Смеющийся хрусталь небосвода

– Ну, прямо, Достоевский в Баден-Бадене, только с огромными кулаками и вечно разбитым носом, – крякнул Иван Феликсович, но Сергей сделал вид, что не заметил сарказм.

– Нашли армейского друга Золотухина, он и помог с недостающими кусочками загадочного пазла. Еще в детских стычках проявилась эта необычная способность: не обращать внимания на град сыплющихся ударов. Бесстрашно прыгал Андрей с гаражей в сугробы, не чувствуя порой хруста конечностей, и, повзрослев, смекнул, что этим может зарабатывать. Он начал драться за деньги, на спор. На одном из боев его заприметил главарь местной банды, промышлявшей наркотиками и вымогательством. Не надо быть провидцем, чтобы понять, чем все это закончилось, если бы не армия, в которой Золотухин нашел призвание. В разведывательной роте он раскрылся и для себя, и для своих товарищей, стал образцом мужества в многочисленных учениях, мастерски овладел автоматом, гранатометом, пистолетом, ножом. По окончании службы, он вызвался по контракту в одну из неспокойных точек нашей родины, навсегда определив для себя предназначение в жизни. Впервые он убил…

– Я больше не хочу об этом слушать! Это – перебор! – Ольга хлопнула маленькой ладошкой по столу и выскочила из-за стола, обуреваемая эмоциями.

Григорий тоже резко встал и подхватил жену, а Сергей, отвернувшись, беспристрастно смотрел в завернутое в пурпурно-розовые шторы вечернее окно. Светлана лишь ухмыльнулась, впрочем, сделав это совсем незаметно для окружающих.

– Поддерживаю, – поспешил высказаться Иван Феликсович. – Каждый раз в гостях у армейского друга, нам приходится выслушивать про отрубленные пальцы, разбитые головы, искореженные или сожженные тела и прочие трупные баллады в исполнении вестника смерти. Не сомневаюсь, что в стенах твоих многочисленных квартир замурованы человеческие останки их бывших владельцев, и по ночам слышны душераздирающие стоны с требованиями вернуть украденные лихим проходимцем жилища.

– Я всего лишь поведал о реальном случае, – меланхолично, но с оттенком металлических нот раздражения в голосе, возразил Сергей, – про человека, не испытывавшего физической боли. Такие люди не каждый день попадаются.

– А я считаю, что тяжелее во много раз боль душевная за других людей, – пылко возразила Ольга, вернувшись к столу. – Подобные истории интереснее, и они вдохновляют. Вот!

– Книги, порождающие ржавую меланхолию и чрезмерные мыслительные процессы в женских головах, – это зло, – вдруг резко отреагировал Сергей и покраснел.

– Вообще-то, Оля – единственная из нас, кто посещает библиотеку, – встал на защиту своей жены Григорий. – Я рад, что кто-то читает настоящую литературу в бумажном обличье, а не пробегает глазами заголовки идиотских безжизненных новостей на экранах телефонов и мониторов.

Вечер обещал быть жарким не только от количества выпитого. Споры, как неотъемлемая часть таких визитов, привлекали всех участников, несмотря, на первый взгляд, обидные выражения. Надо отметить, что никогда не доходило до унизительных высказываний, за этим зорко следил Григорий, пресекая подобные попытки на корню. Часто извлекалась из закоулков памяти какая-нибудь история, потом ее бурно обсуждали. Однако в этот раз беседа отклонилась от привычного сценария и потекла по странному, непривычному руслу.

– Как раз вчера я дочитала книгу великого гуманиста, Януша Корчака, – Ольга слишком явно старалась разрядить обстановку, и это все заметили. – про искусство любить ребенка. Конечно, у этого автора есть и художественные произведения, но больше всего меня поразило другое.

– Кое-кому из присутствующих нет дела до детей, – как бы вскользь заметила Элеонора, рассматривая свои траурного цвета ногти, похожие на вороньи клювы.

