Карл, герцог

Самого Оливье залучил к себе герцог Филипп, секретаря Оливье взяли в оборот папины титулованные собутыльники. Сен-Поль обрабатывал сухопарого Эсташа де Рибемона с римским профилем. С него бы монету чеканить. Приписанный к Карлу француз зовется Обри де каким-то. Де Клеман, что ли? Его единственное достоинство – молодое жизнелюбивое брюшко. Все жуют.

– Не откажете ли вы мне в любезности? – спрашивает Обри.

– Как я могу! – вяло реагирует Карл, отирая пальцы о скатерть самым изысканным бургундским манером.

– Тогда передайте мне блюдо с трюфелями.

Карл осматривает стол. Которое из них с трюфелями? Он нюхает все, до которых может дотянуться, по-черепашьи вытянув шею. Находит. Передает блюдо Обри. Тот кокетничает:

– Не могу устоять перед трюфелями.

Грибы образуют конус на его тарелке.

– А вам?

– А мне не надо, – с подозрительной серьезностью отвечает Карл. – Они, по-моему, пахнут псиной.

Обри поворачивается к Карлу всем брюхом.

– Да? А почему? – спрашивает он вместо того, чтобы просто принюхаться.

– Потому что их собирают псы, – поясняет Карл с таким усталым видом, будто приводил это объяснение сотни раз прежде.

– Собирают? – Обри очень стесняется.

– Ага. Трюфель – под землей, его никто не видит. Собаки ходят и ищут, а потом лают поварам, что нашли и готовы обменять их на мясо. Один трюфель на одну отбивную. А если повар жадный и собаки это знают, они могут еще и помочиться втихаря на найденные трюфели.

– Вот как? – Обри сник. Он не мог определить: Карл хамит, шутит, говорит правду или фабулирует.

– Именно! – Карл разделывал жаворонка, начиненного перченым крыжовником.

– Так вы не советуете?

– Почему же? Советую.

Обри растерянно смотрел в свою тарелку. Его ноздри бесшумно вздымались, словно крылья птицы.

– Отличная музыка, – сказал Обри, когда вступили музыканты, через полчаса.

Карл окинул взглядом застолье. Замаслившиеся лица. Отец шепчет на ухо Оливье, никто уже не ест. Пятая перемена блюд. «Нужно внести пропозицию, – думает Карл, – во время пятой перемены блюд подавать невидимую пищу, чтобы не искушать никого». Симпатичные пажи разносят напитки. Французы произносят здравицы и дипломатические благоглупости. Весь честной народ. На златом крыльце сидели. Дворянское собрание в полном составе. У отца удивительно жирные волосы.

– Монсеньоры, да будет дорога французских гостей легка, как подагра герцога Савойского! – в качестве алаверды провозглашает подвыпивший Филипп Добрый, Филипп Прекраснодушный.

Гомон на секунду затихает, чтобы возобновиться с удвоенной силой. Все подымают кубки и пьют за савойскую подагру.

Столы стоят разомкнутым каре. Строй Ганнибала при Каннах, вывернутый наизнанку. Вот если бы сейчас стол исчез или стал прозрачным, сколько интересного можно было бы увидеть. Чья-то рука гладит колено соседки, кто-то выливает вино под стол, чтобы некстати не забуреть, кто-то крутит фиги, выставляет факи, крошит на пол хлеб просто так, треплет собацюру, а заодно вытирает об нее пальцы, передает записочки, пожимает чужие запястья в условном пре-фрикционном ритме. Но нет, доподлинно ничего не видать. Спектакль скрываем занавесом, все, что под столом – скатертью. Остальное скрывают одежды.

6

Жювель вымыт, одет во все чистое и теперь наконец похож на того, кем он был еще сорок дней назад – на графского парасита,[93] слугу и негодяя.

Всю ночь тевтоны продержали его привязанным к кровати, но Жювель и не думал бежать. Хотя мог бы ужом выпутаться из веревок, прихватить свои деньги и поминай как звали. Он этого не сделал.

