bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
6 из 7

– Хорош хомячить. Все на площадку! – крик Игнатия нарушил обеденную идиллию.

– Ну вот, ладно, решено. Завтра в восемь вечера в «ЖанЖане». Пошли работать, – Лиза выкинула пластиковую миску из-под доширака и бодро потопала на грим…

Не позвать ли нам старушку?

Актриса

– Тань, отомри! Ты чего зависла? Температуру давно мерила? – жена банкира, взмыленная, со шваброй наперевес стояла в двери кухни, где в трёх одеялах сидела изгнанная из спальни Фёкла.

Стасова только закончила убирать спальню и ванную. Теперь надо было заняться лечением и уложить болезную. А потом привести в порядок остальные комнаты.

– Ты там решила отдраить всё до стерильного состояния? – попыталась пошутить Фёкла. Получилось плохо.

– Вообще надо бы, но мне это не по силам, – фыркнула Лиза и вручила Фёкле градусник. – На, мерь, – Стасова взялась за посуду на кухне.

Изъяв через семь минут инструмент для измерения температуры, Лиза обнаружила там тридцать девять и шесть.

– Блин, надо бы тебе врача вызвать.

– Нельзя, – попыталась возмутиться Фёкла, – газетчики узнают, понапишут всякой ерунды.

– Ну не того мы с тобой калибра птицы, чтоб так интересовать журналистов.

– Мы – нет, а твой Вадик и мой Витюша очень даже. Жена Стасова лечит от гриппа официальную любовницу Добровольского. Нам с тобой пиар, а им удар… по имиджу, а Витюше ещё и по голове от жены.

– Ну, слушай, я не врач, а посоветоваться с кем-нибудь опытным надо. Мою мать спрашивать бесполезно – она последнее время совсем не от мира сего стала – только морщинами своими несуществующими интересуется.

– Моей тоже лучше не звонить – я и так редко звоню, а тут здрасьте, позвонила – и сразу жаловаться на жизнь. Слушай, я не знаю, что это было вчера… мне уже кажется, что бред… В общем, пришла я утром, в полтретьего, в «Болконский», а там за моим столом сидит какая-то старушка… – Фёкла рассказывала медленно, со скрипом. – Так вот, она меня, наверное, загипнотизировала, но я ей всё про себя рассказала, вот вообще всё.

– Пин-коды от кредиток тоже назвала? – хихикнула Лиза.

– Возможно… я не помню. Видимо, тогда уже заболевала. Я к чему, она мне телефон оставила, типа, вдруг мне захочется поговорить, ну в жилетку поплакать…

– И что?

– Ну просто, ей за шестьдесят. Наверное, и дети есть, а, может, и внуки… и опыт в лечении гриппа…

– Это мысль. Будем надеяться, что она не аферистка. Так, ты шагай в койку, а мне дай номер, я позвоню.

Фёкла уползла, а Лиза покрутила в руках салфетку и решительно набрала номер.

– Анна, здравствуйте. Меня зовут Лиза, я звоню из-за Фёклы. У неё, кажется, грипп. Мы не самые большие специалисты в медицине, а врача вызвать нельзя по некоторым причинам. Может быть, вы можете посоветовать, чем её лечить? Если не трудно…

– Деточка, – умилилась Одри кукольному голосу Лизы, – разумеется, я помогу. Я живу в соседнем доме. Через несколько минут зайду. Мне так будет проще понять ситуацию.

– Да, конечно. Квартира двенадцать… – Стасова удивленно уставилась на смартфон, потом пошла в спальню.

– Она сказала, что живёт рядом и сейчас зайдёт. Хорошо я хоть в спальне успела убраться.

– Как это зайдёт? – если бы Фёкла могла, она бы подпрыгнула. – А вдруг она на журналистов работает?

– Тань, не кипишуй, ты уже раз доверилась ей. Придется ещё раз.

Естественно, ни в каком соседнем доме Одри-Анны не было. Она прогуливалась по ЦУМу и пыталась хотя бы примерно понять, в каком обществе вращается её подопечная.

Каждому по возможностям.

Посланники

– Значит так. Сейчас твой алкаш придет, бегом ставишь ему укол, – Чехов дал Амадею заряженный шприц, – он отключается, а мы наводим тут цивилизацию.

– Хм… но я не умею… – попытался было протестовать венский классик.

– Это по силам даже тебе. Тычешь в любое место на руке или ноге. Можно в зад. Он не должен нас видеть.

