Смеющийся хрусталь небосвода

– Может, все-таки угостишь меня кофе? – Соня ринулась на кухню, невзирая на весьма выразительный жест Ивана Феликсовича, напоминающий шлагбаум. – Как-никак, я проделала неблизкий путь ради зонтика твоей любимой жены.

– Две остановки на метро – это почти половина твоей жизни, – Иван Феликсович включил кофемашину, та сначала дружелюбно заурчала, потом завизжала перемалываемыми зернами, а вскоре из двух рожков потекли тонкие ржавого цвета струйки.

– Сарказм тебе не идет, – Соня, закинув по-хозяйски ногу на ногу, деловито уселась на единственный стул: кухня была крошечной, заполненной только самым необходимым, и ничего другого сюда уже было не поместить. – А вот твои смелые идеи мне понравились. Ты ведь правду сказал. Сейчас такое редко встретишь: все больше кругом толерантного лицемерия в книгах, в кино, на телевидении. Обсуждают расовые и социальные вопросы, а мы ведь все равны. Слышал про такое? Но самое интересное в том, что всем друг на друга плевать, а признаются в этом себе только исподтишка, втихую, на кухнях, – Ивану Феликсовичу показалось, что она ему подмигнула. – Пирожок-то лопают сами, а с ближним черствой корочкой если и поделятся, но шуму-то, шуму сколько будет!

Иван Феликсович внимательно и уже с интересом посмотрел на девушку, подавая ей дымящуюся чашку с белесой шапочкой из сливок у ободка. Как-то не вязалось сказанное с полудетским обликом оратора. Он подумал было, что девушка, может, специально подготовилась, чтоб произвести впечатление, но тут же отбросил эту мысль как параноидальную.

Соня слегка пригубила напиток, светло-бежевая жидкость змейкой пробежала по чуть выпуклой нижней губе, капелька мило повисла. Иван Феликсович собрался уже указать на это Соне, но почему-то смутился и не стал: так она выглядела как очаровательная розовая конфетка. Он решил, что девушка пользуется исключительным успехом у мужской половины класса, а может, и школы. Она, действительно, была хороша. Он вспомнил свое усатое лицо в девятом классе и тех девушек, чьи образы приятно беспокоили юношескую плоть, но которым фигура в унылой школьной форме на фоне цветастых модных одежд была в высшей степени безразлична.

– Скажи, пожалуйста, нынешних девушек интересуют ребята из …хм… небогатых семей? – он задал этот, по его мнению, риторический вопрос, глядя мимо Сони в окно на торчащее высотное здание. – Кто сейчас цельный женский идеал? На кого равняться?

– Пора давно отбросить комплексы мезозойского периода, – ухмыльнулась она в ответ, но и в этом Иван Феликсович нашел что-то милое. – Для меня интерес представляют мужчины со стержнем, которые, ни минуты не сомневаясь, принимают новое, не боясь потерять уютную стабильность. Если выбирать между авантюристом и мечтателем, то я выбираю первое.

Иван Феликсович машинально стал анализировать себя. Кем являлся он, обычный среднестатистический человек, с небольшим жизненным багажом? Он попытался вспомнить, когда он ставил на кон что-то существенное, и не смог. Миллионы живут как он, обычной, размеренной жизнью и обыденно умирают, не оставляя яркого следа в истории. Но кто сказал, что должно быть по-другому? И как был бы устроен мир, если б все вдруг стали исключительными: Достоевскими, Менделеевыми, Циолковскими, Лермонтовыми? Вот как раз это-то и было бы скучно. Они б и выкобениваться друг перед другом стали, ведь все такие важные. Но, кому интересны достижения не как штучный эксклюзив, а с конвейера, на поток, да еще тем, кто их же изобретает? Вот тут-то и не обойтись без той армии мечтателей, что будет обожать, рукоплескать, покупать и наслаждаться, обожествляя создателей творений за гранью понимания обычными смертными!

– Мечтатели тоже должны быть, они спокойно потребляют то, что для них создают авантюристы, да и живут подольше, – рассуждал вслух Иван Феликсович, как будто продолжая размышлять, но уже вслух, – нервы не так скоро сгорают. И без их признания искусство никогда не станет искусством.

– Какой вкусный. Наверное, дорогой, итальянский. Сделай, пожалуйста, еще, – вместо ответа Соня протянула чашку Ивану Феликсовичу, как бы случайно дотронувшись до его руки. Тот непроизвольно отпрянул, и вдруг странная мысль уколола его в районе переносицы.