Гельмут еще вчера пронюхал, какой праздничек будет сегодня, и поэтому не побежал с раннего утра козырять Жювелем перед Филиппом, как мог бы поступить на его месте Иоганн. Поэтому Гельмут и был главным, а Иоганн второстепенным, а Дитрих желал провалиться им обоим под землю. Таким образом, Дитрих самоисключался из иерархической нумерации и третьим назван быть не мог, хотя в действительности таковым являлся.

Целый день Иоганн дрессировал Жювеля. Когда тот смог наконец без запинки выговорить: «Итак, я та самая заблудшая овца, которая по диавольскому наущению моего хозяина, графа Сен-Поля, положила конец вознесению юного Мартина через порчу механики», Гельмут честно вручил ему монеты.

Он хотел сказать что-то ободряющее, но не нашелся. Дай Жювелю арбалет – выйдет отпетый бриган, дай глиняную птичку – сельский придурок, дай Сен-Поля – и получишь мертвого Сен-Поля.

7

– Послушай, Жювель, ты хотел бы убить своего хозяина? – спрашивает Гельмут без всякой задней мысли. Роковые кресты на тевтонских плащах, обжимая подконвойный серый балахон Жювеля, движутся по направлению ко дворцу.

– Ни к чему, – Жювель, насколько Гельмут научился понимать его, не врет.

У распахнутых дверей зала никого. Никаких алебардистов, меченосцев, пэров Круглого Стола, грифонов и дэвов.[94] «Вот она, Бургундия, – думает Дитрих, – страна без стражи. Приходи и бери. Приходишь и берешь. А она пожирает тебя, одевает в свои шальвары и пурпуэны, душит египетской амброй – два флорина понюшка – хлюпает своими женскими частями, а потом варит тебя в извести. Кости крадет».

8

Они вошли. Карл, наклоняясь к уху Обри, доверительно сообщил:

– Вот извольте полюбопытствовать, выписали немецких жонглеров. Сейчас изобразят.

Жювель откидывает капюшон. Сен-Поль с тревогой смотрит на Оливье.

Тевтоны входят в центр разомкнутого каре столов. Кто начнет первым – Филипп или Гельмут? Первый не понимает, кого с собой притащили тевтоны, второму душно после прогулки под свежими дижонскими звездами.

– Государь, – зычно начинает Гельмут, чтобы ничьи, даже самые далекие уши не пустовали, – дело столь спешное, а случай, не скрою, столь удобный, что мы отважились явиться сюда, явиться сейчас. Дело об убийстве Мартина фон Остхофен закрыто.

Умненький Оливье, туго набитый Людовиковыми политическими директивами, с аппетитом скубет телячью ногу. Ах, не светить двум солнцам на небе, как не бывать бургундам королями! Вещий Филипп читает в лице Оливье как в простецкой книжке. Все, что он может сделать, – читать дальше. Там, между прочим, написано:

– Извольте продолжать.

И все. Проще, чем «кушать подано». Филипп сегодня на вторых ролях.

– Мартин фон Остхофен убит графом Сен-Полем. Обвинение располагает свидетелем.

Теперь в фокусе Жювель. Иоганн вполголоса подсказывает ему: «Итак, я та самая заблудшая овца…»

Жювель, согласно кивнув, говорит:

– Все так. По делу. Хозяин сказал: «Пили кругляк». А мне не разница, какая у него прихоть. Ну и по его диавольскому наущению сгубил Мартина-янгела.

В дальнем конце зала – женский смех. Ее имел ангел. Такая мысль Лютеции в голову не приходила. Общественное настроение подымается. Все-таки нам будет весело.

Гельмут, заломив бровь, оборачивается на смех. У него все грамотно куплено. Не даром ведь он сегодня потратил на Лютецию два часа лучшего полуденного времени.

– Рад видеть среди прочих эту милую госпожу. Лютеция, скажите, вы узнаете нашего свидетеля?

