Перо архангела

– Ещё какая! Представляешь, отец однажды рассказал нам с Милкой ещё одну историю из его детства. Теперь я всё чаще думаю об этом. В психологии есть такой метод – самонастрой и визуализация. Когда человек, ставя перед собой цель, постоянно думает о ней, рисует, описывает подробно и жаждет ее осуществления. Хочешь, расскажу?

– Конечно! – усаживаясь поуютнее, сказала Софья.

– Когда папа был ребёнком, в самый канун Рош-ха-шана, еврейского Нового года, он на клочке бумаги нарисовал свою мечту и положил этот незамысловатый рисунок между страницами Талмуда, священной книги. Каждую пятницу в синагоге перед шаббатом, читая молитвы, он перекладывал свой рисунок с места на место, как закладку, а затем снова прятал на страницах мудрой книги. И вот в момент, когда все молящиеся читали: «Входите с миром, ангелы мира, посланцы Всевышнего, Святого Царя царей, благословен Он!», мой отец искренне просил Всевышнего исполнить его заветную мечту и сделать так, чтобы стал он успешным и состоятельным человеком и смог бы жить на самом прекрасном острове посреди моря! И, представляешь, спустя почти два десятка лет его мечта осуществилась! Он стал успешным стоматологом, открыл здесь, в Кронштадте, частную практику, купил этот дом. Вот так случаются чудеса и сбываются мечты!

– Да уж, история со счастливым концом! Помимо молитв и мечтаний, я полагаю, твой отец усердно учился и много трудился, – добавила Софья, пристально глядя на улицу сквозь белый кружевной тюль.

– Ну да, поработать тоже пришлось, – рассмеялась Анна. – А дом этот мы все очень любим. Тут столько было счастливых моментов, столько веселья… – задумчиво, с лёгкой грустью продолжила она, поддавшись воспоминаниям. А затем снова улыбнулась, вспомнив про младшую сестру Милку, которая с раннего детства, выслушав папину историю, тоже нарисовала свою мечту и также спрятала листок между страниц Талмуда. На заветной страничке из Милкиного альбома неровными печатными буквами было записано: «Хочу поскорее вырасти и выйти замуж за заморского принца!».

Беседу девушек прервал Шимон Моисеевич, неожиданно появившийся на пороге гостиной. Он довольным отеческим взглядом отметил, что они самостоятельно развели огонь в камине и уже позавтракали. По всему дому струился лёгкий и приятный аромат кофе. Поздоровавшись, доктор Гринберг поспешил в свой кабинет, а затем снова в прихожую, ловя себя на мысли, что совершенно нет желания выходить из теплого и уютного дома. Треск дров в камине наполнял гостиную уютом и создавал флёр таинственности. Все эти моменты скрашивали начало нового дождливого дня. «Ещё немного, и этот мелкий холодный дождь превратится в мокрый снег, а там и в метель», – подумал Гринберг, на всякий случай прихватив с подставки зонт и надевая галоши.

Последние политические события сильно расстраивали Шимона Моисеевича. Отсутствие привычного порядка и то тут, то там творящиеся «недоразумения» – так растерянный доктор интеллигентно называл выстрелы, погромы и митинги в Кронштадте – приводили его в замешательство.

Рассказывая Соне историю приезда молодого Шимона Гринберга на остров, его старшая дочь не знала особенных и сугубо личных причин появления отца в Кронштадте. А дело было так.

Однажды, взяв в руки заветную закладку, Шимон решил прочитать, что было написано на иврите на неожиданно открывшейся странице Писания, где как бы случайно оказался листочек с его мечтой. «Ездра 5:8: Да будет известно, что мы ходили в Иудейскую область к дому Бога великого; и строится он из больших камней, и дерево вкладывается в стены (на иврите слово «стена» звучит как КОТЁЛ!); и работа сия производится быстро и с успехом идёт в руках их».