Пока он чах над кофе-монстром, который снова скрежетал и плевался паром, словно в изнеможении, взгляд его искоса сканировал девичью фигурку. Она заметила это и не смогла сдержать улыбку. Иван Феликсович обратил внимание на довольно большие торчащие клыки, диссонировавшие с обликом девушки, но при этом не портившие ее, а как бы наоборот, привлекающие дополнительное внимание к милому по-детски личику. Иван Феликсович непроизвольно представил Соню вампиром, летающим по ночам в поисках жертв и опустошающим телесные оболочки от сладкой живительной рубинового цвета жидкости. Но сейчас она сидела перед ним на фоне окна, таращившегося на облитые солнечным светом каменные изваяния, в обтягивающих голубых джинсах и цвета спелого абрикоса тонком свитере. Каштановые волосы рассыпались по плечам, плавно, словно по шаблону, обтекали девичью грудь, а глаза, сверкавшие серым графитом, изучали, исследовали, и в них металась какая-то мысль.

– Скажи, пожалуйста, зачем ты все-таки пришла? Поговорить о неравенстве, социальных лифтах или о своих любимых куклах? Тему зонтика, как неактуальную, пожалуй, закроем.

Он хотел еще добавить что-нибудь язвительное, но руки девушки как ветви фантастического дерева обвили его с такой силой, что он растерялся и чуть не задохнулся в ее объятиях. Границы существования Ивана Феликсовича внезапно приобрели формы почти идеального, хотя еще с чертами подросткового несовершенства, волнующего и пахнущего приятной горечью миндаля, девичьего тела. В этой любовной симфонии не было согласованности: каждый пытался брать на себя роль дирижера и пробовал получить из хорошо знакомых инструментов новое звучание. Каждое прикосновение обжигало приятным пламенем, в котором сгорали все мысли, обугливалась и рассыпалась прогоревшей золой сжатая до величины горошины вселенная. И на этих, подернутых серым пеплом, углях оставались, казались вечными и несуществующими одновременно тихий шепот, едва уловимые дуновения дыхания, порождаемые мягкими и резкими движениями, шелест падающей одежды. Страсть, как симфония из алых мясных нот, раздражала аппетит и вырывала за скобки все остальные чувства. В такие моменты никто не хочет останавливаться, уступать, думать, и разваливаются города, рушатся неприступные стены, стираются все мыслимые грани дозволенного. Открываются ворота для всего самого подлого, коварного, жестокого, вероломного. Послевкусие от сладкого и запретного, зачастую, приносит приливы страха, терзаний, раскаяния. Иван Феликсович и раньше замечал различие в выражении женского лица до и после, желание, словно кисть художника преображала и совершенно в другом обличье представляла, казалось, до мелочей знакомый портрет. И сегодня он убедился в этом как никогда: одержимость напрочь смыла налет девичьей простоты, обнажив самое, что ни на есть неистовое, безграничное, неудержимое. И он желал погружаться в этот коварный океан вновь и вновь, пусть и с риском никогда не выплыть.

Когда Соня покинула доселе спокойное, не знавшее никаких потрясений, жилище, город накрыла плотная каша сиреневого вечера. Оставшись в одиночестве, Иван Феликсович метался по квартире, хватался за все подряд, но дела сыпались из рук как пшенная крупа из рваного мешка. Мысли хаотично метались отчаянными мышами в беличьем колесе. Ненависть к себе сменялась сладостными воспоминаниями о недавних минутах пережитого наслаждения, которые окрашивались гневными красками за проявленную слабость. И перед кем! Несмышленая девчонка, дочь жены лучшего друга! Наконец, решив поменять магистральный фильтр для воды (к слову, совсем новый), он устроил водопад, забыв напрочь перекрыть краны. В пылу сражения с водяными потоками, с сырыми ногами, бешеными глазами, рвущимися наружу отборными ругательствами его и застала Вера.

– Неудачно принял ванну? – ирония жены, разбавленная усталостью, заставила Ивана Феликсовича вздрогнуть, от неожиданности он выронил тряпку. Грязные брызги медленно исчезали на светло-серых стенах прихожей. – Заканчивай, пожалуйста, свои водные процедуры, и будем ужинать, – Вера небрежно скинула ботильоны, но аккуратно повесила на плечики пальто и, с трудом разминувшись с угрюмым мужем в узкой прихожей, прошла на кухню.

