История шляхты на осколках Речи Посполитой

Александр I удовлетворил все их ходатайства: создание «армии Варшавского герцогства»; сохранение каждым полком своего мундира и наименования; сохранение за каждым военнослужащим его чина; помощь деньгами, припасами и фуражом. Он изъявил согласие на образование в Париже Комитета из шести польских генералов, которые должны были работать над реорганизацией этих войск, и на отправку трёх других генералов в Лондон, в Берлин и в Австрию для переговоров о возвращении на родину пленных поляков. Александр соглашался на снятие секвестра в Польше и в России с имений магнатов, служивших при Наполеоне.

Великий князь Константин, поставленный царём главнокомандующим над польскими войсками, ранее участвовал в больших сражениях: в швейцарском походе Суворова, в битве под Аустерлицем и в тяжёлых кампаниях 1813 и 1814 годов. Не менее отца любил он все мелочи казарменной жизни и страдал страстью к военным смотрам – «парадоманией». Хотя он и был учеником знаменитого теоретика и историка наполеоновских войн Жомини, но остался по сути капралом. Получив от царя повеление организовать сначала польскую, а позже и литовскую армии, Константин предался этому делу всей душой, вносил в него серьёзные технические познания, терпеливый и упорный труд, вставал летом в 5, а зимою в 6 часов утра. Но успеху дела мешало его излишнее пристрастие к мелочам и недалёкий ум.

Восстановленные таким образом польские войска на своём пути к востоку через Нанси посетили в этом городе часовню Бон Секур, где покоятся останки короля Станислава Лещинского, и оставили там надпись, прославлявшую великодушие Александра I. Литовский 21-й конно-егерский полк Игнатия Монюшко также вошёл в состав нового польского войска. С согласия Александра I вернувшимся на родину польским солдатам наполеоновских войск под командованием генерала Винцента Красинского была устроена торжественная встреча.

Но у поляков, несмотря на явное благоволение к ним со стороны русского императора, оставались претензии, проистекавшие из различия русской и польской психологии, воспитанных веками прежней раздельной жизни: у одних рабской, у других вольной. «Всё, что является правилом, формой, законом, – писал Чарторыйский в 1814 году Александру I о великом князе Константине, – поносится и осмеивается […]. Он хочет во что бы то ни стало ввести в армии палочные удары и приговорил вчера солдата к этому наказанию, вопреки единодушным представлениям комитета». Между тем солдаты, которых великий князь наказывал палками, служили в армиях Французской республики и Наполеона. За неудачное учение Константин наносил кровные оскорбления офицерам и генералам. Для выросшего из дворни московитского дворянства это было естественным, для гордого шляхтича, воспитанного поколениями гордых предков-воинов – недопустимо. Из-за последнего отличия шляхетства в России укоренилось даже особое понятие – «польский гонор», что примерно можно перевести на общепонятный язык как характеристику человека «заносчивого», «высокомерного», «не считающего равными себе других людей». А сегодня можно было бы обозначить «польский гонор» и так: «Ишь, возомнил о себе! Уж и плюнуть на него нельзя!». Вскоре число офицерских отставок и солдатских побегов увеличилось. Офицеры и унтер-офицеры кончали самоубийством.

Не лучше, впрочем, относился он и к штатским, призывая к себе и распекая войтов и бургомистров, сажая под арест бургомистра города Варшавы; наказывая палками мещанина, обвиняемого в укрывательстве вора. Но наряду с грубостью у Константина бывали проблески рыцарского великодушия. Однажды, оскорбив офицеров, он раскаялся, взял обратно свои слова и в качестве удовлетворения предложил дуэль.