Лютеция органична во всем, Лютеция вне политики. Если бы ее попросили узнать в Жювеле Тухлое Дупло святую Варвару, она, без сомнения, узнала бы в нем святую Варвару. Тем более, что Жювель, лишенный нечистотных наслоений, вполне недурен собой.

– Да, монсеньор. Именно через Жювеля я не раз и не два сносилась с графом.

– Вы видели Жювеля на фаблио?

– Да, как и весь свет.

Спроси Гельмут, была ли Лютеция непосредственной свидетельницей порчи блока, ревновал ли ее Сен-Поль к Мартину и все такое подобное, она без оговорок ответила бы «да».

Гельмут не стал, однако, длить свой допрос. На то и драматургия, на то и искусство, чтобы разогретая публика не заскучала. Все уже готовы принять слова за факты, все верят старательному аранжировщику, а вера на то и вера, чтобы восполнять лакуны в логических цепях.

– Итак, государь, – Гельмут вновь обращается к Филиппу, – преступник обнаружен, уличен и явлен обществу. Просим предоставить графа Сен-Поля в наше распоряжение либо покарать его по бургундским законам в нашем присутствии.

Филипп украдкой смотрит на Оливье. Что там еще написано?

– Терпение, монсеньоры. Пусть скажет граф.

9

Сен-Поль – Рыцарь-в-Белом. Весь в белом и сам белый. Нет, он не трус. Он рыцарь. Он встает, он делает глубокий вдох, смотрит на Филиппа, на Карла, на Оливье. Немое кино.

«Ну? Что скажете-с?» – растворено в мировом эфире коллективное невысказанное.

– Что я скажу? – Сен-Поль сглотнул слюну, оперся руками о стол.

– В тот день, последний день фаблио, я шел через рощу близ холма Монтенуа и размышлял о делах, каких у меня, распорядителя, было хоть отбавляй. Я шествовал тропкой, кратчайшей, но безлюдной. Я увидел Мартина фон Остхофен, лежащего под деревом, и подумал, что он спит. Это было очень некстати – вскоре должен был состояться его выход в роли души Роланда. Я подошел к нему, чтобы разбудить и пристыдить. Я увидел, что грудь его залита кровью – настоящей, алой, липкой. Представьте, он убился грифелем, который торчал в его груди, словно соломинка в коровьей лепешке. Лицо его казалось спокойным и не запечатлело ни телесных мучений, ни ужаса. Одет и причесан он был на свой лад, опрятно и фатовато. Ничто не намекало на борьбу. Это было самоубийство.

Шепот. Довольные, все снова набросились на еду. Это нервное. Частичное утоление голода одного рода взывает к другому. Если проще, то жрут, когда очень интересно. Поэтому на турнир или казнь берут бутерброды, не говоря уже о попкорне.

– Я утверждаю, – продолжал Сен-Поль, Рыцарь-в-Белом, – что Мартин убил себя сам. Под его головой я обнаружил документ, который все объясняет, но о нем позже. Я был распорядителем на фаблио, я был вынужден скрыть его смерть. Некоторые причины этого очевидны, некоторые – нет. Я позвал своих людей, мы омыли кровь и нечистоты, переодели теплое тело в одеяния ангельские, Жювель действительно подпилил блок, и тело Мартина сверзилось на копья. Он как бы погиб дважды.

Карл слушал. Слишком внимательно. «Я увидел», «я понял», «я сделал»… Он не верил Жювелю, тевтонские морды его злили. Он не верил в убийство или по крайней мере в то, что убийца Сен-Поль. Самоубийство – куда ни шло, оно пребывало в согласии с его видением происшедшего. В самом начале Карл был уверен, что смерть Мартина – несчастный случай. Слова Сен-Поля сути дела не изменяли, ведь и самоубийство – несчастный случай иного рода. Карл верил Сен-Полю, потому что не сомневался в его трусости, в мягкости его подбрюшья, слабости его поджилок. Тряпичник и зануда Сен-Поль – убийца? Нет, кто угодно, но не Сен-Поль.