Иван Феликсович, поняв адресованную ему шпильку, хмыкнул. В начале декабря прошлого года, когда отмечали в ресторанчике на Рубинштейна тридцатипятилетие Григория (народу было человек сорок) он довольно подробно, изрядно выпив, высказался по поводу своей «семейной теории». Окружающие сначала приняли подобное мировоззрение за мистификацию, но, когда проявилась вся серьезность «концепции», разразился жуткий скандал: почти у всех имелись дети. Григорий с Ольгой, как смогли, потушили зарождающийся пожар, и вечер закончился сносно.

– Я узнала его яркую, но трагичную биографию, – продолжала Ольга, с укором взглянув на Элеонору. – Он до конца оставался с детьми, которых обучал в Варшавском гетто, и вошел вместе с ними в газовую камеру. У Корчака был выбор: его могли спасти друзья и вывезти, подкупив охрану. Отношение к писателям и вообще известным личностям, пусть и евреям, у некоторых немцев порою отличалось от прописанного доктриной правительства тогдашней Германии. Но этот человек предпочел Треблинку возможности спастись от верной гибели.

В комнате наступила тишина, и даже как-то стало темнее, чем минуту назад. Глаза Ольги слишком очевидно заблестели, и Григорий ее мягко погладил по светлым волосам. Он давно привык к сентиментальности жены, усугубленной нелегким для любой женщины периодом беременности.

– А я бы не пошел в печь ни за детей, ни за кого-либо еще, – даже воздух вздрогнул от словесного выпада Ивана Феликсовича. Он как бы в задумчивости крутил двумя указательными пальцами пустой бокал. Нижняя часть из толстенного слоя стекла издавала неровный гулкий звук.

Почти минутную паузу, сотканную из немых взглядов нескольких пар глаз, мягко и деликатно, прервал Григорий:

– Ваня, мы помним твои взгляды и позицию по поводу потомства. Но мы знаем друг друга восемнадцать лет, и я уверен в тебе как в себе. Зря ты на себя наговариваешь. Тема непростая, конечно, да и сложно судить о таких вещах спустя годы, но всегда под нашим небом есть место подвигу. Как раз один из таких незабвенных героев – Януш Корчак.

– Спасибо, Гриша, что без пафоса, как ты умеешь, подбирая слова, поведал мне про подвиг и небо, – Иван Феликсович усмехнулся, но не зло, а по-доброму. – Как-то раз мы обсуждали с Верой знаменитое стихотворное полотно Мандельштама, и мне понравилась ее объяснение. Ведь как все просто получается: в мире происходят злодеяния каждое десятилетие, год, день, минуту. Войны, геноцид, убийства, казни, концентрационные лагеря, террористические акты – все это не понаслышке знакомо многим. А что же небо? А ему смешно за нами наблюдать, только брови-облака ходят туда-сюда. Смеется небосвод над нами, и так будет, что бы ни случилось. Ему не важно, патриот это или предатель, гуманист или душегуб, академик или уборщица. Получается, кто выше (а что может быть выше небосвода?), тому и смешно. Почему тогда мне-то должно быть грустно? А?

Иван Феликсович умолк, собираясь с мыслями, но Григорий воспользовался возникшей паузой:

– Не могу не признать красоту интерпретации, тем более каждый имеет право на собственное суждение. Однако, ты не находишь, что и те, кто внизу, умеют иногда заставить небеса зарыдать?

Ольга заерзала, желая вставить слово, но не успела.

– Это в тебе наш рабочий класс заговорил, – Иван Феликсович засмеялся так, что даже на всегда мрачном лице Сергея промелькнула улыбка. – Грозное предостережение кирки, лопаты и уроков по литературе.

– Скорее, сохи и плуга, – с готовностью поддержал шутку Григорий, радуясь разрядившейся обстановке.

