но до сих пор спрашиваю себя, правильно ли поступил, – сказал Шмаков, неожиданно припомнив недовольное его поступком пространство-время и ощутимую неловкость его небесных поручителей. – Не лучше ли было бы, чтобы он погиб?

– Думаю, вы правильно сделали, дав ему шанс, – так ответил старик. – А теперь мне пора, извините…

Он исчез, и больше Шмаков его никогда не видел. Но хорошо помнит его последние слова, сказанные над их прощальным рукопожатием: «У меня к вам просьба: напишите обо мне и моем опыте, чтобы предупредить и подготовить других».

Что я, инженер Шмаков, и делаю, единственно озабоченный тем, чтобы меня правильно и своевременно поняли.

6

…Несколько минут назад я вдруг услышал твой голос. Ты звала меня, как бывало, когда просыпалась ночью, а меня не было рядом – я уходил на кухню, чтобы записать то, что всплыло во сне. Ты звала меня, ты беспокоилась, ты желала, чтобы я обнаружился и подтвердил мое существование. Собственно говоря, для меня в этом нет ничего странного: ведь я только и делаю, что день и ночь беседую с тобой, и ты мне отвечаешь так, будто по-прежнему рядом. Если бы не пронзительная ясность и отчаянная настойчивость твоего зова. Или у призраков тоже бывают слуховые галлюцинации? Скоро год, как я здесь, но мне ни подтвердить, ни опровергнуть мое существование. Глядя в зеркало, я вижу там пустоту. А может, я попал в мир идей, и передо мной идея зеркала и идея пустоты, а я сам – вещь в себе? Иногда я чувствую себя чужим голосом, помещенным в особую среду, где он может храниться, как в формалине, а иногда немой, бесплотной тенью, сквозь которую течет не то время, не то небытие. Тень эта мыслит и обременена безукоризненной памятью. По сути это все, что у нее осталось. При этом она даже умудряется сочинять стихи. Например, такие:

Теночтитлан мир пирамид

чтит длань титана ночи

нательный чет тиуакана

и нечет теско тесен пир

рамида славит тлакопан

Я даже не спрашиваю себя, откуда мне это нанесло, и что это значит. Будь ты со мной, мы бы от души посмеялись, но одному мне не до смеха. Когда-то в юности я в подражание Фету сочинил:

Как неохотно гаснут небесакак долго длится светлое прощаньенеспешный день, нарушив обещаньене покидает сонные лесабемоли дней с диезами ночейсменил призыв хрустального набатакарминным звоном алого закатаволнуя строй немеркнущих лучейсошлись миры над темною водойпод куполом румяно-бледной сферыи затаив дыханье атмосферылюбуются очнувшейся звездойи опершись о воздух нежилойбезгласо нем в прозрачной тишинесуля испуг и страх, как в жутком снев глаза мне смотрит призрак неживой…

И вот теперь я то, чем пугают живых. Я слышу их голоса, они проходят сквозь меня, не замечая. Есть я или нет, но я не перестаю горевать. И печаль моя чернее пепла моей кремации. Жизнь оборвалась в полушаге от смысла. Я не говорю «в полушаге от счастья», потому что обретение смысла – это и есть обретение счастье. Мне не дает покоя не ставшая искуплением вина. Я терзаюсь мыслью, что не успел доказать тебе мою материальную состоятельность. И то сказать – в жизни я не знал ни одного ремесла, кроме стихосложения. Чему я мог научить нашего ребенка?

Я так любил наблюдать, как ты просыпаешься! Перед пробуждением ты противилась зову дня, по-детски возилась и вдруг открывала глаза, и наше с тобой убежище озарялось тихой, прочной радостью. Поворачивалась ко мне – розовая, свежая, смущенная своим, как ты считала, заспанным видом, а я тянулся к тебе, чтобы впитать сонное тепло твоих грез. Ты подбиралась ко мне, и я просил рассказать, что тебе снилось. Ты лепетала из моих рук что-то несвязное, а потом затихала, плененная остатками дремы. Мы вставали, завтракали, потом я помогал тебе застегивать мягкий балконет, выбирал вместе с тобой блузку, разглаживал на тебе юбку, подавал жакет и украдкой вдыхал тонкий аромат твоих еще ненадушенных волос. Торопился за тобой на улицу и садился в машину. Сидя рядом, слушал вместе с тобой новости и просил ехать осторожнее. Подъехав, провожал тебя до театра и маялся до двенадцати часов, чтобы смущенным баритоном возникнуть в твоей трубке, проникнуть в чистые завитки ушка и пропеть:

– Доброго дня, моя красавица! Мне без тебя страшно одиноко!