Обри, воспользовавшись отстраненностью Карла, стал поедать свои трюфели. Карл и в самом деле игнорировал его, он скользил взглядом по складкам одежды Сен-Поля. Мертвый Мартин лежал в роще. Я скотина. Карл поправил волосы, упавшие на глаза. Я скотина.

Снова вступил Сен-Поль.

– Я сделал все, чтобы предотвратить скандал. Я пожертвовал троими из своей челяди. Их повесили привселюдно, вы помните. Я взял на себя всю ответственность за сохранение чести и доброй славы бургундского фаблио, потому что знал: Мартину уже не навредить, а вот нам мертвый Мартин мог бы навредить изрядно. Так и случилось.

Сен-Поль умолк, глотнул из кубка. Рыцарь-в-Белом облокотился о седельную луку, отдыхая в предвосхищении новой атаки. Вот чего от него не ожидал Карл, так это смирения, спокойствия и твердости. Надо же, Сен-Поль не такое говно, каким казался все это время.

– Скажите, граф, а что там за документ, который все объясняет?

Сен-Поль запрокинул голову, как будто вверху был не свод трапезной, не потолок с кудрявой росписью – цветы и птицы, драконы и их победители – а небо, где огненными буквами прописаны слова господнего одобрения.

– Я имею его при себе, – сказал Сен-Поль после минутного колебания. – Желающие могут удостовериться, что это не подделка, – Сен-Поль извлек кору из кошелька. – Рука Мартина фон Остхофен. Он пользовался тем же грифелем, которым и закололся. «Растленный Карлом, умираю во цвете лет», – вот что здесь написано. По-французски, каждый может видеть.

– Га-га-га, – заржал в кромешной тишине секретарь Оливье, пьяный в дупель крупный парижский жлоб.

Это было сигналом.

Пауза, занявшая свое законное место в хвосте монолога Сен-Поля, была прервана.

Это было сигналом.

Все зашептались, зачесались, загалдели, заерзали, засморкались. Брови Филиппа взлетели на лоб. Обри, рассеянная рассеянность, поставил локоть на стол. Оказалось, в тарелку. Только тут Карл осознал, что в послании Мартина речь идет о нем.

Сен-Поль продолжал. Он говорил, не повышая голоса, но все слышали.

– «Растленный Карлом» – вот он, ключ к смерти Мартина фон Остхофен, данный самим Мартином. И всякий, кто был на том фаблио, мог видеть, что для такого заявления было достаточно оснований. Вернемся в тот день. Вот я обнаружил этот документ под головой Мартина. Что я должен был делать дальше? Позвать всех, показать его всем, всем объяснить, что имеется в виду? И это я должен был сделать, будучи преданным вассалом герцога Филиппа?

Сен-Поль разошелся. На его щеках заиграл румянец.

– Я что, должен был бежать к молодому графу и предъявлять ему этот документ? Может, я должен был рассказать, что нашел мертвого Мартина, умолчав о записке, чтобы меня подозревали в убийстве? Тем более, что мальца угораздило сойтись накоротке с моей прежней подругой Лютецией и об этом кое-кто знал? Я скрыл все. Но тогда у меня, по крайней мере, была надежда, что благодаря моим усилиям это самоубийство канет в Лету. Другое дело, что эта надежда не оправдалась и Орден настоял на разбирательстве. Пускай оно будет. Но только искать нужно в другом месте. Будьте любезны, господа инквизиторы, расследовать перипетии отношений между вашим эстетным мальчиком и нашим пылким графом! Это честнее, чем лепить из меня резателя и ревнивца.

Гельмут и Иоганн обменялись взглядами. Конечно, это было бы честнее. Но оба чувствовали, что этот честный кус им не по зубам.

10

Карл огляделся. Луи нет, как не было. Очевидно же, что высматривать его глупо. Хотя здесь нет ничего очевидного – Дитриха, Гельмута, Иоганна и этого рахита здесь тоже быть не должно бы. Но они есть. Я что, трахнул вам этого Мартина? Растленный Карлом, умираю в расцвете же. Сен-Поль написал. Или Дитрих – одно из двух.