– Что касается Януша Корчака, – вдруг резко, словно подсек жирного леща, дав ему ложную надежду на спасение, вернулся к теме Иван Феликсович, почти злобно глядя на Ольгу. – это был его выбор. Жить со знанием того, что все дети из гетто, кого он хорошо знал и обучал, завтра сделают последний вздох из предварительно открытой баночки с «Циклоном Б» в душевой концлагеря, для него было невозможно. Был ли это импульс или вполне осознанное решение, – этого мы никогда не узнаем. Но факт в том, что он чувствовал чужую боль, – тут Иван Феликсович повернулся к Сергею, – в отличие от героя твоей истории. Но я бы не пошел на верную смерть из-за чужих детей, – последняя фраза прозвучала хлестко и громко.

– Причина в последнем, правильно? – выдохнула винными парами Элеонора. Ее взгляд уже остекленел, как у застывшей в раковине свежей рыбины, и не поспевал за перемещением глаз.

Григорий неодобрительно покачал головой, Ольга нервно гладила ножку бокала, а Сергей с нескрываемым интересом следил за развитием событий.

– Верно, Нора, верно, – утвердительно кивнул Иван Феликсович. – Как и любой человек, который хочет жить и которому нет дела до чужой жизни, когда речь идет о его собственном бытие или его близких. Надо честно это признать.

– Да, ты жалок, – заплетающимся языком едва выговорила Элеонора. – И это подло. Подло!

– Ты, конечно же, поступила бы как Корчак? – сощурился Иван Феликсович, протянув раскрытую ладонь в сторону Элеоноры.

– Никто еще не отменял в человеке человеческое! – она с большим напряжением выкрикнула и как-то вдруг угасла, глаза по-прежнему были неживые. «Как на отрубленной голове», – с отвращением подумал Иван Феликсович.

– Я и не утверждаю обратного, – согласился он. – Таких, как Януш Корчак, один на миллион. Но мы слишком часто произносим странную фразу: «На твоем месте я никогда бы не поступил так гнусно как ты». Если б я сегодня воскликнул, что будь я Корчаком в 1942 году, я бы без сомнений добровольно сделал шаг навстречу смерти, то стал бы героем и в своих глазах, и в ваших. Но дело в том, что ни вы, ни я не были и на одну сотую процента на его месте. И навряд ли это случится. Я не учил детей грамоте в грязных подвалах варшавского гетто, не видел, что творили люди от голода и на что они шли ради куска черствого хлеба. И я знаю, что у меня не хватило бы духу вместо возможности схорониться в домике в глухом непроходимом лесу выбрать печь крематория ради неродных мне детей, которые были обречены превратить в черный пепел. И здесь возникает вопрос: какое право я имею претендовать на роль героя или кого-либо осуждать, не представляя тех чудовищных обстоятельств, в которые их ввергает злополучная судьба? Ответ очевиден: я не на их месте, а всего лишь в роли наблюдателя, что сидит в теплой квартире, пьет пиво и замечательно проводит время.

Иван Феликсович умолк, нахмурившись и обводя всех по очереди суровым взглядом как учитель на не выучивших урок студентов.

– Ты закончил лекцию? – Сергей выпрямился, глаза его гневно сверкнули.

Он уже набрал в легкие побольше воздуха, но короткий звонок в дверь прервал и мысль, и предстоящее словоизвержение. Соня, словно исполняя обязанность, впустила в жилище новую гостью. Это была красивая худая женщина чуть выше среднего роста, на вид лет тридцати трех. Слегка печальный, с поволокой, взгляд больших зеленых глаз таил в себе мудрость и какое-то торжественное спокойствие. Смоляные волосы, стриженые под каре, облегали правильный овал лица. Нос мог бы быть покороче, но нисколько не портил общий портрет, а даже наоборот, добавлял необъяснимое очарование. Тонкие губы в вечной полуулыбке выдавали в хозяйке мечтательницу. Огромные золотые кольца в ушах сияли на свету, выныривая иногда из черных прядей.