В сентябре 1814 года – и вновь с санкции императора – состоялось торжественное погребение тела князя Юзефа Понятовского в присутствии русских и польских войск, а затем многочисленные богослужения его памяти по всей стране. Александр поддержал также инициативу установить памятник этому национальному герою, воевавшему на стороне Наполеона и последовательно отвергавшему сотрудничество с Россией. Атмосфера, в которой поляки ожидали быстрого восстановления собственного государства, передалась даже Тадеушу Костюшко, который в письме к Александру заявил о готовности сотрудничать с ним. Ответ, полученный от императора, возбуждал ещё бо́льшие надежды: «Я надеюсь возродить мужественный и достойный народ, к которому ты принадлежишь […]. Пройдёт немного времени, и поляки восстановят свою родину и своё имя» (Роснер А.).

С октября 1814 по июнь 1815 года в Вене заседал конгресс представителей европейских государств. Победители должны были решить судьбу Европы и вопрос о дальнейшей судьбе польских земель. Ранее император России Александр I время от времени давал некоторые обещания полякам, стремясь завоевать у них симпатию. В том числе он намекал на возможность восстановления территории Речи Посполитой в границах 1772 года и предоставления Польше особого автономного статуса, поляки же в обмен должны были согласиться на признание русского императора своим наследственным королём.

Александр не дождался подписания Венских трактатов и уже 30 апреля объявил Островскому, председателю варшавского Сената, об образовании «Королевства Польского» и о даровании конституции. Однако вопрос о Польше был решён 3 мая 1815 года в Вене иначе. Ранее захваченные Россией польские земли, в том числе и земли Правобережной Украины (которую поляки называли Русью) и Литвы, оставались отныне в её составе в разряде российских внутренних губерний. Остальные же польские земли вновь оказались поделёнными между Россией, Пруссией и Австрией, причём бо́льшая часть герцогства Варшавского с самой Варшавой перешла под названием Королевства (или Царства) Польского под скипетр российского государя. Было создано независимое государство «Вольный город Краков», патронировавшееся тремя державами, принявшими участие в разделе Польши (Россией, Австрией и Пруссией). Идею превращения Кракова и Торуни в вольные города подал российский император Александр I. Но Торунь всё же передали Пруссии, а вот Кракову повезло больше – вместе с окрестными территориями 18 октября 1815 года он получил статус «вольной республики».

Будучи автономным в вопросах внутренней политики, Краков, тем не менее, не мог осуществлять внешнюю политику – она находилась в прерогативе государств-попечителей, которые сохраняли возможность контроля над ситуацией в «вольном городе» и через участие в его органах управления. Законодательная власть в Кракове принадлежала Собранию представителей, а исполнительную осуществлял Сенат из 12 человек. В состав Сената входили не только делегаты от Собрания представителей и Ягеллонского университета – авторитетнейшего в Восточной Европе учебного заведения, но и уполномоченные от трёх государств-попечителей – России, Австрии и Пруссии. Со своим университетом Краковская республика оставалась как бы цитаделью национальной литературы, языка, мысли, национальных упований. Председатель Сената хотя по конституции Кракова и не обладал единоличной властью, но в действительности сосредоточил в своих руках достаточно большие полномочия и обладал реальными рычагами влияния на городское управление. На этой должности был утверждён Станислав Водзицкий, прежде занимавший пост префекта департамента Кракова. Его кандидатуру лоббировал обладавший определённым влиянием на польскую политику Адам-Ежи Чарторыйский – бывший министр иностранных дел Российской империи. Земли, отошедшие к Пруссии, получили название Великого княжества Познанского. Австрия получила Малую Польшу (Западную Галицию) без Кракова и Восточную Галицию.

За пять месяцев до официального раздела Польши, 25 мая, в воззвании к полякам Александр уже объявил им о создании Королевства Польского и о введении конституции. Тогда поляки русской части Польши были охвачены столь глубоким всеобщим чувством признательности к императору Александру, что старик Костюшко 10 июня 1815 года написал из Вены императору, предлагая «посвятить остаток дней своих службе Его Величества». Однако здесь же Костюшко напоминает государю его обещание раздвинуть границы Польши до Двины и Днепра и даровать конституцию не только Польше, но и Литве.