«Так вот оно, Указание! – подумал с волнением набожный Шимон, который накануне прочитал объявление в одной из львовских газет, попавшееся ему на глаза, о том, что Адмиралтейству на острове КОТЛИНЪ (котёл или Ketlingen – котловый остров – немецкий) требуются молодые врачи разных специальностей. – Я теперь точно знаю, что мне нужно именно в крепость Кронштадт, где я буду жить как за каменной стеной!» – твёрдо решил молодой Гринберг.

Прибыв на остров, он быстро устроился на военную медицинскую службу и начал практику. Однажды, придя на благотворительный концерт классической музыки в Морское офицерское собрание на Большой Екатерининской улице, Шимон Моисеевич увидел стройную темноволосую пианистку и влюбился в неё, что называется с первого взгляда. Второй раз они неожиданно повстречались в Морской библиотеке и невольно потянулись к одной и той же книге на стеллаже. Это был томик романтических и приключенческих кавказских историй писателя-декабриста Бестужева-Марлинского, которого сам Александр Пушкин почитал как учителя и гения русской литературы, называя «русским Байроном» своего времени.

«Это судьба!» – подумал Шимон и под стук взволнованного сердца галантно назначил время их первого свидания летним вечером после завершения приёма пациентов. Будущая супруга Гринберга оказалась племянницей градоначальника, героического адмирала Вирена, и была во всех отношениях блестящей партией для молодого врача-стоматолога из состоятельной еврейской семьи. Именно на покойную жену, подрастая, всё больше походила их старшая дочь Анна…

– В моё отсутствие, дорогие, прошу вас не покидать дом! – говорил каждое утро перед уходом доктор Гринберг дочери и её приятельнице. – Ситуация в городе непредсказуемая и крайне опасная!

– Мы понимаем: никому не открывать, в разговоры не вступать, никого не впускать! – скороговоркой отвечала Анна. – Сообщаю, что наша Милка уже позавтракала, привела себя в порядок и убежала в свою любимую лабораторию. У неё там всегда много дел. Просто поражаюсь столь серьёзной тяге моей младшей сестры к медицине и биологическим экспериментам.

– Вот и славно! – улыбнулся Шимон Моисеевич и спешно вышел из дома.

Сегодня с утра он, по обыкновению, не стал заходить в свой домашний кабинет на первом этаже, где чаще всего вёл приём пациентов, а отправился по вызову, взяв извозчика.

– Знаешь, Соня, если бы я оказалась одна, вот так, как ты, в революционном Петрограде, я не знаю, смогла бы спастись или нет, – задумчиво сказала Анна, глядя на пламя от разгоравшихся дров в камине.

– Смогла бы, обязательно смогла бы! – ответила Софья, внимательно посмотрев на подругу.

– Люблю смотреть на огонь. Так хочется, чтобы он забрал все обиды, переживания и страхи, – прошептала Анна.

– Личные обиды и переживания не самое опасное и тяжёлое, моя милая! Мне представляется, что ближайшее будущее, даже в сравнении с тем, что сейчас происходит в нашей России, в тысячи раз станет страшнее. Нам нужно либо бежать из страны, либо как-то приспособиться. «Тертиум нон датур!» (Третьего не дано! – латынь.)

– Я не верю, что всё так катастрофично. Да и отец пока не говорит об отъезде, – тихо сказала Анна.

– Я видела своими глазами, что произошло в столице той страшной ночью, когда случился Октябрьский переворот, начатый залпом орудий с «Авроры», стоящей у берегов Невы. Так крейсер возвестил о начале штурма Зимнего дворца, по которому тут же ударили орудия Петропавловской крепости. Я никогда не смогу забыть ужас, который испытала. Дорога сюда, полная смертельных опасностей, кажется мне кошмарным сном. Ты же вот совсем почти не бываешь на улице. А тем временем и в Кронштадте произошли перемены, и они страшны по своим последствиям, – добавила Софья.