– Всем привет, – бросила она с порога, скидывая с себя легкое серое пальто и такого же цвета плотно обтягивающие тонкие голени кожаные сапожки. – Прошу прощения за опоздание, не могла заставить себя проснуться, – присаживаясь к столу, Вера поцеловала мужа в висок.

– А у меня вот никак заснуть не получается, – томно, но с вызовом в голосе откликнулась Элеонора. Сергей при этих словах смутился, уставившись на окно, точно там его что-то заинтересовало.

– Выпей успокоительного, – как будто не поняв намека, Вера повернулась к мужу: – налей мне белого, пожалуйста.

– Как дела на смене? – начал было Григорий, но осекся. Рабочие вопросы всегда волновали его, иногда приходилось выезжать в цех и на выходных, но в кругу друзей он старался избегать никому, кроме него с Верой, неинтересных производственных подробностей.

– Все в порядке, Гриша. Случилось небольшое превышение никеля в растворе, но решили на нашем уровне, не беспокойся, – она уверенно, словно была в цехе, отчиталась руководству. – Итак, что мы обсуждаем сегодня? Кстати, Оля, твоя дочь – красавица.

Ольга зарделась от комплимента и тут же добавила с гордостью, что ожидаемый ребенок будет не менее красивым.

Пока Иван Феликсович ухаживал за женой, обстановку деловито и очень кратко, как привык на рабочих совещаниях, доложил Григорий. Вера смекнула, что в уютной гостиной, где она планировала провести приятный вечер пятницы, назревает нешуточный конфликт. «Степень отчуждения» Элеоноры, – так Вера при муже называла фазы опьянения жены Сергея, – достигла апогея, и назрела необходимость увести тему разговора подальше от щекотливой темы.

– Поступок того парня я бы объяснила усталостью, – высказала мнение Вера, возвращаясь к случаю в казино. Она ловко подцепила вилкой с тарелки тонкий, почти прозрачный, кусочек золотистого сыра.

– Какой еще усталостью? О чем ты говоришь? – Сергей нахмурился, но, скорее не от предположения Веры. Ему передалось боевое от выпитого вина настроение жены, и он был готов сражаться за свою позицию до конца.

– От своего дара. От своей нечувствительности к боли. Уверена, что такая награда божья сродни тяжкому грузу, который хочется скинуть, освободиться от него. Все надоедает, даже жизнь. Бессмертие для отдельного человека – то же самое проклятие, поэтому я, например, не согласилась бы жить вечно, – Вера глотнула из своего бокала. – Герой твоей истории, Сергей, устал от своей исключительности и искал разнообразия или признания. К тому же он был во власти азарта.

– Кромсая руку на виду у всех, он всего лишь хотел отвлечься от ежедневной тягостной рутины? – слова Сергея стелились злым туманом сарказма по гостиной.

Как и остальные, Иван Феликсович наслаждался поединком. Он прекрасно знал, насколько легко, словно вкуснейшую конфету, Вера может упаковать безупречную логику в привлекательную упаковку, после чего оппоненту ничего не останется другого, кроме как развернуть и, даже не жуя, проглотить. Правда, во время их семейных ссор, он сам страдал. И даже, если был кругом прав, то по итогам словесного боя становился коленопреклоненным демоном.

– Не совсем. Он провоцировал себя и окружающих на что-то дикое, дерзкое, нестандартное. Очевидно же, что, поставив на кон руку, он отрезал ее еще до самого действа. Он предвкушал этот миг, он упивался им, – голос Веры обжигал присутствующих расплавленным металлом уверенности.

– Сколько книг по психологии ты осилила за свою жизнь? – вклинилась в разговор Элеонора. Ее неясный, блуждающий взгляд по-прежнему не фокусировался ни на ком.

– Женщину, чтобы ее брак был счастливым, нельзя и близко подпускать к таким книгам, – парировала Вера, незаметно стрельнув глазами в сторону Ивана Феликсовича. Он, в ответ, усмехнулся.

