Белая коробочка лета

– Ты гляди-ка, гляди, вон дед идет, идет. Девка, уйди, обзор загородила.

– Я-то? – привстала. – Куда уйти, совсем?

– Не, туда уйди, уйди, – Морочила ткнул закрученным когтем куда-то в сторону, нетерпеливо дергая хвостом. Я сделала пару шагов, и под ногами затрещал мелкий хворост.

– Отстаааньте оба, заткнитесь, – ныл Песий Холод, – скоро ночь, моя смена, дайте поспать.

– Ну и молодежь пошла, – на место, где я только что сидела, бухнулся дед, – разве так гостей встречают? У нас вон как оно заведено было. Ежели гость приходит, ему самое лучшее на стол. И брынзу овечью, и бобы, если постный день, а то и колбаску доставай. А тут уж и картошку жареную, и банош со шкварками – только хозяин его варить может, хозяйке не давайте это дело…

– Ты кто? – с интересом поднял голову Песий Холод.

– Я – Дед, – с гордостью отрекомендовался тот.

– И чего пришел сюда, Дед?

– Да козу свою ищу, – почесал в затылке Дед. – Третьего дня еще домой не вернулась к ночи, вот пошел, поискать думал. Любит она у меня найти высокую тропку и… Но пока не нашел, нет. Как бы волки не съели.

– Волки? – Холод оглянулся на Морочилу.

– Не съели, – помахал головой тот. – Не было таких вестей.

– Ты иди домой, Деда, – посоветовал Песий Холод. – Завтра найдется.

– Эхх, – заскрежетал Дед, поднимаясь с пенька, – непочтительная молодежь пошла. Вот раньше-то как оно было? Идешь по селу, видишь старого человека, сразу в ноги кланяешься…

Бурча, Дед удалялся, катая под ногами мелкие камушки и хвою.

– Нашел молодежь, – прыснул Морочила. Песий Холод, свернувшись, уже дремал.

– А чем вы занимаетесь? – внезапно даже для себя спросила я.

Морочила, который в эту минуту колупал зубы птичьей косточкой, найденной на земле, замер, пристально глядя на меня. Песий Холод с интересом приоткрыл глаз.

– Скоро увидишь.

– А я останусь в живых?

– Даже если ты умрешь, то понарошку, у людей все понарошку, – Морочила повел ухом. – К тому же, это лето. Летом всерьез не умирают.

Сгущались сумерки.

– Это у тебя что, лишай? – гора Гымба ткнула еловым пальчиком соседний пик в стремительно лысеющую боковину.

Пик хотел бы покраснеть, да не умел. Тем временем на небе зажглись первые яркие звезды, и по хорошо освещенному звездному пути шли, взявшись за руку, сын и отец.

– Тятя, смастери мне такой велосипед, – ткнул куда-то пальцем с неба звездный мальчик.

– Иди-ка, иди, – ласково подгонял его отец, – иди, сына.

И тут я отчетливо увидела, чем занят мой ангел. Сложив ноги по-турецки и высунув от старания кончик языка, он шил мне одеяло из снов, облаков и пожеланий. Тонкая иголка с золотой нитью так и бегала в его руке, так и скользила по шитью.

– Я люблю тебя, – призналась я ему. Ангел рассеянно кивнул, и я решила не отрывать его от работы.

– Кто-то знакомый? – Песий Холод игриво положил мне морду на плечо. Странно, но мне больше не было холодно.

– Да, один очень давний знакомый, – ответила я. – А ты уже проснулся? Отдохнул?

Вместо ответа Песий Холод сладко потянулся и стал выше смерек на вершине.

– Держись ближе к Морочиле, – шепнул он мне шелестом деревьев прямо в ухо. – Тогда не замерзнешь.

Не торопясь, Песий Холод начал свой торжественный марш. Он важно вышагивал по вершинам, оставляя за собой серебристые следы.