В наше последнее свидание ты лежала на сцене твоего театра, а я сидел рядом и ждал, когда ты проснешься, но даже в стуле, на котором я сидел, было больше жизни и смысла, чем в тебе. И все во мне было также мертво и бессмысленно. Как важно, чтобы рядом с тобой был тот, кто ждал бы твоего пробуждения, чтобы тебя поцеловать…

7

Отдаю должное вашей неуемной фантазии и предприимчивости, хоть они, знаю точно, не доведут вас до добра. Что делать – так уж вы устроены. Ну, скажите – как вы можете так заразительно смеяться, зная, что умрете? Ах да, смех продлевает жизнь. А смех палача? Вы считаете, что ваш палач – время. А между тем вы сами себе палачи. Я понимаю, когда ест, пьет, спит, размножается и развлекается отдельный человек, но когда этим занята целая цивилизация – это пугает. Налегая на потребление, вы тем самым не отодвинете свою будущую кончину. И это ваше разрушительное, неистребимое стремление радикально изменить мир, если не на деле, то на словах! Нет, я, конечно, понимаю ваше неуемное желание встать на цыпочки и взглянуть поверх голов. Скажу больше: я и сам горячий сторонник отчаянных авантюр – в них по ходу творятся такие занятные дела! Беда, однако, в том, что во всех своих устремлениях вы заняты только собой. Даже когда смотрите на звезды. Вы обременены вашей историей и не знаете, куда ее пристроить. Вместо того чтобы прислушиваться к ее ходу, вы заняты предсказаниями. Вместо того чтобы учиться у нее – жульничаете и подводите стрелки. Будущее у вас сбывается совсем не так, как вы хотите, а все потому что рассчитывая его, вы вместо того чтобы поставить мое влияние во главу угла, сносите меня в графу «непредвиденные расходы». Былое видится вам чем-то умозрительным, а то и надуманным, а ваш туннель в прошлое вымощен брусчаткой домыслов и облицован баннерами мифов. Причина – все то же несовершенство конструкции. Даже у очевидцев мнения по поводу виденного разнятся. Пересказанные же другими для других они и вовсе обречены на недостоверность – тем вернее, чем больше пространство, на котором вершилась чужая воля и чем больше субъектов и объектов были в него втянуты. Здесь важна не суть случившегося, а структура его синтаксиса – то есть, говоря иными, сказанными по другому поводу словами, «бессознательная власть и руководительство одинаковых грамматических функций». Если он родственен вашему, вы его принимаете, в противном случае признаете иноязычным. Вам претит постулат, закрывающий ворота на пастбища альтернативной истории: «Рассматривая текущие обстоятельства собственной жизни, мы без конца колеблемся между верой в случайность и очевидностью того факта, что все предопределено. Однако когда речь идет о прошлом, сомнения быть не может: нам кажется бесспорным, что все обернулось так, как по существу только и должно было произойти»