– Я как раз художественную литературу предпочитаю, – поспешила было вмешаться в беседу Ольга, но тут в комнату осторожно заглянула Соня.

– Можно мне с вами посидеть? – она демонстративно, пока никто не успел возразить, схватила красное яблоко из вазы на столе и уселась на маленький угловой диванчик слева от окна.

Иван Феликсович невольно залюбовался волнистой рекой волос, обволакивавшей стройную фигуру девушки и падавшей на бедра. Каждый жест ее завораживал, а звучание совсем уж детского голоса, если закрыть глаза, никак не соотносилось с возрастом его хозяйки.

– А дочь твоя какую литературу предпочитает? – обратился Иван Феликсович к Ольге, кивнув в сторону Сони. Он почему-то не осмелился задать вопрос напрямую.

Все с интересом повернулись к девушке, даже у Элеоноры с почти закрытым левым глазом это получилось.

– Я теперь фильмы смотрю, – в голосе Сони звучал шутливый вызов. – Все, что надо, я уже прочитала. У классических литераторов было слишком много свободного времени, поэтому их книги распухли из-за пространственных описаний. Сейчас в цене действие, а не слово. Мы схватываем самую суть на ходу и бежим дальше. Будущее за минимализмом, если, конечно, вы не планируете провести жизнь в деревне, где проросшие ростки картофеля можно месяцами обсуждать.

– Необычная позиция, но мне она нравится, – громко и впервые за вечер расхохотался Иван Феликсович. Девушка вызвала у него симпатию, но он постарался не показать вида. – Гриша, помнишь, как старший сержант, сверхсрочник, привозил мне из дома книги в мягких обложках из серии про Тарзана. Я глотал их одну за другой в каждую свободную минуту. А газеты, что я пачками покупал каждую неделю?

– Да, еще бы, ты всю куцую солдатскую зарплату на информацию спускал, – подтвердил Григорий. – Мы в конце девяностых годов не были избалованы современными технологиями, да и спешить еще тогда не научились.

Дальнейшая беседа привела к армейским воспоминаниям. Два друга под взрывы хохота делились смешными случаями и смеялся даже Сергей. Вскоре из разговора выключилась Элеонора. Перед ней сиротливо выстроились две пустые бутылки, а ее голова, словно из свинца, свисала как у подстреленной птицы. Иван Феликсович едва скрывал отвращение, стараясь не смотреть в сторону размякшего тела, в который раз убеждаясь, насколько уродливо выглядит пьяная женщина. Иногда, правда, Элеонора пыталась встрепенуться, шея распрямлялась, подернутые мутной пеленой глаза на миг прояснялись, но вместо слов ее рот выплевывал бессвязные комки неспелых букв. Эти потуги вызывали смешанные чувства у гостей. Наконец, Григорий, не выдержав, что-то шепнул Сергею, и тот вынужден был вызвать такси. «Отмучалась кобылка», – чуть было вслух не выдал Иван Феликсович, глядя, как Сергей не без труда выводил жену в прихожую.

– Подонок! – вдруг выпалила в сторону Ивана Феликсовича Элеонора, вырываясь, а точнее опадая из рук мужа на пол.

– Сережа, заставь, пожалуйста, свою супругу умолкнуть, – взметнулась Вера, в голосе звенела злоба. – Или я сейчас ей помогу, мало не покажется! – в знак серьезности своих намерений, Вера уперла руки в бока и угрожающе придвинулась к побледневшему Сергею, с трудом удерживающего Элеонору на ногах.

Иван Феликсович с видимым усилием погасил улыбку, в ответ на выпад жены, Соня пристально и с интересом смотрела на Веру, Григорий и Ольга выглядели смущенными. А Сергей сделал вид, что ничего не слышал.

Когда их с видимым облегчением проводили, а Соня ушла в свою комнату, сопровождаемая острожным взглядом Ивана Феликсовича, Вера иронично заметила:

– Хорошие у вас друзья, каждый раз все заканчивается одинаково, но, что замечательно, быстро.