– Это изморозь, – объяснил мне Морочила. – Она спрячется под землей, но через месяц-другой ее накопится достаточно, чтобы выступать из-под земли по утрам. Песий Холод перешел на величественный галоп, перепрыгивая вершины, пики елей и низины. Он задерживался в воздухе, и шерсть его становилась серебристой, разлетаясь пылью вокруг.

– А белки не замерзнут насмерть? – забеспокоилась я, но Морочила так удивленно на меня взглянул, что я тотчас прикусила язык.

Песий Холод спрыгнул с высокой ели к нам, вернувшись к своим прежним размерам. На лапах у него серебрился иней. Занималась заря.

– Сделай что-нибудь с этой дрянью, – поморщился Песий Холод, потягивая конечности Морочиле под нос. – Лапы ломит.

Морочила легонько дунул на лапы друга, и серебристый иней пропал. Дыхание духа разогнало густой предрассветный туман, который спешил осесть неопрятными лохмотьями на верхушках смерек. Мой ангел кинул на меня строгий, но любящий взгляд и скрылся в светлеющем небе, утаскивая за собой свой рукоделие. Над долиной повис густой и холодный туман. Морочила обнял меня всем телом.

– Иди сюда, глупыха, дай погрею, – Песий Холод как преданная собака забрался ко мне на руки и заглянул прямо в сердце черными бездонными глазами. – Спи.

И я уснула.

Когда я очнулась, полулежа на поваленном стволе, солнце стояло уже высоко. До верхушки холма было рукой подать. Моих новых знакомых рядом не было. Перепачканная в чернике белая коробочка лета стояла на земле рядом со мной. Из интереса я забралась на верхушку холма и осмотрелась вокруг. Я увидела холмы вокруг, смереки, низину и речку глазами стрекозы, облетев все кругом; я услышала шум леса и плесканье воды как если бы была одуванчиком, растущим на обрыве; я почуяла запах хвои, сонный аромат травы, кислый дух человеческих домов, как если бы была волком. Теперь я знала это место, а оно знало меня. Ну что же, я скатилась с горки, провела еще один разорительный рейд в черничных зарослях, нашла источник с рыжей, будто ржавой водой и даже немножко из него попила. Затем скрутила лето на единичку, отмылась дома в душе, выбросила безнадежно убитое платье и уснула, сидя в кресле.

Никуда не спеша, я потратила пару дней на минимальном лете, приводя в порядок прическу и маникюр. Я читала пятый том А. П. Чехова из полного собрания сочинений в 15 томах и жевала розовые помидоры, посыпанные крупной морской солью. Собравшись с мыслями и чувствами, ветрами в теле и солнцем в животе, я выкрутила лето на девятку…

И оказалась там, где так хотела. Душная Барселона проявилась из ниоткуда, и Саграда Фамилия, величественная, колоссальная, страстная, нависла надо мной. Она была настолько невероятна, и над ней было такое синее небо, что я ахнула.

– Гауди говорил, что нигде в природе нет прямых линий, – указывая на собор, обратился ко мне какой-то мужчина.

– Святая правда, – согласилась я, мимолетно осознавая, что полностью поняла его речь, – но, по словам Гауди, разве не свет создает рельеф?

– Идем, покажу тебе фасад Рождества, – улыбнулся незнакомец и, ухватив меня за руку, потащил за собой.

Я его рассмотрела. Среднего возраста, спортивная фигура, аккуратно подстриженная борода, черные волосы, едва тронутые сединой, белоснежная улыбка. Нет даже намека на обручальное кольцо. Словом, из той категории мужчин, к которым я гипотетически готова прыгнуть в койку. Чисто для демонстрации намерений, даже если меня из койки выгонят.

Или даже если не выгонят.

– Посмотри, какая поэзия, – мой попутчик лучезарно улыбнулся всем сердцем и сделал широкий жест рукой. Кружевной, укоризный, изящный и массивный одновременно, собор пугал и привлекал одновременно. На миг все исчезло, и я убедилась в правоте своей давней догадки: стены собора дышали. Он был живым, сонным, древним драконом, мудрым ящером, бесформенным абсолютом, в котором люди продели массу отверстий, дверей, окошечек; потолки с тысячей пор-окон вдыхали прозрачный воздух и выдыхали цветной. Ящер спал; за последние сто тридцать лет он привык к тому, что его постоянно достраивают.