Посланники спрятались в дальней комнате. И как раз вовремя. Зашуршал замок, Моцарт кинулся в прихожую, скрипнула дверь, Кавалер вырвался из рук хозяина и ринулся проверять свои владения, таща поводок по грязи. Дальнейшее заняло секунд тридцать.

– Ррр, ававававав… – разорялся собачий сын. Раздался какой-то шум.

– Блядь, вот же падла кусачая! – взвизгнул бас.

– Уберите der hund… собакъ – у меня аллергий! – закричал кто-то с акцентом.

– Старина, не обижай песика, – сказал ещё один голос, но, видимо, было поздно, потому что Кавалер обиженно заскулил.

– Что там творится, твою мать?! – гневно спросил Вавилов у Моцарта и тут же стал тихо оседать на пол. Он даже не почувствовал укола.

– Готов, – крикнул в направлении комнаты один из создателей Фигаро.

Из-за косяка показались лица посланников. Чехов сориентировался первым, вышел и помог Вольфгангу перетащить тушку Вавилова подальше от порога, чтобы закрыть дверь.

– Отлично, часов семь он проспит. А теперь – за уборку, – провозгласил Чехонте. – Сергеич, перестань собаку тискать, пусть его бегает.

– Но у меня есть аллергий! – Возмутился Бетховен.

– Нет у тебя, Людвигван, никакой «аллергий» и быть не может, ибо ты умер сто девяносто два года назад. – отрезал деревенский доктор.

– Итак, господа, имеем три мелких камеры, одну кюхен, одну ванную, один клозет и вот это странное пространство. Всё одинаково засрано. Итого шесть помещений. Нас тоже шестеро. Тянем жребий? – Огласил фронт работ Амадеус.

– Нихт, сразу видно друг Моцарт, что ты никогда сам не убирался, всё горничные да кухарки, – ответил за всех Довлатов. – Начинать надо от самой дальней комнаты, потом кухня, потом санузел.

– Что есть санузел? – деловито включился в разговор Войтыла.

– Ну, иль баньо это, по-вашему, Кароль.

– Ох, scusarmi… – смутился Папа Римский в отставке.

– Гут, Серж, тебе, наверное, лучше знать. Руководи! – разрешил Моцарт

– Тогда, для начала сгребаем мусор, – скомандовал Довлатов и скинул со шкафа какую-то коробку. Из неё выпала целая куча фотографий и комок пыли. Установить, чего было больше, не представлялось возможным.

– Апчхи, апчхи, аааа-пчхи…кхе-кхе… – расчихался, а потом и закашлялся Бетховен.

Наскальная живопись.

Певец, журналист, студент, школьница

– Кхе-кхе-кхе, – опять закашлялся Кенар, затянувшись сигаретой. Они с Масловским уже в третий раз сходили за добавкой в гастроном – успели прям перед закрытием – и всё ещё сидели на кухне у Кенара.

– Завязывал бы ты курить, Борь. Хреново кашляешь. – посоветовал товарищ. – Может, к врачу сходить?

– Да думал уже об этом, что-то я действительно кашлять стал больше, чем обычно. Но это из-за курения.

– Кстати, насчет этого… Я всё спросить хотел, вы же певцы голос должны беречь, нет? А ты, сколько я тебя знаю, куришь…

– Ну так не только я. Шаляпин, Соткилава58, Магомаев59 – курили, Доминго60 до сих пор дымит.

– Давай за Доминго, пусть дымит дальше! – поднял тост Масловский.

– Давай! – чокнулись, выпили. – Ну а я, как в армии начал, так и не брошу никак. Меня в Гнесинке профессора каждый божий день воспитывали на эту тему… считай дополнительная лекция. – пьяно ябедничал Кенар. – А их и так хватало. По шесть пар в день. Кстати, забавно, больше всего времени в расписании занимало сольфеджио…


Занятие по музыкальной грамоте снилось пребывающему в глубоком медикаментозном сне Вавилову, пока группа энтузиастов в составе двух композиторов, поэта, писателя и Папы Римского под руководством пьющего писателя-эмигранта наводила парадиз в его трехкомнатной обители.


Стадо начинающих музыкантов расположилось в самой большой аудитории, ибо занятие было общим для двух групп: композиторы и оперные вокалисты – ажно сорок восемь будущих звёзд. Сидят в шахматном порядке, чтоб не списывали. Помощница Петрачеллы играет диктант, сам – ходит по рядам, а студент Вавилов витает в облаках.