– Риэлтор с лицом унылого лося и его пустоглазая крикливая самка – предсказуемые животные, – утвердительно хмыкнул Иван Феликсович и пересел на диван, его затекшая спина требовала чего-то помягче, чем строгая спинка стула.

– Вы не справедливы, ребята, – Ольга, пряча улыбку, убрала со стола лишние приборы, тарелки, пустые бутылки и вместе с Верой они отнесли их на кухню. – Нора ушла с работы, чтобы помогать мужу сдавать девять квартир. Надо сделать ремонт в двух из них, а впереди сезон, «белые ночи».

– Как девять? – удивилась Вера, складывая посуду в мойку. – Месяц назад было восемь.

Ольга с траурным видом, она почти все близко принимала к сердцу, поведала об умершей недавно прабабушке Сергея, оставившей тому очередное наследство в виде жилплощади. Аренда отнимала все свободное время Тухленкова, но он упорно не хотел нанимать людей со стороны. На него работали за весьма скромную плату несколько племянников и племянниц, которые учились в институтах, но их уже не хватало, поэтому Элеонора тоже подключилась к семейному бизнесу. Сергей упорно копил деньги на дом в Испании, куда и собирался вместе с женой навсегда переселиться.

– У коренных, в бог знает каком поколении, петербуржцев, определенно, масса преимуществ, – с еле уловимым сарказмом заметила Вера, открыв воду в раковине. – Не то, что у нас, чьи родители приехали изо всяких дыр-нор. Кстати, зачем его Григорий приглашает постоянно?

– Эту историю муж мне рассказал под большим секретом, – прошептала Ольга, а Вера понимающе кивнула. – Он с классом ходили в поход ранней весной, остановились в лесу, рядом с озером. Гриша решил прогуляться по льду, и в месте, где ранее была прорубленная полынья, лед под ним треснул. И спас его, как ты думаешь, кто?

– Странно, что он не дал Гришке утонуть, – задумчиво произнесла Вера. – Мог бы и это событие к своему сборнику кровавого неоготического эпоса добавить.

– Да, ну тебя, – отмахнулась Ольга, но без злобы. – Вы с Ваней как будто спелись!

Обе вернулись в гостиную, где Иван Феликсович о чем-то спорил с другом.

– Выбор, Гриша, всегда есть, – мягко возражал на предыдущее утверждение Иван Феликсович. – Я всего лишь напомнил о том, что человек, попадая в ненормальную для него ситуацию и желая поскорее из нее выйти, в приоритет всегда поставит свои собственные безопасность и жизнь. Отсюда – однозначный вывод, что бороться за кого-то ценой собственной жизни не будут девяносто девять процентов людей, но с огромным удовольствием выдадут себя за героя, заочно.

– Странная теория, – кипятился в ответ Григорий. – представлять себя подлецом! Я считаю, что мысли материальны, поэтому, наоборот, если внутри себя ты бросаешься за тонущей в Неве собакой, то и на деле поступишь так же. Я за такой подход, а твой – расхолаживает.

Женщины замерли рядом с мужчинами, а Иван Феликсович крепко задумался. За окнами ночь уже надевала свои непрозрачные, с фиалковым оттенком, одежды, и сквозь них, словно через крохотные иголочные отверстия, пробивались малиново-лимонные искорки ночного Петербурга. Холодно-белый лунный пирог лениво покачивался на невидимых волнах, иногда ненадолго скрываясь за пухлыми клубами облаков.

– Это неправильно, но за собакой, да…– он как будто вспомнил что-то неприятное, резкое как нашатырь. – Неправильно, – снова повторил он, не заметив, как с изумлением переглянулись Григорий, Вера и Ольга.

В двенадцатом часу вечера Иван Феликсович с Верой вышли на широченный, обволакиваемый туманом желтых фонарей и весенней пылью, Мукомольный проспект. До дома было минут сорок пешком, и они наслаждались столь редкой для жителя мегаполиса возможностью размять ноги.