– Что мне делать? – спросила я.

– Жить, – ответила Дева Мария с портала Надежды.

И я обернулась к новому знакомому. Мы стоптали сотню туфель, гуляя по Барселоне. Мы съели тонны мороженого, сожгли город дотла и станцевали танго на его пепелище. Мы заблудились в игрушечном парке Гуэль и двое суток прятались в искусственном гроте. А в Готическом квартале я долго обороняла свою честь бронзовым канделябром. Мой визави морщился:

– Милая, если ты будешь честной, то будешь невыносимо скучной. Не надо так, – и, не выдержав напряжения, он расстегнул пару верхних пуговиц своей рубашки. Это решило все дело.

Впрочем, были и свои сложности. Я – жаворонок.

– Нет, еще полчасика, – прячась от яркого солнца, он натягивал покрывало на голову. – Я кубинец, у нас не принято вставать в такую рань.

– Свинья! – грязно ругалась я, переворачивая початую ночью бутылку рома.

Я сбегала от него на другой конец города, босая, со спутанными волосами и, громко ругаясь, требовала у прохожих помощи и расческу – потому что мой мужчина, монстр и чудовище, совершенно меня не ценит. Меня!

Конечно, мы мирились спустя пять минут, а затем снова ссорились, били посуду в лавках, кричали и безумно махали руками, но спустя минуту страстно целовались. Он опять рассказывал, как на его родине сперва строили коммунизм, а затем разочаровались и вернулись к половой жизни. Лето несло нас двоих на своих волнах, следуя сердцу. Незнакомцы по всему миру, глядя на нас, смахивали слезы радости и тихо завидовали счастью.

– Считается, что у Будды все пальцы ног были одинаковой длины, – поясняла я возле отпечатка ступни бхагавана. – А еще во всей Вселенной есть всего пять подлинных отпечатков ступни! Это тайцы так думают.

– Невероятно, – широко улыбался он и скользил длинными пальцами мне под юбку.

– Что такое любовь? – спросила я его, когда мы гуляли по джунглям.

– Это ежедневный выбор, – не задумываясь, почти механически ответил он. Где-то жутким голосом заорала птица. Это было неромантично.

– Смотри, они светятся! – я так восторженно пищала, любуясь светящимися водорослями на Мальдивах, что распугала несколько влюбленных парочек вокруг. Он же бросил безразличный взгляд на переливающиеся волны, в которых жили тысячи и тысячи звезд.

– Это всего лишь водоросли или кто там светится, – равнодушно отметил он и лизнул мне ухо.

– Боже, как красиво! Гляди – это ведь Голубая Дыра! – я так верещала, что чуть не выпала из кабины вертолета.

– Ничего особого, – и он оставил мне засос на шее. – Не вывались гляди, тут глубоко и я за тобой не полезу.

– Прокати меня! – закричала я, запрыгнув на качели в Эквадоре.

– Конечно, золото мое, – сверкнул улыбкой он, и перед моими глазами замелькала зелень, горы, ущелье, вулкан, и вода внутри меня перестала быть опорой, и воздух просочился через каждую пору тела, когда вдруг я поняла, что это – качели на краю Земли. Дальше только конец света. И я увидела его, свой личный конец света, спускаясь с винтовой лестницы в итальянской траттории. Мой мужчина держал за руку молодую девушку, почти ребенка. Он сидел ко мне спиной и не мог меня видеть.

Я замерла, я умерла в этот момент, и птицы улетели навсегда из моего сердца.

Он погладил ее коленку, и я хотела убить его, ее, людей со стеклянными глазами за соседним столиком, толстую официантку и кота с коротким хвостом и человеческими глазами. Я закричала, но воздух вокруг меня оставался неподвижным, вязким, густым и горячим, одинаково бездушным снаружи и внутри легких.