Он записал мелодию с первого раза, а теперь, развернув нотную тетрадь на последней странице в меру своих средненьких художественных способностей пытается нарисовать портрет возлюбленной – дочери соседей Юли. И мучается почти гамлетовским вопросом: любить или не любить. Хотя, кому и когда помешала настоящая любовь? Но дилемма студента Вавилова подробно описана в статье сто тридцать четыре УК РФ – совращение несовершеннолетнего. Юльке сегодня исполняется только шестнадцать.

И ведь никому не объяснишь, что девочка давно созрела, весит шестьдесят четыре килограмма живого веса, у неё полный третий номер и она сама хочет и на шею вешается. С учетом Юлькиного напора и собственных чувств сопротивляться Евгению было всё труднее. Однако, мысль о том, что устроят её родители вообще и, в частности, маман, если узнают об их пока не случившейся связи, приводила его в ужас.

Нет, скорее всего соседи не имели бы ничего против такого потенциального зятя. Хороший мальчик, сын главреда одной из главных газет эпохи и доцента университета, в котором они сами мучили студентов, учится ни много ни мало в Гнесинке, а значит имеет тягу к прекрасному… Хороший такой бэкграунд… Если бы речь шла о его романе с их старшей дочерью, которая была на три года старше Женьки.

Сестра Юли в это время училась на последнем курсе главного питерского университета. Учитывая доцентско-профессорский состав родителей, она вполне могла бы учиться в цитадели знаний имени мишанинского энтузиаста 61 , но предпочла уехать. Причиной тому был как раз сосед Женька… который сейчас сидел в аудитории Гнесинки и продолжал рисовать в нотной тетради портрет её младшей сестры.

Проходивший мимо Петрачелла увидел сию живопись и решил, что студент вконец обнаглел и просто филонит от диктанта. Средненький музыкант и плохой учитель не придумал ничего лучшего как треснуть студента Вавилова по затылку первым, что попало в руки. Этим первым оказался свернутый в трубку сборник фуг Баха.

Кощунство, конечно, так использовать творения Иоган-Себастьяныча, но Петраков был неудержим. Если бы вдруг какой-нибудь просветленный мозг в Министерстве образования предложил вернуть систему телесных наказаний в высших учебных заведениях, Петрачелла голосовал бы за это первым. Но пока это было только мечтой…

– Больно же, Пе… Юрий Алексаныч, за что? – возмутился побитый Женька.

– Вавилов, – почти визжал препод, – вы находитесь на уроке сольфеджио, а не живописи. А за диктант я вам ставлю неуд…

В потенциальном Моцарте вспыхнул гнев – мало того этот самодовольный болван в профессорском звании отвлек его от мечтаний, так ещё и двойкой грозится.

– Это ещё почему? – тихо и зло спросил Женька.

– Ну как же, – Петрачелла потихоньку успокаивался, возвращался к своей саркастичной манере разговора и начинал играть на публику, – у нас тут диктант, знаете ли, пишут, – он провел рукой по аудитории. – А будущий гениальный композитор Вавилов изволит заниматься наскальной живописью. А между тем, Светлана Викторовна уже сыграла диктант три раза и персонально для вас его повторять не будет.

Петраков просто раздувался от самодовольства.

– Все сдаём тетради, кроме Вавилова.

– Может быть, я всё-таки тоже поучаствую? – так же громко ответил Евгений.

– Юноша, я не силен в живописи и вряд ли смогу оценить качество вашего рисунка и конвертировать его в оценку за ненаписанный диктант, – исходил желчью Петраков.

– Ну почему же ненаписанный? Вот мой диктант, – Вавилов развернул тетрадь в нужном месте. – И если вы его не примете, я пойду жаловаться к ректору…

Петрачелла брезгливо взял в руки тетрадку и… сделал то, что никогда бы не сделал его коллега Мирзоян. Тот доверял своему слуху и глазам и редко ошибался. Этот же пошёл к роялю, возле которого скучала Светлана Викторовна, и стал сверять запись Вавилова с нотами. Возмущение, недоверие, удивление, непонимание и ненависть поочередно проявлялись на его и без того красном лице.

– Это… это то есть как? Так не бывает! – в диктанте не было ни одной ошибки. Ну то есть вообще ни одной! У своих студентов такие диктанты он встречал раз в год. И то не каждый. А у чёртова алкоголика Мирзояна таких будет полгруппы. Ну как тут не злиться?