– Я не глупа и знаю больше, чем ты думаешь! Жизнь здесь, в Кронштадте, конечно, не то что сейчас в Петрограде. Однако на протяжении минувших месяцев уже несколько раз и в городе, и на флоте поднимались мятежи. Каждый раз находился выход, но теперь всё намного опаснее. Я была сама не своя, когда отец прочитал в местной газете, что мятежный дух овладел революционно настроенными массами и они захватили Петроград, что свергнуто Временное правительство и установлена военно-революционная диктатура – власть большевиков. Что теперь будет, никто не знает! Здесь, в Кронштадте, накал человеческих страстей и революционная эйфория были колоссальными, как цунами, уже в Февральскую революцию. Толпа матросов под «Марсельезу» зверски растерзала родственника нашей покойной мамы – адмирала Вирена, героя Русско-японской и Первой мировой войн! А ведь одно время он был даже главнокомандующим Черноморским флотом! За годы своей службы так много успел сделать во славу Отечества. Они… закололи его штыками на Якорной площади, прямо у стен Никольского Морского собора, и несколько дней не позволяли родным захоронить тело. Опасаясь расправы, вся его семья спешно выехала в Европу ещё до Октябрьского штурма Зимнего, – не в силах сдержать нервную дрожь, Анна эмоционально рассказывала подруге то, что пережила сравнительно недавно.

– Нужно быть сильными, найти в себе мужество, иначе мы все погибнем! – обнимая подругу, сказала Софья.

– Отец говорит, что революционеры вымещают на всех и вся накопившуюся агрессию и со злобой крушат на своём пути то, что их раздражает. В Кронштадте то тут, то там возникают стихийные митинги. Теперь нижние чины, самовольно покинув военные корабли, нагло разгуливают по восточной стороне Николаевского проспекта: то есть по нашей «бархатной», где прежде им было запрещено появляться! При этом они ещё громко и вызывающе пересвистываются со своими сослуживцами, которые привычно проходят по «ситцевой» – теневой стороне проспекта. А буйные матросы, нетрезвые и расхристанные, выкрикивают разухабистые выражения. А на Екатерининской улице у входов на бульвар оторвали и сожгли висевшие таблички с надписью: «Собак не водить, нижним чинам не заходить». Хамство и вандализм! Разве так можно? Зачем же разрушать доброе, хорошее? – не унималась Анна, продолжая рассуждать о ситуации в городе.

– Они уничтожают то, что напоминает им об их тяжёлой доле, – спокойно и тихо сказала Софья. – Джинна выпустили из бутылки, дорогая Энн!

– Однажды в детстве я видела, как с цепи сорвался злой пёс, проживший всю свою жизнь на этой цепи длиною в сажень… – осторожно подкладывая дрова в полыхающий огнём камин, продолжила Анна. – Это было жуткое зрелище! Он был неуправляемым…

– Я устала от этого всего, дорогая! Нужно взять себя в руки! Твой отец – врач, он нужен при любом режиме. Зубы есть у всех, и они время от времени болят, поэтому ты не должна нервничать. Вас не должны тронуть. Постарайся быть ему полезной. Ты же была лучшей среди нас в гимназии. Наверняка ты сможешь ассистировать отцу, – рассуждала вслух Софья.

– О нет, дорогая! Это наша Милка увлечена медициной. Я же – совершенно другой человек! Это она с детских лет ищет способ сохранения зубов и лечения дёсен. Ты не поверишь! Сестра в свои четырнадцать успешно делает противовоспалительные отвары и примочки из трав на основе папиных и собственных рецептов. Отец хвалит её и полагает, что Милку ждёт успешное будущее. А я – другая. Я абсолютно не выношу запаха больных зубов! Нет, я не смогу, Софи! Медицина – это не моё. Даже сейчас мне становится дурно только от одной мысли о стоматологии.

– Что же делать? Если в ближайшие месяцы ничего не изменится, придётся приноровиться.