Неприятная тревога охватила Ивана Феликсовича: они почти всегда ужинали порознь, так как их рабочие и жизненные ритмы редко совпадали. Вера не умела и не любила готовить, да и ела как воробей, нередко забывая перекусить. Иван Феликсович, вершиной кулинарных способностей которого являлась раз в месяц паста карбонара, часто оставалась нетронутой. Вначале Иван Феликсович обижался, в другой раз пытался заставить жену поесть уговорами и шутливыми угрозами, в конце концов, махнул рукой и смирился с равнодушием жены к еде.

– Жареная индейка с овощами под классический фильм устроит? – он тщательно отрепетировал фразу в голове, стараясь не выдать своего волнения, и получилось вполне обыденно. Также он надеялся, что добросовестно избавился от следов сегодняшнего визита Сони, хотя прекрасно понимал, что прицепившийся к обивке дивана длинный каштановый волос будет радикально отличаться от средней длины и черного цвета.

Мысли сломанным компасом хаотично прыгали по всем сторонам света. Он то прокручивал назад сегодняшние события, то снова окунался в реальность. Вдруг до Ивана Феликсовича дошло, что произошедшее было спланировано дерзкой девчонкой, и не явилось неожиданностью для нее. Но зачем? Для чего? Этого мужчина под сорок лет не мог понять, так как сам не испытывал влечения к юным представительницам женского пола: несформированное тело вместе с отсутствием всякого опыта не манило его, не порождало фантазий на этот счет. До сегодняшнего дня. Эпизод с Соней грубо и бесцеремонно, как и ее действия, повернул вспять тихий ручеек сознания, в котором он мирно дрейфовал. Но более всего беспокоил и угнетал тот факт, что Соня – дочь школьной подруги Веры и жены лучшего друга, пусть и от первого мужа. Иван Феликсович боялся даже на мгновение представить реакцию Ольги, Григория, не говоря про собственную жену, если б те узнали про «забавы» женатого мужчины и девушки-подростка. Внутренне содрогаясь, он еще раз мысленно вернулся к началу встречи с Соней, и попытался проиграть альтернативный сценарий, в котором не допустил бы ошибки, что привела к тяжелым последствиям и мучительным переживаниям.

– С удовольствием загрызу индейку живьем, можешь даже не готовить, – Вера, уже переодетая в домашние зеленую футболку и голубые короткие шорты, появилась на кухне и поцеловала суетившегося Ивана Феликсовича в макушку. – Как твой выходной день прошел? Чем занимался?

– Как обычно. Посмотрел фильм, почитал книгу, а самое главное – выспался. Заходила Соня, занесла твой зонтик, что ты забыла вчера у Лисиных, – голос Ивана Феликсовича звучал, как ему казалось, ровно и убедительно. Он разогрел сковороду, выложил кусочки розового мяса, те зашипели раздраженными змеями. – Что у тебя на работе нового? Григория видела в цехе?

Вера налила кофе и уселась, поджав под себя одну ногу, на тот самый стул, который несколько часов назад познал тепло Сони. Ивану Феликсовичу на секунду показалось, что вместо жены перед ним возник гибкий стройный стан девичьей фигурки. Об окно, выходящее на площадь, чиркнули синим и красным проблесковые маячки проезжающей машины скорой помощи, а вместе с ней исчезло и нежданное виденье.

– У нас предаварийная ситуация была на смене: насос на главном пачуке с католитом снова забился, раствор не поступал в цех электролиза. Уже не в первый раз приходится сверху вручную фильтр включать, а там, я тебе уже говорила, крышка прогнила с перилами. Одно утешает, в следующий четверг будет технологический останов на восемь часов, заказано новое оборудование, и все это безобразие закончится. Григория постоянно в управление вызывают из-за большого процента брака готовой продукции, – она вздохнула, втянув в себя порцию ядреного эспрессо.

– И какое удовольствие ты находишь в такой работе? – Иван Феликсович перевернул на сковородке желтые от карри куски мяса. – По-моему, это напоминает мазохизм.

– Ты уже спрашивал, – Вера улыбнулась лишь глазами, как умела только она.

Он не вникал в трудовую деятельность жены и очень поверхностно знал технологические процессы производства, которому посвятила себя Вера. Разговоры о трудовых буднях, порой, вызывали неизмеримую скуку у присутствующих, если Вера и Григорий погружались в любимую тему. Все знали эту губительную для дружеского вечера особенность, и как только загоралась предупредительная красная лампа, кто-нибудь обязательно старался увести коллег по цеху в дебри другой интересующей остальных темы.