– А где черновик? – почти в истерике вскричал Петраков.

– Эээ… какой… то есть pourqoui? Per che cosa? Warum? 62

– Зачем?! Вы, Вавилов, спрашиваете, зачем? Так положено. Диктант надо писать с черновиком.

– Кто так положил и зачем? – настаивал Женька.

– Так надо, – у Петрачеллы заканчивались аргументы. Ну, то есть их и не было, но уронить свой преподавательский статус было нельзя, и раз он наехал на нахального студента, надо было пропеть партию до конца. Петраков не был интеллектуалом, но и дураком тоже и понимал, что сейчас выглядит не авантажно. Он за небольшой отрезок времени успел обругать студента, признать его гениальность, а теперь приставал с глупыми вопросами.

– Кому надо, Юрий Алексаныч? – Вавилов уже просто глумился. – Давайте спросим у ректора, надо ли писать черновик и можно ли снижать оценку за то, что его нет?

– Ridi pagliaccio, 63 – громко пропел мощный баритон и был грубо прерван.

– Заткнитесь, Кенаренко…

– … Ну вот и в итоге, Борьке замечание и выволочка у декана ни за что, а я со своей законной пятёркой, – Вавилов гордо рассказывал Юле о сегодняшнем происшествии на сольфеджио.

– Выходит, ты пострадал из-за меня, – промурлыкала Юля, – и я должна это как-то компенсировать. Ну хотя бы моральный ущерб…

Девушка уселась на колени к Вавилову и недвусмысленно потерлась об него грудью. Женька с трудом сглотнул и попробовал отодвинуться.

– Не, Юль, ты мне ничего не должна. Я сам дурак. Я же знал, где нахожусь.

– Ну тогда ты мне должен… – уверенно заявила Юля.

– Я? – удивился Женька. – Когда успел?

– Ну пару месяцев точно. Между прочим, у меня сегодня день рождения и я жду свой подарок. Настоящий подарок, а не всякую чепуху…

– Юлёк, ну я всё ещё бедный студент, и Пугачёва пока не поёт мои песни, так что денег на машину или яхту у меня нема, – пытался отшутиться Женька.

Евгений и Юля сидели в квартире Юлиных родителей. Маму-доцента и папу-профессора услали в Новосибирск на какую-то конференцию. В её даты попал и день рождения младшей дочери, и мать уже было собиралась пойти к начальству и просить послать вместо них кого-нибудь другого. Но отец рискнул вовремя её одернуть, намекнув, что Юле уже почти на десять лет больше шести, и, скорее всего, она захочет отметить день рождения с друзьями, а не с мамой и папой. Таки имеет право. Мать, что странно, согласилась. Посему квартира находилась в полном распоряжении Юли. Ну, а Женька не мог не зайти с поздравлениями. Зашел и застрял.

– Ну ты действительно дурак! – Возмутилась Юля. – Мне не нужны ни машина, ни яхта, на даже дом в Ницце. Мне ты нужен. Я люблю тебя. И ты меня любишь. Я это знаю, я чувствую. – Юлька поёрзала и плотнее прижалась к нему.

Он опять насколько было возможно попытался отодвинуться. Получилось плохо.

– Юляш, я сейчас в таком возрасте, что люблю всех подряд, – желание в Евгении боролось с опасением, и он нёс глупости.

Юльку никакие опасения не сдерживали, и она поцеловала его, потом сильнее и глубже, потом совсем глубоко, и он потёк – последний бастион сопротивления был разрушен…

Всё не так.

Актриса

– Здравствуйте, вы Анна? Я Лиза. – Девушка распахнула дверь, в которую вот уже несколько минут кто-то стучал. Это было неожиданно, и Лиза не сразу сообразила, что стук раздаётся именно с лестницы. – Можно было в звонок позвонить. Заходите, пожалуйста, – махнула она рукой в сторону комнат.

Одри сделала вид, что не услышала последнюю фразу. Да, действительно. Не догадалась, хотя технология, мягко говоря, не новая. Стасова разглядывала гостью и не могла понять, на кого она похожа. Одри же решительно пошла в комнату.

«Вот же блин, могла бы и ботинки снять. Только полы вымыла», – подумала Лиза. Она готова была поклясться здоровьем, что вслух ничего не сказала, но странная гостья в ту же секунду развернулась и со словами «ой, что это я в обуви в комнату пошла» разулась.