– Боже мой, я представляю, как в отчаянии рву зуб какому-нибудь комиссару. Знаешь, а в этом что-то есть!

– Вот-вот, – невольно улыбнувшись, сказала Софья.

– На самом деле я давно мечтаю о карьере учителя, ведь люди этой профессии тоже нужны при любом режиме. А… как же ты? Что намерена делать ты?

– Я не могу оставаться в России! Мне необходимо уехать в Польшу. Там теперь живёт моя семья – сестра и … вдова моего отца. Дни идут, а я всё никак не найду способ выехать из страны. Надеюсь, в ближайшее время что-то изменится к лучшему. Я жду, очень жду! Не могу же я обременять вас своим присутствием бесконечно! Да и средства на эмиграцию нужно найти как можно скорее. Я успела захватить с собой из нашего дома некоторые ювелирные украшения, правда, что-то уже продано. Как раз об этом сегодня собиралась поговорить с тобой и твоим отцом. Боюсь, что мне не удастся вывезти за границу самые важные для семьи фамильные ценности. В это лихое время их попросту отберут по дороге. Аня, могу ли я просить тебя об услуге?

– Слушаю тебя, дорогая, – внимательно глядя на подругу, тихо произнесла Анна.

– Видишь ли, я обязана сохранить хоть что-то из драгоценностей в память о семье. Самое дорогое – это фамильная реликвия – шифр фрейлины императрицы, который моей покойной бабушке подарила сама Александра Фёдоровна – супруга императора Николая I.

– О, Софи, это серьёзное дело! Я, право, не знаю… А давай лучше дождёмся отца, и ты обратишься к нему с этой просьбой. Это большая честь, но и большая ответственность!

– Хорошо, дождёмся вечера, – улыбнувшись, ответила Софья.

Вдруг на первом этаже раздался грохот от разбитого стекла.

– Да кто ж опять закрыл эту дурацкую дверь?! – донёсся возмущённый крик Милки.

Подруги в испуге переглянулись и быстро поспешили к лестнице. На потёртом персидском ковре в прихожей первого этажа, сидя на корточках, возилась Милка, собирая руками крупные осколки разбитого стекла межкомнатной двери.

– Мила, ну что опять? – воскликнула Анна, торопливо спускаясь по лестнице.

– Понимаешь, эта дурацкая дверь никак не желала открываться! А я же с колбами! Теперь и колбам «крышка», и отвара больше такого нет. Надо идти на рынок за травами! Одной мне нельзя! А вы, трусихи, конечно же, не пожелаете со мной сходить туда в «такое безумно опасное время»! – ёрничая, добавила девочка, резко разведя руками и неожиданно швырнув осколок стекла, будто специально решив запустить им в стену. – Ой! Ну как это можно спокойно воспринимать, а?! Научите меня! – раздражённо, чуть не плача, возмущалась Милка.

– Спокойно! – строго сказала Анна. – Ну что ты делаешь?! Оставь всё как есть, сейчас же, – переходя на спокойный тон, добавила она.

– Начина-а-ается! – вставая в полный рост и осторожно вынимая мелкие осколки из левой ладони, Милка исподлобья посмотрела на старшую сестру, недовольно выпятив нижнюю губу и сдвинув брови.

– Подожди, Мила, ты опять не в ту сторону эту дверь открывала! – с улыбкой сказала Софья, осматривая масштабы бедствия.

– Что?! Опять?! Я совершенно не понимаю, как теперь работают двери в этом доме! Зачем надо было отцу менять старую дверь на эту, непонятную?!

– А затем, что кое-кто, вечно спешащий, сломал обе ручки и замок! Ничего сложного нет в том, чтобы запомнить, в какую сторону следует открывать дверь, которая для твоего же удобства теперь просто крутится! – переходя конкретно на «личности», менторским тоном резюмировала Анна. – Даже петли установлены абсолютно новые! И что же теперь мы скажем отцу? Хорошо, что его пока нет дома и он не услышал этот звон и грохот.