Карл встает. Он встает так: во-первых, приземляя двурогую вилку на стол, плашмя, рядом со своей тарелкой; во-вторых, с грохотом опрокидывая стул; в-третьих, прочищая горло троекратным прокашливанием; в-четвертых – ему по хрену Дитрих, Гельмут, Сен-Поль и весь этот фестиваль. Именно таким образом граф Шароле встает и говорит громко:

– Монсеньоры! Не один, а двое здесь обвиняют меня, графа Шароле, в совершенном ими же самими преступлении. Это несправедливо и, кстати, оскорбительно.

Карл обвел публику полупрозрачным взглядом и продолжал:

– Это оскорбительно, поскольку эти двое – наемный убийца Мартина Сен-Поль и бесчестный Дитрих фон Хелленталь, опекун Мартина и, соответственно, наниматель Сен-Поля…

Граф Шароле замолчал, не закончив свою мысль. Гнев заменял ему красноречие.

– Последний, – продолжал Карл невпопад, – был движим алчностью, ибо по смерти подопечного ему причиталась известная сумма, до которой он был охоч.

«Меч мне, – понижая голос, обратился он к Обри, замешкавшемуся с недоеденным трюфелем в зубах, – меч же мне».

Медленно выходя из оцепенения, Обри нащупал рукоять меча. Зачем он понадобился Карлу – собственному адвокату на импровизированном суде – Обри не догадывался, потому что не пытался. Меч покинул ножны. Карл взял его – теперь, о Боже, граф Шароле вооружен.

– Я не желаю смотреть, как эти двое, – меч указует то на Сен-Поля, то на Дитриха, – порочат светлое имя меня, моего отца и всей Бургундии, и полагаю, что обоих должна постигнуть заслуженная кара.

Сказав так, Карл оперся о плечо Обри и взобрался на стол. Минус две тарелки. Первым будет Сен-Поль. Вторым будет Дитрих. Третьим будет Гельмут. Четвертым – Иоганн. Вот такая замечательная считалка. Считаем навылет. На кого показал, тому отправляться вслед за Мартином.

Трапезная умерла. Судьба закусила удила и понеслась на всех рысях. Граф Шароле – Рыцарь-в-Черном. На его стороне, как ни странно, правда. Он сильнее, безумнее, без руля и без ветрил.

– Едем дальше, – грохотал голос Карла. – Эти двое – не только убийцы и лжесвидетели. Им также достало дерзости разыграть здесь, в присутствии французских гостей, гнусный фарс. Пусть не бездарный. Своего рода тевтонское фаблио… Сначала Дитрих сговорился с Сен-Полем. Затем они обделали дельце. А когда запахло скандалом, решили сделать из меня суккуба,[95] растлителя, содомскую сволочь, которая свела в могилу замечательного германского отпрыска. Пока что им удается разыгрывать свою мерзкую пиэску как по нотам. Удается потому, что никто до сих пор не положил конец этой лжи.

Карл сделал три гигантских шага и очутился перед Сен-Полем. Филипп смотрел на него исподлобья, в общем-то одобрительно. Карл подумал, что если он вот сейчас отправит графа в общество его славных предков, отец не будет сильно возражать. Всегда есть оправдание – мол, это был судебный поединок. Свои со своими.

Сен-Поль не на шутку перепугался. Сейчас ему отрежут голову. Отрежут мечом. Суд Божий свершится. Бог смотрит на всех свысока и видит сквозь стены. Только Сен-Полю уже не кажется, что Он смотрит на него покровительственно.

– Дайте сюда ваш документ, – потребовал Карл, улыбаясь зловеще-любезно, как пристало Рыцарю-в-Черном.

Сен-Поль протянул кору. Рука его, однако, не дрожала.

Бросив на кору беглый взгляд («Растленный Карлом…»), Карл переправил ее под нос Гельмуту.