Шероховатая, зудящая от беспрестанного шума машин, темнота поглотила город, когда они достигли круглой площади, в которую торцом врезался их длинный девятиэтажный дом. Он гигантской оправой вывалился на проспект прямоугольными линзами-окнами, предназначенными для художников сверху и магазинными витринами снизу. Две фигурки, держась за руки, юркнули в подъезд, поднялись пешком на пятый этаж и укрылись от ночных уличных призраков за толстой дверью своей маленькой квартирки.

Глава 3

Неделю спустя, во второй половине на редкость солнечной субботы, Иван Феликсович проснулся от противно-настойчивого звонка в дверь.

– Привет, – в узкую воронку дверного проема просочилось упругое тело Сони в облегающей темно-синей курточке, почти задевая оторопевшего от неожиданности заспанного и полуодетого Ивана Феликсовича. Он только и нашелся:

– Чего тебе?

– Ты снова любезен до тошноты, и кто тебя так научил обходиться с женщинами? – она протянула ему маленький женский зонтик. – Твоя жена вчера забыла у нас, мама послала вернуть.

Иван Феликсович не подозревал, что девушка обманывает его. Никто ее не просил отнести вещь хозяевам, и более того, заметив с утра чужой предмет в прихожей, постаралась убрать его скорее, чтобы домашние не заметили. Вера была в гостях у Григория и Ольги в этот раз без мужа, потому что в эту пятницу компания Ивана Феликсовича отмечала успешное закрытие предыдущего квартала по продажам. Сам Иван Феликсович не жаловал подобные сборища с обязательными малознакомыми людьми. Он с подозрением относился и не терпел два типажа: праздношатающихся бездельников и случайных собутыльников. Именно от них никогда не знаешь, чего ожидать, и, если приходилось сталкиваться с подобными экземплярами, то вел он себя в таких случаях крайне осторожно. Поэтому, несмотря на обилие спиртного на вчерашнем мероприятии, Иван Феликсович ни на минуту там не расслабился, и сегодня не мучился от похмелья, как многие его коллеги. Терзаемый раздражением от беспардонности незваной гостьи он несколько минут упорно смотрел в ее глаза, нахально его ощупывавшие.

– Что-то не припомню, чтобы мы с тобой на «ты» были, я тебя второй раз в жизни вижу, – наконец, угрюмо заметил Иван Феликсович, убирая зонт на полку. – В любом случае, спасибо тебе от Веры заранее, но она сейчас на работе, поэтому лично поблагодарит тебя позже.

Он демонстративно облокотился о косяк незакрытой входной двери, всем видом показывая, что на этом хотел бы закончить встречу и выпроводить милую гостью восвояси. Гостеприимство не было его сильной чертой, да и Веры – тоже. Оба чувствовали себя неуютно, если в доме находился кто-то еще, даже, если это были близкие родственники (которые, впрочем, навещали дом Холодковских так же часто, как проливались дожди в пустыне Атакама) или друзья. Конечно, вида они не подавали, что гости – в тягость, втайне отсчитывая и ожидая, когда, наконец, останутся вдвоем. Дома же, бывало, супруги и не разговаривали, иной раз, по часу-два, но при этом сохранялся тот странный тип гармонии, то душевное равновесие, присущее, пожалуй, только самым близким созданиям. Такие существа редко обращают внимание друг на друга, когда они рядом, но чересчур эмоционально реагируют даже на кратковременную разлуку, когда любые субстанции, музыка, запахи, ускользающие пейзажи за окном поезда или лопающиеся волдыри яростного ливня под ногами гипертрофированы и взывают лишь к одному незабвенному образу. В подобные минуты особенно резко очерчены чувства разрушительного дискомфорта и пустоты, разрушить которое способен всего-навсего один взгляд, исполненный такой глубочайшей любви, что дух захватывает.