– Так и скажем. Что дверь тут неуместна и её нужно убрать, – спокойно и уверенно ответила Милка, слизывая капли крови с руки.

– Она ещё и поранилась! – совершенно недовольно добавила Анна, по-матерински взяв руку девочки и осмотрев ранку. – Лучше бы ты, Мила, чем другим занялась, – глядя в глаза младшей сестре, ласково сказала она.

– И чем же? Вязанием крючком, как ты? Какая скука! Увольте меня от этого! – гримасничая, сказала девочка.

– Иди к себе, обработай ранку. А мы сейчас тут всё приберём и вернёмся наверх, – проведя ладонью по кудрявым и рыжим волосам девочки, нежно улыбнувшись, сказала Анна.

– Хорошо! – Младшая дочка Гринберга уверенным шагом пошла вверх по лестнице. – А завтра сходим на рынок за травами? – вдруг, резко повернувшись назад, спросила она, чуть не свалившись с лестницы.

– Если ты в целости и сохранности доживёшь до завтрашнего утра, то, конечно же, сходим, – усмехнулась Анна, старательно орудуя совком и веником, чтобы быстрее навести порядок в прихожей до возвращения отца. – Вот что с ней поделаешь? – сказала она подруге. – Творческая личность растёт! Без меня они пропадут.

– Я только об этом сейчас подумала, – добавила Софья. – Знаешь, может, и к лучшему всё? Если потихоньку жить и ни во что не ввязываться, может быть, удастся сохранить свой устоявшийся мир и быт? Я же не смогу оставаться здесь! К тому же я уже не одна, у меня теперь есть друг. Мы познакомились с ним чуть более месяца назад, и он мне небезразличен, я так чувствую. Через несколько дней он придёт за мной, поэтому мне необходимо решить вопрос, о котором я уже начала с тобой говорить.

– Вот как! – удивилась Анна. – Благодарю, что сказала. Теперь я лучше понимаю и твоё неуёмное волнение, и твои ожидания. Ты, может быть, и не замечаешь, но так много времени проводишь, глядя в окно. Признаться, я думала, что ты грустишь о доме, о семье, обо всём свершившемся… – добавила она.

– И это тоже, безусловно! Но… моё сердце… в плену… – смущаясь, добавила Софья.

– Это же прекрасно, дорогая! – воскликнула Анна и, бросив на пол веник и совок, обняла подругу. Приведя прихожую в порядок, она тщательно вымыла руки и, оценивающе осмотрев их, сказала: – Ты знаешь, Софи, из меня может получиться прекрасная аидиш мамэ (мамаша – идиш), я вот уже и с метлой, и с печкой совершенно подружилась. Остаётся научиться прилично готовить форшмак и гефилте фиш (фаршированная рыба – идиш), и можно жить, как говорится, припеваючи!

Софья искренне рассмеялась. Она с детства любила своеобразный юмор подруги.

Тем временем в доме стало совсем тепло от разгоревшихся в полную мощь дров.

Вернувшись наверх, девушки снова уютно расположились в глубоких и мягких креслах возле дышащего жаром камина. Немного взволнованная и раскрасневшаяся Софья снова подошла к окну. Слегка отодвинув тяжёлую портьеру, она расстегнула изящную верхнюю пуговку своего тёмно-синего платья. Заметив, что от жары в комнате запотели окна, не оборачиваясь, указательным пальцем на стекле Софи написала имя возлюбленного: «АЛЕКС», а затем, покраснев ещё больше, быстро стёрла написанное…

Сделав вид, что ничего не заметила, Анна решила нарушить тишину, пока вздыхающая и опустившая глаза Соня возвращалась к камину:

– Через несколько часов вернётся отец, и я постараюсь переговорить с ним. Он наверняка лучше нас сможет найти решение твоего вопроса.