В отличие от вас я полиглот. Для меня история – это плод моих дерзновенных усилий, свод моих прозорливых деяний, а все для того чтобы довести вас до осознания несовершенства, которое, если над ним не работать, доведет вас до гибели. Впрочем, у вас все же есть шанс дожить до того времени, когда вы будете колонизировать другие планеты, также как ваши предки колонизировали новые земли, выращивая на них опиум и табак. Почему бы и нет? Ведь разум и экспансия – это всегда синонимы. И тут самое время воскликнуть – что за чýдное слово «итак»! Вы спросите: что чудного в этом строгом очкастом существе? Ведь за ним может последовать все что угодно – и любовь, и смертная казнь, и помилование. Оно как взметнувшийся над пустой сценой занавес, что призывает на публику забывшего текст актера. Оно требует ответа, притом что заранее его знает, оно наслаждается вашим страхом и не торопится помочь. Все так, но мне известна одна его уязвимая тайна. Как палач в свободное от работы время собирает на заднем дворе цветы и, поддерживая их головки, спешит наполнить ими вазу, так и это слово-гильотина имеет свое болезненное пристрастие. Вернувшись с работы, натянув стеганый халат и расположившись в кресле, оно цепляет к своему короткому составу букву «а» и чудесным образом превращается в солнечный, душисто-влажный остров. Итака, земной рай, вотчина отчаянных мореходов. Щедрое, плодовитое слово – итак! Каждый раз, когда его произносят, я не знаю, во что оно обратится. Может, в домашнее Ионическое море или в ушлого Одиссея, а может, в бутафорское яблоко раздора – Трою. Или в Гомера – анонимного Шекспира древности. Или вас вдруг окружат пронырливые венецианцы, или возьмут в плен распоясавшиеся пираты, а мимо тяжкой поступью проследует коротышка Наполеон. Одним словом, чудное слово! Итак…

Глобус

…Так и плыли, дробя на мелкие брызги бескрайнюю, изумрудную толщу воды. Антонио Пигафетта, верный спутник и летописец деяний великого даже в хромоте адмирала Магеллана находился на баке «Тринидада» в тени паруса фок-мачты, почтительно и преданно глядя на капитана своей мечты. Знал ли он, что на его глазах вершится история? Уже знал. Такие отчаянные и грандиозные события, что случились с ними за этот год с небольшим могут сопровождать только великое предприятие, и если они вернутся когда-нибудь в Испанию их ждет неслыханная слава. Пока же он черпает свое терпение и мужество в милости Господа нашего и в железной воле адмирала.

Два месяца уже скользят они к неприступному горизонту по неведомой воде, подгоняемые попутным ветром и не двигаясь с места. Разгладились волны, притаились течения. Одинаковые махровые цветы рассветов и закатов распускаются и сворачиваются над ними, разгорается и меркнет вместе с солнцем бирюзовая пучина, гаснет и зажигается на прежнем месте Южный крест. Ах, океанские звезды – жемчужный восторг! Склянки, добавляющие с каждым разом к своему весу по удару, чтобы с полудня похудеть и начать заново, будто отпевают божий свет. Словно один и тот же день и та же ночь меняются местами. И время бы умерло, если бы живительная струйка песочных часов не питала его, да пенная тропинка за кораблем не карабкалась бы за ними к экватору. Доберемся ли мы когда-нибудь до цели?

– Мой адмирал, люди страдают от голода, жажды и болезней… – осторожно начал Пигафетта.

– Я знаю это лучше тебя. Но ты также хорошо знаешь, что у нас нет другого выхода, кроме как двигаться вперед! – отвечал адмирал, отвернувшись.

«Мы питаемся сухарями, но то уже не сухари, а сухарная пыль, смешанная с червями, которые сожрали самые лучшие сухари, и она сильно воняет крысиной мочой. Мы пьем желтую воду, которая гниет уже много дней. Мы начали есть воловью кожу, покрывающую грот-грей. От действия солнца, дождей и ветра она сделалась неимоверно твердой, и мы замачиваем ее в морской воде в продолжение четырех-пяти дней, после чего кладем на несколько минут на горячие уголья и съедаем ее. Мы часто питаемся древесными опилками» – хотел сказать Антонио, но промолчал.

«А ведь мы когда-то взяли на борт сухари, вино, оливковое масло, уксус, солёную рыбу, вяленую свинину, фасоль и бобы, муку, сыр, мед, миндаль, анчоусы, изюм, чернослив, сахар, айвовое варенье, каперсы, горчицу, говядину и рис из расчёта на многие месяцы пути» – припомнил он и почувствовал, как подтянулся живот и свело челюсти.

– Крыса стоит полдуката за штуку, но и за такую цену их невозможно достать, – решился все же сообщить он.

Адмирал молчал, глядя вдаль. То, что он услышал, было неприятно, но верный Пигафетта позволял себе и не такое. Не мог же адмирал прогнать от себя того, кто должен сообщить о его великих деяниях потомкам и королю.