– Два упрямых металлурга. Вы стоите друг друга, и готовы умереть за этот чертов металл, – едко, но с нескрываемым уважением сказал Иван Феликсович, выключил плиту и достал из шкафа посуду.

– Без металлургии, мы бы никогда не познакомились с тобой, – нежным голосом напомнила Вера и, потянувшись, вспорхнула со стула.

– И я бы не попал в ловушку. Бегал бы сейчас вольным оленем, пощипывал зеленую травку, резвился в прохладных озерах, – подтрунил над женой Иван Феликсович, накладывая дымящееся мясо по прозрачным стеклянным тарелкам. Он быстро нарезал кружками огурцы с помидорами, покромсал зелень и добавил к основному блюду.

– Вместо этого ты оказался выпрыгнувшим из бурного ручья беззаботной жизни глупым лососем, которого умный медведь подхватил на коготь!

Оба засмеялись и переместились в большую из двух комнат, где они обычно ужинали, так как в крошечной, пятиметровой, кухне находиться двоим одновременно было сложно, а принимать пищу – невозможно. Свою квартиру они называли французским чердаком за ее скромные размеры. Однако те немногочисленные гости, что у них бывали, находили их жилище уютным и любили благоприятную ауру, в которой цветочными ароматами смешались доверительные и уважительные отношения обитателей этих стен. Вторая, тоже тесная, вытянутая в форме пенала, комнатка играла роль спальни, где из мебели-то и были всего лишь разложенный диван да шкаф-купе. В расстояние между ними едва мог протиснуться взрослый человек, да и то, больше боком как краб. Но, в отличие от вечных охотников за квадратными метрами, Иван Феликсович и Вера, наоборот, ценили скромные размеры домашнего очага за функциональность (не в футбол же играть) и умеренные отчисления за коммунальные услуги и содержание.

Ужиная, Вера, по привычке, комментировала сюжет фильма и мелькающие на экране события, рассказывала последние новости, делилась своими мыслями о предстоящем отдыхе: в июне планировался двухнедельный маршрут по Германии, Дании, Швеции и Норвегии. Они старались, насколько позволяли отпускные дни, выезжать куда-нибудь за пределы России. Общение вне дома, помимо расширения кругозора, приводило к душевному сближению, наслаждению, умиротворению. В такие моменты они зависели только друг от друга и от своих желаний. Как-то раз они выбрались в Лондон, город мечты Ивана Феликсовича, с Григорием и Ольгой, но из-за несовпадения ритмов и вкусов ругались каждый день и чуть было не потеряли друзей. Решив с тех пор путешествовать вдвоем, они спокойно исследовали местные музеи, забирались на самые высокие здания города, заходили выпить чашку кофе в уютном кафе или просто оставались до полудня в номере, никуда не торопясь. Такая жизнь вполне устраивала обоих, и они полностью принимали все чёрно-белые и разноцветные события, которые она, как великая река, выбрасывала на берег день за днем.

Иван Феликсович слушал жену, пытаясь не потерять суть разговора и нить сюжета на экране. Он думал о своем, возвращаясь к событиям уходящего дня, и воспоминания пронизывали волнующей вибрацией внутренности. Образ гибкого девичьего тела затмевал разум, красными прожилками отпечатывался на желтоватых белках глаз, по-дьявольски искушал. Хотел бы он изменить, отмотать жизнь на полдня назад, чтобы все исправить? Иван Феликсович был из тех, кто почти никогда не жалел о содеянном или пережитом. В свои годы он осознал, что любой опыт не может быть никчемным. Разница только в плате за приобретённую мудрость. Еще он, сколько себя помнил, не мечтал быть на месте другого, с виду более удачливого человека или знаменитости. И дело было не в отсутствии зависти или особом состоянии души. Иван Феликсович любил собственную жизнь, какие бы сюрпризы она ни преподносила. Будучи убежденным в том, что другой жизни не будет и переписать ее заново не получится, редко корил себя за действия, даже которые вызывали в цивилизованном обществе осуждение и порицания.

– Совсем забыла поблагодарить своего хозяйственного мужа, – она прервала внутренние терзания Ивана Феликсовича, который как баран на полминуты застыл, задумавшись, но с трудом вспомнил, что сменил постельное белье и подмел в спальне. – Даже на выходных он трудится, – ее губы мягким шелком проехали по его уху. Он ответил поцелуем в нос, как обычно это делал.