– А можно мне с вами посидеть, погреться? – высунувшись на полтуловища из своей комнаты, спросила Милка, пряча намазанный йодом палец.

– Конечно! Мы как раз разговариваем об очень интересном, что тебя может увлечь… – сообщила Анна, заговорщицки посмотрев на свою подругу.

– Аня! – удивлённо сказала Софья.

– Не волнуйся, всё хорошо! Мы должны вовлекать её в наши девичьи беседы, иначе эта «творческая личность» так и останется дикаркой. Эти занятия естественными науками могут завладеть всем её временем и естеством, и тогда будет поздно! А она же девочка! Знаешь, так порой не хватает мамы или хотя бы гувернантки.

– Ну, и о чём мы поговорим? – с любопытством спросила Милка, весело запрыгнув на софу.

– Во-первых, не скачи! Ты уже довольно взрослая девочка, и пора бы становиться женственнее и сдержаннее, – спокойно заметила Анна.

– Ну, пардон муа (простите – французский)! Женственнее?! Я же ещё не окончила гимназию и вряд ли теперь смогу, нашу Александринку, к моему счастью, закрыли! Всё! Конец учёбе, прощайте, великая вредина мадам Фике! А в «смольных институтах» обучаться мне не довелось и вряд ли теперь доведётся… О майн готт, неужто мне выпала судьба остаться неучем?! – картинно с напускной горечью воскликнула Милка.

– Если бы тебе довелось поучиться в Смольном, ты бы не была такой… – сказала Софья.

– А какой такой? Что такого есть в «смолянках», чего нет у меня или, к примеру, у вас? Всё одно и то же – ноги, руки, ну, может быть, голова не у всех на месте или, может, у кого-то из них вместо сердца кремень? Так интересно было бы увидеть. Я бы посмотрела! – пытаясь пошутить, тараторила без умолку девочка-подросток.

– Зря ты так! Старайся поумерить свой юношеский максимализм, – посоветовала Анна, намекая на Милкин переходный возраст и жажду спорить на любые темы. – Не забывай о правилах хорошего тона!

– Мы с твоей сестрой, конечно, не «смолянки», но, если тебе интересно, я могу кое-что рассказать о жизни выпускниц Смольного института благородных девиц. Кое-какие интересные истории я помню, мне бабушка рассказывала.

– И что же она рассказывала? Я вот однажды от наших знакомых слышала, что «смолянки» – прекрасно образованные девушки из старинных родов. И все как есть – сущие нимфы и украшение балов! – Милка подскочила и, размахивая руками, начала изображать танцующую балерину…

– Ах, если бы это было самым главным! Балы – это то, что было на виду. Бабушка рассказывала, что воспитанницы с девяти лет жили совершенно в спартанских условиях. Представь себе, что ты все годы учёбы живёшь в изоляции от общества в огромной, холодной, как погреб, общей спальне, уставленной многочисленными кроватями. И у тебя из личных вещей абсолютно ничего нет! Одежда, обувь, книги… – всё казённое! Домой тебя отпускают только три раза в год: на летние, пасхальные и рождественские каникулы. Режим, распорядок и дисциплина – вот такой была жизнь в Смольном институте благородных девиц. Нам с твоей сестрой повезло, нас в гимназии не так мучили и ограничивали, как в Смольном. Нам, слава богу, не приходилось собирать крошки со стола, чтобы совсем не умереть с голоду…

– А их что же, голодом морили? – удивилась неугомонная Милка.

– Бывало и такое, что ограничивали в рационе, особенно в дни церковных постов, – ответила Софья.

– Кошмар! Уж лучше домашнее обучение! – сказала девочка.

– Однако «смолянки» – цвет высшего общества в Российской империи, прекрасно воспитанные, обладающие хорошими манерами, образованные девушки, из которых получались не только замечательные жёны и будущие матери. Сама императрица выбирала себе фрейлин из числа лучших выпускниц Смольного института! А это была мечта каждой высокородной девушки тех лет – стать придворной фрейлиной и из рук государыни получить тот самый знаменитый шифр фрейлины императрицы, настоящее сокровище, усыпанное бриллиантами.