– Вы считаете этот документ подлинным? Если да, то на каком основании? Если Вы не уверены, то на каком основании Сен-Поль считает себя вправе обвинять меня в содомии и делать это привселюдно? Вы не допускаете, что Дитрих и Сен-Поль могли быть в сговоре? Отвечайте же!

Карл рычал, Карл грохотал, Карл неистовствовал. Меч Обри – дрянной французский мечишко. Но в руках Карла он мортально[96] тяжелел. Если бы меч этот был не мечом, а, скажем, обыкновенной вилкой таких же размеров, то и она сияла бы в руках молодого графа Дюрандалем. Здесь важна фигура героя, а не его орудие. Здесь важно само возмездие, а не то, как и чем. Фурии могут довольствоваться китайскими фонариками. Немезида страшна и с зубочисткой.

Гельмут осторожно взял кору, повертел, рассмотрел. Ответить на все вопросы Карла по порядку было невозможно. Он не запомнил и половины.

– Молчи по-любому, – услышал Гельмут предостережение Жювеля.

Карл не дождался ответа.

– Правосудие безмолвствует. Наше правосудие прямо сейчас… – заверил Карл Гельмута.

Карл выглядел рассеянным, но на деле лишь полностью забылся в бешенстве. Если бы Гельмут сказал хоть что-то, правосудие могло бы свершиться над ним в первую очередь. Устами Жювеля глаголил Водан.

Не говоря и не медля больше, не глядя больше ни перед собой, ни на свою жертву, Карл одновременно с шагом вбок наносит удар безо всякого расчета. Без расчета, а так, наудачу, но Сен-Поль должен быть мертв наверняка.

Звон и искры, которые одни и достают графа. Меч Карла встречается с мечом Дитриха и, оскользнувшись о тысячу серег его прабабки, рубит стол, не Сен-Поля. Всеобщее восхищение тевтоном. Всяк, кто не дурак, видит: Дитрих и Сен-Поль в сговоре. Карл видит, остальным покажет.

Теперь короткая отмашка вправо. Из рассеченного Дитрихова чрева брызжет кровь. Всеобщее восхищение Карлом.

И, немного отступив назад, описав мечом вспыхнувший оранжевыми всплесками свечного пламени эллипсоид, Карл получает полную сатисфакцию.

Тело Дитриха, раздвоенное, пребывает в видимой целостности. Легкий тычок ноги – и, раскрывшись, как арбуз, Дитрих разваливается. Карл швыряет в кровь каракули Мартина.

«Вот и славно, – признался себе Гельмут, – разве только арфист был хороший».

Карл пресыщен мщением. И когда Оливье, отгораживая Сен-Поля какой-то бумажкой, говорит, что с сего дня граф находится в подданстве у французской короны, Карл, удовлетворенный, только и цедит: «Короны-вороны…»

– Возьмите, спасибо, – говорит он, возвращая Обри вытертый о скатерть меч.

11

Жювель подбросил дровишек, костер воспрял и содержимое котла вновь радостно забурлило. Дитрих фон Хелленталь, покойный, ныне варимый, приподнялся над поверхностью, и часть его достойного бедра выглянула из кипящего масла.

– Не дело всплывать, – Жювель пошевелил в котле лопатой, и чресла тевтона вновь погрузились в котел.

– Варись, понял? – он прошелся вокруг, набрал дров, опять заправил огонь.

Костер отрыгнул искрами и дохнул дымным смрадом. Ноздри Жювеля вздрогнули под напором тлетворного тевтонского духа, и он сочно, с чувством чихнул. Запах, конечно, неприятный, но, подобно многому неприятному – притягательный. Готовые фрикадельки всплывают. Готовый фон Хелленталь не всплывает, не разлагается и более уже не воняет. Жювель говорит сам с собой.