Еда закончилась, фильм и непростой день тоже подходили к концу. Развалившись на диване, они лениво смаковали чай с конфетами.

– Мне тут пришла в голову мысль, – выдала вдруг Вера, поморщившись от дольки лимона, – что на самом деле, жизнь начинается с последним вздохом. Мы ходим на работу, заводим семьи и друзей, погружаемся в рутину, ездим по миру, но мы мертвые, мы прозябаем. Все, что за окном, улицы, проспекты, спешащие люди, гудящие машины, рестораны, торговые центры, аэропорты – все это мертвое царство, ненастоящее, неживое. И только, когда навсегда закроешь глаза, вот тогда и придет то истинное, то реальное, что называется жизнью.

Иван Феликсович не выказал ни малейшего удивления: он давно привык к подобным высказываниям жены. С чем это было связано, ни он, ни она не могли определиться. Решили списать на перегрузку книгами фантастов в детстве. Иван Феликсович, правда, не раз просыпался от того, что она кричала, смеялась и пиналась во сне. Он не придавал этому значения, считая, что каждый человек со своими странностями и особенностями, и часто находил это увлекательным для себя. Но сейчас ему стало не по себе, каким-то ледяным отчаянием повеяло от высказывания Веры. Он пытался разгадать ее настроение, прислушиваясь к тембру голоса, незаметно ловил ее взгляд, но ничего необычного не нашел.

– По твоей теории получается, что, если мы неживые, значит, не можем причинить никому зла и, убивая, творим добро? – Иван Феликсович ухватил логику разговора и нежно коснулся руки жены. – И отсюда следует, что все убийцы, маньяки, душегубы – это самые добрые люди, так как помогают страждущим перейти в мир настоящих живых?

– Получается, так, – Вера утвердительно кивнула, – чем дольше живешь в этом мире, тем длиннее путь до настоящей жизни.

– А мы с тобой там будем знакомы? – Иван Феликсович вдруг стал серьезным, голос его подозрительно задрожал.

Он отвернулся к темному окну и вдруг на подлокотнике дивана заметил длинный каштановый волос. Сейчас, когда он попал в его поле зрения, волос был размером с канат. Сердце яростно загрохотало, сотрясая словно пудовый язык колокола реберную заслонку. Иван Феликсович знал, что Вера, как и любая женщина, не примет никакие объяснения по поводу столь яркой улики. А если этот волос в квартире не один? Его на миг парализовало, но он смог прикрыть рукой обличающее его доказательство. Вера, как ему показалось, ничего не заметила.

– Мы и там вместе будем, – подтвердила она. – Вчера у Лисиных опять та же история с Норой приключилась, стала вдруг на меня нападать, как только ее укусил алкоголь. Странно, что она тебя когда-то привлекала. Хотя, нет, мне и самой в ней все по вкусу, кроме пустой головы и дурного языка, – Вера издевательски взглянула на покрасневшего мужа.

– Ты опять начинаешь? – насупившись протянул Иван Феликсович. Он демонстративно отстранился от жены, создавая вид обиженного. – Мы уже все обсудили, а ты назойливо возвращаешься периодически к этой теме, и как пчела жалишь меня снова и снова. Все, праздник закончился, – он поставил фильм на паузу.

– Ну, ну, не дуйся, – она легонько боднула головой его плечо. – Кстати, как тебе Соня?

Иван Феликсович едва не выронил тарелку из рук: он уже собрался уносить посуду. Такой резкий, как горный подъем, переход едва не лишил его последних остатков самообладания. Только опыт профессионального торговца на коммерческих переговорах вытащил на поверхность несколько четких предложений:

– Хорошая девушка, но, по-моему, дерзкая. Уверен, что она поступит в свой университет. Такие как она любят учиться.

– И даже обучать, – улыбнулась Вера, вставая с дивана. – Она умная, судя по общению. Ладно, пойдем спать.