– Насколько я знаю, у них были совершенно ограниченные возможности устроить свою личную жизнь, – подключилась к разговору Анна, – замуж они выходили не столько по любви, сколько по воле императора или императрицы.

– Понятно. Ну, это если тебя выберет императрица, так ведь? А если не выберет? Ни подарка тебе, шифра этого бриллиантового, ни жизни сытой и красивой. Получается, зря только голодала и страдала целых девять лет своей жизни в этом Смольном! Нет, это мне не нравится! Это же не жизнь, а сущая мука! – сделала вывод Милка. – Ну, вы тут беседуйте, а мне эта история про бедняжек «смолянок» совсем всё настроение испортила. Лучше бы я её не слышала! Так бы и думала, что они – это волшебные красавицы феи, которые жили рядом с императорской семьёй и кружились в вальсах с прекрасными офицерами и с великими поэтами. Я теперь уж и не знаю, что и думать обо всём этом. И надо ли вообще что-то думать? Пойду порисую лучше.

– Что же ты рисуешь, Мила? – поинтересовалась Софья.

– Да вот, недавно приступила к изображению внутренних органов мыши. Но выходит не очень удачно, краски смазываются. А ещё, пока рисунок подсыхает, нарисованные внутренности мышки меняют цвет. Так жалко, что, высохнув, краски перестают быть такими яркими, как хотелось бы. А мне хочется изобразить всё как можно более реалистично. Надо что-то придумать, чтобы краски не расплывались и не меняли цвет, – озадаченно сказала девочка, накручивая на указательный палец правой руки локон своих рыжих волос. – Вот, может быть, уксуса немного капнуть? Ну хорошо, я пошла. Благодарю за общение! – прощально повертев рукой над своей головой, будто мушкетёр невидимой шляпой, сказала Милка и скрылась за дверью своей комнаты.

– Ты знаешь, Аня, а ведь Милкины шутки о Смольном не так уж далеки от действительности. И у неё, на мой взгляд, есть большой шанс стать «смолянкой», как моя бабушка.

– Это как же? – с недоверием воскликнула обычно сдержанная и спокойная Анна, которую очень беспокоил вопрос, где сможет доучиться её младшая сестра теперь, после закрытия городской женской гимназии.

– Я говорю серьёзно, – продолжила Софи. – Уезжая из Петрограда, по дороге я встретила довольно большую группу женщин во главе с начальницей Смольного, княгиней Верой Голицыной, и её старшей дочерью, которая с недавних пор стала сестрой милосердия. Вместе с ними были эвакуированные из Петрограда воспитанницы с преподавателями Смольного. Они все направлялись в Новочеркасск. Я сразу узнала Веру Васильевну. Когда два года назад я приезжала на летние каникулы в Петроград, она с дочерьми Марией и Софией была у нас в гостях. Папа поддерживал с её семьёй дружеские отношения. У них тоже имение в Пензенской губернии неподалёку от нашего… было, – сделав в конце небольшую паузу, с грустью сказала Софья.

– О, какая интересная новость! Я тоже слышала, что некоторые члены Временного правительства успели уехать в Ростовскую область. Идёт Гражданская война. Многие царские офицеры устремились в Новочеркасск, под знамёна Добровольческой Белой армии генерала Корнилова. Надо непременно подробно поговорить об этом с папой! Если бы всё устроилось, мы на полтора года смогли бы переехать в Новочеркасск всей семьёй. Отец смог бы там открыть стоматологический кабинет, а я бы устроилась на любую преподавательскую работу. Ради сестры я готова на такой поступок… И что в том плохого, если люди мечтают дать своим детям хорошее образование? А для нас с отцом это вообще крайне важно, это наш главный семейный долг перед Милкой.