Любовь – это ежедневный выбор. И не всегда в твою пользу.

Глотая слезы, я выкрутила лето на двойку.

Пять дней я не выходила из комнаты, ревела в унисон жутким ливням за окном, завывала в такт ветрам и урагану. Я заливалась слезами и ненавистным ромом в отеле в Гаване, пять дней слушая записи одной певицы-лесбиянки и исповедуясь подушке. Уже к третьему дню подушка вполне разделила мое несчастье и плакала, как ребенок. Наш душещипательный вой чуть не довел до нервного срыва хозяина, и почтенный дон Перейро, проливая слезы, умолял меня из-за двери покинуть его гостеприимный отель: у сеньориты с первого этажа случился понос на нервной почве, все жильцы погрузились в депрессию, а на пластиковых наличниках из-за сырости, которую я развела, уже появилась черная плесень. Хозяин рыдал, извинялся, умолял и клялся, что станет вегетарианцем. Я всхлипывала и шмыргала носом, сидя на кровати с пустой бутылкой рома в руках, когда ко мне вдруг вернулось здравомыслие.

– Сколько, черт побери, можно? – возмутилось оно. – Мужиков много, хоть каждый день меняй, а лето, лето заканчивается! Подбери нюни, дура!

– Сейчас приму душ и съеду! – пообещала я Перейро через дверь. Он радостно всплакнул.

Дом встретил меня пугающей тишиной. За окном было ярко и солнечно, но лето уже начало свое умирание. Оголились верхушки каштанов, усыпав золотым ковром асфальт за окном.

– Не может быть, – не поверила я своим глазам, но уши не подвели: ветер звучал по-осеннему. Два деления на коробочке потухли, одно едва светилось. Лета осталось совсем немножко. Я быстро помыла голову и, несмотря на приближающийся вечер, выкрутила лето на девятку, чтобы получить от него все. Многолюдный пляж и закат, я бегу по кромке воды и хватаю лето за подол одежды. Воздушный шар, и меня качает в корзине над Каппадокией. Смена кадра, и я уже зависла на параплане над Петровацем. Картинки меняются все быстрей, заряд заканчивается и лето умирает.

Зима установилась очень внезапно, вернув меня требовательным телефонным звонком. В голове еще звенят крики чаек, гудит ветер. Лето прощально пролетает перед глазами, и последнее деление на белой коробочке тухнет. Зима мрачная и окончательная, как замерзшая насмерть птица, неприятная и колючая, как двухдневная щетина у мужчины, если тереться о нее женской щекой, равнодушная и бесцеремонная зима вновь воцарилась во мне и вокруг.

– Девушка, здравствуйте, я вам месяц назад продал лето, – мужской голос в телефоне. – Скажите, у вас осталось еще немножко? Тут неделька перед праздниками выпала, я подумал, что если вы еще не…

– Лето уже использовано, – поспешно объяснила я.

– Жалко, – вздохнул мужчина. – Думал в Тай к девочкам мотнутся. Только что развелся, надо нервишки подлечить. Если у вас хоть пару деньков осталось, я хорошо заплачу, правда!

«А вот шиш тебе, а не девочки», – злорадно подумала я, но вслух сказала:

– Увы, уже помочь не могу. Только что последнее деление потухло.

– Жаль, – повторил со вздохом мужчина.

– А вы можете меня научить упаковывать лето? – спросила я.

– Ну, лето – это так, шалость, – хмыкнул он. – Вы позвоните моему Тайм-мастеру, может, возьмет вас в ученики. Уникальные практики управления временем, тайм-прессинг, упаковка жизненного времени в тару с повышенным удобством пользования… В общем, черкните номерок, позвоните, поговорите. А если вдруг у вас будет свободная неделька лета – звоните мне, я с удовольствием куплю.

Я записала номер телефона Тайм-мастера и вежливо попрощалась.

За окном снег срывался крупными хлопьями с серого неба. До Нового года оставалось пару дней.

Черт, а ведь я так и не успела сделать летом педикюр!