Ночью Ивана Феликсовича мучал сон. Он получил задание: закрывать своим телом детей от пуль и штыков во время перехода через высокий холм, туда, где было безопасно. Однако, чем больше он старался, тем больше их гибло. Маленькие свинцово-стальные кусочки били поразительно прицельно. При этом сам он оказывался неуязвимым, продолжая бегать от одного ребенка к другому. Во сне все логично, поэтому его не удивляла его живучесть, но от каждой смерти ребенка он вздрагивал и хрипел. Проснулся он, уже когда рыжие лучи ласково пощипывали его беспокойные веки. Вера давно ушла на работу. Он бросил взгляд на часы и выпрыгнул из кровати. Скоро должна прийти Соня, и он со всем этим покончит, вернется к прежней жизни без тревоги и опасения за свой счастливый брак с Верой.

Глава 4

– Вообще-то, в том, что произошло, виновата твоя жена, – лукавая усмешка стремительной мышкой пробежала по губам Сони.

Они лежали рядом, ее голова покоилась на бицепсе Ивана Федоровича. Смятое одеяло волнами плескалось где-то в районе ног; подушки, не выдержав боя, гигантскими пельменями белели на полу. Мягкий предзакатный свет струился по обнаженным и обездвиженным от приятной усталости телам.

– Что ты хочешь этим сказать, мой юный психолог? – брови Ивана Феликсовича устремились к переносице, словно пытаясь ее перекусить. Он встрепенулся, высвободил руку, его взгляд врезался в серые мишени ее глаз.

– Если б она не рекламировала тебя в пятницу, ничего не было бы. Ты ведь идеальный муж, если ты об этом не знал. С таким как ты, я почти цитирую, жизнь проносится счастливо, но, к сожалению, быстро, – она засмеялась, нависнув над Иваном Феликсовичем, и ее волосы закрыли ему пол-лица. – Маленькая дурочка стала жертвой кампании по продвижению, но, похоже, вытащила призовой купон.

Иван Феликсович ничего не ответил. Он задумался над словами девушки-подростка. Вера не скрывала, что счастлива в браке, и все знали, что у нее лучший в мире муж. Она так искренне считала. Но кто мог подумать, что это может у других женщин вызвать интерес к ее мужчине? Выходило, Вера сама привела Соню в их дом? Сам Иван Феликсович редко рассказывал, даже лучшему другу, как он себя чувствует в роли женатого человека. Выкладывать очевидные вещи было не в его стиле. Он наверняка знал, что Вера любит его сильнее, чем он ее: двое не могут любить одинаково. И в этом, как он предполагал, крылась одна из причин их бездетности. Вера не хотела любить кого-нибудь еще. Ее сердце было до краев заполнено заботой о муже, которую со стороны можно было принять за гипертрофированную форму контроля, – ей было дело до всего, что и как происходило в жизни любимого человека. Как он себя чувствует, что случилось за день, что он съел за обедом, стиль одежды на каждый день – все это давно стало предметом ее ежедневного внимания. На любую боль Ивана Феликсовича, физическую или душевную, она моментально отзывалась, словно чувствительная лютня, тронутая всего лишь папиллярными узорами музыканта. Ей становилось не по себе, если что-то происходило с мужем. Она остро улавливала его настроение, преподносила дельный совет, который почти всегда впоследствии оказывался единственно верным. За все это Иван Феликсович не стеснялся признавать превосходство ее ума над своим и считал, что его никто и никогда не будет так любить как Вера.

Он наслаждался Соней, вдыхал весенний, с вкраплениями утреннего солнца, аромат каштановых волн ее волос, гуттаперчевого, как у прелестной гусеницы, тела и слушал ее еще несформировавшиеся, как она сама, истории из ее короткой жизни. Пока она щебетала, Иван Феликсович изучал вновь и вновь пленительное тело, повторял контуры и изгибы волшебной амфоры кончиками пальцев, чувствуя ответное пульсирующее тепло и не забывая вставлять в девичий поток откровений универсальные междометия и восклицания.

Еще до сегодняшней запланированной встречи с Соней он принял окончательное решение исправить ситуацию, поговорить о непростительной ошибке, покаяться и жить дальше, как будто ничего и не произошло. Он надеялся, что она согласится с ним, и никто не узнает о мимолетной вспышке страсти. Его знобило при одной только мысли, что об этом прознает Вера, Григорий, Ольга. Его не только не простят, но проклянут пожизненно. Представить себе потерю Веры (друзья все-таки на втором месте) он не мог даже на секунду. В правду об атаковавшей его возбужденной девчонкой никто не поверил бы, не было смысла даже заикаться. И зачем он поддался соблазну? Твердое намерение все прекратить вдребезги разлетелось на осколки из горячих поцелуев и яростно сорванной и сброшенной на пол одежды.