– Там внизу что? Что здесь. Точно. Я что тот черт, делаю что он. Мешаю теперь лыцаря, хоть граф Сен-Поль чуть не снял мне шкуряку. И снял бы, если б не господин Гельмут, тысячу лет жизни ему. Черт свидетель. Будь он, кстати, неладен, – Жювель трижды сплюнул через плечо и торопливо перекрестился.

Случайным слушателем Жювеля был глубокий фарфоровый горшок без рисунка, стыдливо стоявший поодаль, пока еще пустой. Предусмотрительные Гельмут и Иоганн, памятуя о конфузе, приключившемся с костями Мартина, забраковали серебряную тару как обладающую властью искушать нравственно недоразвитые души и решили, что кости Дитриха неплохо доедут до родного склепа и так.

– Господин Гельмут совсем другое дело, чем Сен-Поль, – бубнил Жювель, оперевшись на лопату.

Он, конечно, отправится в Алемандию[97] вместе с господином Гельмутом. Его презренной шкуряке, которая, как ее не презирай, все-таки яранга души, будет определенно покойней под сенью тевтонских хоругвей.

Глава 8

Замок Шиболет

1

В замке Шиболет дважды в день сменялась стража. Трижды звали в трапезную. Четырежды палили из пушки: в полдень, в полночь, на закате и на рассвете. Пять раз в день Изабелла раскладывала пасьянс. Карты сообщали однообразной курортной жизни дополнительное (четвертое) измерение. Арканы Таро мистически измеряли Изабеллу. И чем однообразнее становился рисунок на скатерти (ромашка, два лютика, ромашка), чем скучней было сидеть у окна, тем более значительные события маячили вдали. На них, куда-то за пределы замка, указывали остриями копий томные молодые мужчины (валеты треф и пик), туда стреляли глазами инфернальные прерафаэлитские дамы (пик и бубен), к ним обращал навершия державы бородатый пиночет (король бубен) и похорошевший фидель (король червей). Значительные, судьбоносные события пророчили десятки, тузы и множественные их комбинации. Оставалось только сбыться, случиться, произойти.

2

Изабелле было хорошо за двадцать. Ей всегда везло скрыть все, что требовалось, в том числе возраст. Она была в фаворе у Людовика. Ее находили привлекательной, а при мягком освещении даже красивой – умные глаза, подвижные, как две рыбки, выгодная античная грудь, к верхней губе намертво пристала родинка – гостья из мира париков и претенциозности. Шиболет не был местом ее заточения, как можно было бы подумать, памятуя графа Монте-Кристо, отнюдь. Он был удаленной беседкой для отдыха беременной, которой представлялась всем, кроме самой себя, Изабелла. Вдали от короля любовница короля сохраняла мнимый плод.

Изабелла была спокойна, как подсолнечное масло, хитра как раз в той степени, чтобы можно было побаловать себя бесхитростностью, строптива, богобоязненна и напрочь лишена честолюбивых заскоков. В Париже она была любима несколькими французами, уступившими ее своему королю.

Она нравилась Людовику тем, что не была скучна и знала чувство меры. Прояви Изабелла больше инициативы, она могла бы приобрести значительное влияние при дворе и впоследствии войти в феминистские анналы в качестве одного из выдающихся she-кукловодов французского двора. Тогда ее позднеготический портрет кисти Рогира ван дер Вейден поместили бы среди былин о Ливиях Августах и Нефертити, где ее биография, политая грушевым сиропом, предвосхищала бы сказ о маркизе де Помпадур («Знаменитыя женщины», СПб., 1916). Если бы она была настойчивей! Людовик, сам того не ведая, исполнял бы ее прихоти и перенимал ее ненавязчивые предпочтения. Вскоре можно было бы наложить лапу на внешнюю политику и начать отказывать Людовику в основном инстинкте, чем и привязывать его к себе еще крепче. Но Изабелла была равнодушна к политике. Впрочем, отказывать Людовику она начала довольно скоро. Тот был даже немного рад – у него не получалось быть с Изабеллой ласковым настолько часто, насколько это соответствовало его представлениям о монаршей любвеобильности. Лекари не слишком помогали.