– Как чувствует себя Фёкла? Что с ней? Вчера мне показалось, что у неё похмелье… – Одри-Анна как будто смутилась.

Жена банкира Стасова цветом лица стала похожа на коробку легендарных духов советской эпохи64.

– Кх-мм, она в спальне. Я давала ей парацетамол, но температура не снижается.

– Лиза, а почему нет возможности вызвать врача? Это очень дорого?

– …

– Ну, страховая медицина очень дорогая, а семейного врача у Фёклы, наверное, нет?

Да, Одри плохо подготовилась к миссии. Нет, не так. Она разузнала всё про свою подопечную, плотно изучила российский шоу-бизнес и так называемую элиту. Но вот в вопросах российской медицины оказалась совершенно не подкована.

Лиза вытращилась на Одри-Анну и мельком подумала, что той тоже не повредило бы посетить врача. Узкого специалиста. Одри же, узнав мысли Лизы, сообразила, что опять сказала какую-то глупость и надо срочно выкручиваться.

– Милая, – нашлась великая актриса, – я сорок лет жила в Калифорнии, это в Соединённых Штатах, и только полгода как вернулась в Москву. Так что не привыкла ещё к тому, как устроено местное здравоохранение. Но, у меня тоже когда-то были дети, они тоже болели и гриппом, и простудой, так что, думаю, я смогу вам помочь.

– А почему дети были? – Лиза начала успокаиваться и тут же ляпнула бестактность.

– Вот, я даже во временах путаюсь. Просто они уже очень взрослые, – смущенно улыбнулась Одри.

Лиза, которая последние десять минут только и делала, что краснела, наконец, вспомнила, что она актриса, как уверял мастер курса, склонная к гениальности, и взяла себя в руки.

– Простите, всё это очень странно, но нам действительно больше спросить некого. Нам совершенно не нужна шумиха. Ну даже не нам, а нашим… мужьям. А любой человек, увидевший сейчас Фёклу, врач в том числе, выложит её фото в какую-нибудь соцсеть и сочинит из этого целую историю, про то, что она умирает от СПИДа или онкологии… А через 5 минут это будут обсуждать в бестолковом шоу на главном канале…

– Разве врач может так поступить?! – возмутилась Одри и, поняв по выражению лица собеседницы, что снова ляпнула глупость, продолжила. – Как бы то ни было, подробности меня не касаются. Девочке плохо, ей надо помочь. Температуру лучше сбить тайленолом… Ой, опять не то говорю.

– У нас это называется «парацетамол», – безапелляционно заявила Лизка, которая когда-то была тайно влюблена в Клуни, смотрела ER65 бессчётное количество раз и отлично помнила американские названия препаратов и их российские аналоги.

В разговорах они наконец дошли до спальни. Фёкла не заметила их появления – лекарство, видимо, как-то подействовало, и она погрузилась в тяжелый температурный сон.

Уйти, нельзя остаться.

Студент, школьница

– Эй, композитор, не филонь, три тщательнее, – возмущенно прогудел Довлатов, намывая грязнющее окно. Чем больше он возил тряпкой и поливал его, тем грязнее оно становилось. Однако, слой грязи в ночной темноте октябрьского застеколья не мешал разглядеть, чем занимаются коллеги-посланники за его спиной. Старший по количеству прожитых в земной жизни лет венский классик отмывал дверь, заляпанную… он даже боялся подумать чем. Младший сидел верхом на куче мусора и с ужасом оглядывал обстановку.

Они, шестеро мужчин в возрасте вечности, уже второй час пытались превратить конуру его подопечного в подобие человеческого жилища. А результатов как не было, так и нет. Амадеус готов был сдаться и малодушно помышлял о бегстве, когда Довлатов выдернул его из нирваны. Но прежде, чем Моцарт успел среагировать и придумать оправдание своему тунеядству, его напарник со всей дури швырнул тряпку в ведро, стоявшее между ним и Моцартом, обдав последнего волной грязных капель, и взвыл.

– Verdammt noch mal66! Твоя мать! – простонал он. – Я, великий немецкий композитёр Людвиг фан Бетховн, выгребать грязь в хижина русский пьющий не пойми кто! Что за…

– Mon amie, ну что ты опять шумишь? И что за шовинизм? Он решил, что этот человек нуждается в нашей помощи, значит мы будем ему помогать, – как всегда попытался успокоить Бетховена Пушкин, включившись в разговор из другой комнаты. После смерти Сергеич стал неимоверно спокоен, миролюбив и даже флегматичен.