– Ты хочешь знать, уверен ли я в благополучном исходе нашего путешествия? – наконец заговорил адмирал, не глядя на примостившегося сбоку помощника. – Да, уверен. Это море видел Бальбоа семь лет назад, и этот путь указал мне сам Господь. Там, где мы есть, еще никто не бывал. Нам остается только набраться терпения и храбрости и плыть дальше. Я ничуть не сомневаюсь, что наш христианнейший король вложил деньги в прибыльное дело. Нынче земли делят, как горячий пирог – кто не успел, тому не достанется. Но мы успеем и обхитрим напыщенных португальцев. Можешь это не записывать. То, чего мы уже достигли, сделает нас богатыми и знаменитыми. То, чего достигнем – великими. Великие дела требуют великих жертв, так и запиши.

– Записал, мой адмирал.

– Хорошо, иди.

Пигафетта поспешил спуститься с бака на среднюю палубу, оттуда в два приема поднялся на корму, ступая твердо и прямо по смиренному настилу, не испытывая нужды хвататься за снасти и искать поддержки у любезных частей корпуса и перил. Но вот что странно – на всем пути он не встретил ни одного человека, даже рулевой отсутствовал. Штурвал невозмутимо повиливал, слегка заваливаясь то влево, то вправо, будто кто невидимый поигрывал с ним в свое удовольствие. Он обошел трюмы – никого. Ни живых, ни мертвых. Корабль будто покинули, но приведя его при этом в полную боевую готовность. И тогда он понял, что все уже давно свершилось, что оставшиеся в живых возвратились домой, а «Тринидад» со своим капитаном вернулся сюда, в эту счастливую, как детский восторг пору предчувствия вечной славы, когда хромой адмирал, гремя связкой ключей, врученной ему Временем, готовился открыть двери будущего; когда их баюкал на своей груди великий, неведомый океан, и две бездны, воздушная и водная не желали их отпускать, как не желает отпускать публика полюбившихся исполнителей. Время любит якшаться с отчаянными храбрецами, награждая их за это бессмертием посмертно.

Живые же привезли с собой Потерянный день, за что вместо наград были объявлены вероотступниками, пока вмешательство времени не вернуло их в лоно церкви и в объятия благодарных соотечественников.

«Я же привез бесценные свидетельства того, что перевидали и перетерпели мы в долгом и опасном плаванье, чем вернул моему Адмиралу честное имя и заслуженную славу».

Антонио Пигафетта встал к штурвалу и возложил на него руки. Колесо мелко подрагивало. Где-то далеко, а может близко, на земле ли, на небе срывались капли, кипели звезды, истекала молоком набухшая грудь, взрывались вулканы и галактики, катились в долину камни, рассеивались туманы и туманности, кричали раненные, сдирали кожу с животных, пытали невиновных, вспахивали землю, разламывали хлеб, возносились с креста – сплетались, свивались, струились к нему сигналами из Магелланова облака, спеша, отставая и складываясь в путешествие за большой золотой медалью Славы – Потерянным Временем…

8

Мой дорогой, мой незабвенный, мой возлюбленный! Это не галлюцинации, это я, я – твоя Лиза, твоя Лизунья, твоя Элоиза, твоя Альфа-Бета-Вета, твоя Веточка! Это я, мой бог, я – твоя клятва! В ней пыл брюнетки, узор виньетки, соблазн конфетки, ум сердцеведки. Тоскует редко, смеется едко, злословит метко, моя ты Ветка! Я тебя чувствую, я тебя слышу, я стыну и умираю без тебя, мой единственный, мой горячо любимый, мой недоступный небесный журавлик! Два года искала я пристанища в твоих снах, два года будоражила твою память и была тенью твоих мыслей, а потом потеряла тебя, как мне казалось, навеки. Мой драгоценный, мой мужественный, отверженный мой, я скорблю по твоему уходу! Ты не должен был так рано уходить! Сорок восемь – это зрелость, это пора всезнайства, творческого цветения и завистливого признания! Зачем ты подвел черту, на кого оставил осиротевшую музу?!