– Ну так-то да, Александр Сергеевич, ваша правда, но Он, однако отправил ему в помощь Вольфганга, а не всех нас. А помогать приходится всем, – высунулся из кухни Чехов.

– Молодежь, вы слишком много рассуждаете и очень мало боретесь с грязью. Так мы ничего не успеем, и он, – Папа указал пальцем на Женьку, – скоро проснётся. И вообще, я тут спросил у Гугл… Оказывается, можно было вызвать уборщицу, а не браться самим за то, в чём мы не сильны, – миролюбиво провозгласил Войтыла. Ему, как самому старшему в мирской жизни, было поручено вместо трудовых подвигов на ниве уборки наблюдать за телом Вавилова.


Тело пребывало в состоянии блаженства, что объяснимо. То, о чём он мечтал и чего боялся, всё-таки произошло. Понятно, что у взрослого двадцатилетнего мужика, каковым Женька себя считал, опыт блаженства был не первым и даже не десятым. Но именно с этой девушкой хотелось не только физиологического удовлетворения и не только на один раз, ибо она не все.

После произошедшего около полуночи тело начисто отрубилось, видимо, на почве стресса, и проснулось только из-за редкого февральского явления – лучей восходящего солнца, настырно лезущих в окно. Тело посмотрело на часы и, как подорванное, побежало в сторону ванной.

– Ты куда? Опорочил девушку, ввёл во искушение – и драпать? Рыцарь, тоже мне… – сыронизировала проснувшаяся от его прыжков Юля.

Женя передернулся. Её слова попали в больное место.

– Ну что ты, глупенькая. Я вернусь… после лекций. Я же люблю тебя.

– А, может, ты не пойдёшь в институт? – заканючила Юля.

– Не могу, если бы была теория музыки или хор, прогулял бы, наверное… но сегодня композиция… Да и ты собирайся. Тебе ещё полтора года в школу ходить.

Юлька села в простынях, бесстыже сверкая голыми сиськами и возмущенно уставилась на парня.

– А зачем? Я в министры не рвусь. Я книжки писать буду. А для этого не важно, сколько у меня по физике, химии или физре.

– Юляш, прикройся. Мне идти надо и о контрапункте думать, а я не могу… – жалобно сказал Вавилов, вернувшись из ванной. Он уже оделся и теперь искал свою сумку. Пока будущий композитор лазил под диваном, его любимая встала и подошла впритык, так что, когда он вынырнул из-под свисшего на пол одеяла, его взгляд уперся аккурат в низ её живота.

Он поборол себя и выпрямился во весь рост. Юлька встала на цыпочки – как-никак парень был на полторы головы выше – и потянулась к нему с поцелуем, попутно закидывая ногу на его бедро. Женька всегда был дрищом и понимал, что, если Юля захочет, сопротивляться он не сможет, она его физически одолеет. Посему Вавилов начал морально воздействовать, а именно, давить на совесть.

– Юляш, если я сейчас не уйду, а я не уйду, потому что это выше моих сил, то опоздаю, а у меня это будет уже третье опоздание в семестре, и, значит, меня отчислят. Ты же не хочешь, чтоб меня отчислили? – Юлька во время этой патетической речи старательно извивалась на молодом человеке и хватала его за всякие неприличные места, хоть и прикрытые джинсами. – Потому что, если меня отчислят, то у меня призывной возраст, и меня загребут в армию и отправят куда-нибудь в забайкальский военный округ или в Чечню два года отдавать долг Родине. Ума не приложу, когда я ей так задолжал, чтоб расплачиваться свободой или жизнью! И тогда ты не сможешь хватать меня за…

Аргумент про армию оказался действенным, Юлька отступила на шаг, взмахнула рыжими кудрями и строго сказала:

– Вечером жду.

Вавилов выдал улыбку чеширского кота и растворился в двери…

Катализатор стихоплётства.

Поэт

– Доброе дело. Смело, умело, запело б… Мысли запить уж приспело. Вот и закуска поспела… Чёрта с два, что за херня!? Как, блин, уложить хоть какой-нибудь смысл в эту сраную гладкую рифму, если все силы тратятся на поиски этой самой гладкости? – Глюк в очередной раз сбросил всё со стола, вскочил, пробежал круг по комнате и рванул курить в форточку на кухне.

На страницу:
6 из 7