Три дня спустя в письме к Чарторыйскому старый воин начинает делать оговорки по поводу «маленького клочка территории», носящего громкое название «Королевства Польского»; он требует возврата восточных воеводств, беспокоится по поводу русского вмешательства в польскую администрацию. Теперь Т. Костюшко отказывается вступить в русскую службу потому, что предыдущее письмо оставлено без последствий, а он, Костюшко, «не желает действовать без гарантий для своей страны и не хочет увлекаться пустыми надеждами» (Уманец Ф. М.). Несмотря на это, он прибавляет: «Я сохраню до самой смерти чувство справедливой благодарности к государю за то, что он воскресил имя Польши».

Таким образом, надежды тысяч и тысяч поляков, участвовавших в наполеоновских войнах исключительно ради восстановления независимого польского государства в границах 1772 года, оказались несбыточными. Как же отнеслись сами поляки к происшедшему? На этот вопрос недвусмысленно отвечает письмо председателя Временного управления герцогства Варшавского Ланского, которое он направил Александру I: «Всемилостивейший государь! Вменяю в обязанность донести, что манифест о восстановлении Польского королевства под скипетром России не произвёл такого впечатления, какого ожидать бы можно от народа более чувствительного. Причиною есть следующее. Всеобщее желание, чтобы быть Польше владением отдельным и в том же пространстве, в каком было оно прежде разделения» (Уманец Ф. М.).

20 июня 1815 года гражданские и военные власти Польши были приглашены сначала в Варшавский Замок, а затем в собор святого Яна, где были прочитаны отречение короля саксонского от великогерцогской короны (деликатное внимание к польской лояльности) и манифест Александра о конституции. По конституции император России являлся одновременно наследственным королём Польши. Для управления Польшей царь назначал своего наместника, при котором состоял Государственный Совет, обладающий административными функциями. Наместнику подчинялись министерства. Королевству Польскому предоставлялось право иметь свою армию.

Была принесена присяга пока только провозглашённой, но не выработанной конституции и «королю». Белый орёл и национальные польские цвета были водружены повсюду. Был отслужен молебен со включением молитвы salvum fac imperatorem et regem. ([Боже,] храни императора и короля. – латынь). Затем на равнине у предместья Воли был произведён большой смотр польским войскам, которые при криках «Да здравствует наш король Александр!» также принесли присягу. В общем, поляки могли быть признательны царю: он даровал им автономию, конституцию, национальную армию под национальным знаменем, национальное просвещение в Варшавском, Виленском и Краковском университетах.

«Александра I, въезжавшего в Варшаву в ноябре 1815 года, встречали торжественно. Он быстро завоевал симпатии салонов, появляясь на организованных в его честь многочисленных встречах и балах. По отзыву Фишеровой, император был «всегда любезен […]. Он произносит столько комплиментов, что их невозможно запомнить. Я даже заметила, что когда он находится в Варшаве, стрелка барометра веселья поднимается вверх». В таких случаях Александр часто облачался в польский мундир, перепоясанный лентой ордена Белого Орла, и этим неизменно приводил в восторг патриотически настроенных дам. Княжна Изабелла Чарторыйская, будучи уже в преклонных летах, писала: «Показалось сном, что существует Польша, польский король в мундире и национальных цветах. Слёзы выступили из глаз – у меня есть родина, я оставляю её своим детям».

Убедившись, что ни Речь Посполитая, ни Великое княжество Литовское не будут восстановлены союзниками по антинаполеоновской коалиции, с 1815 года бывший русский сенатор Михал-Клеофас Огинский перебрался жить во Флоренцию. Он получил известность и остался в истории как композитор благодаря написанным им полонезам, отличавшимся оригинальностью и характерностью. Самый известный из них называют «Полонезом Огинского», хотя сам автор назвал его «Прощанье с Родиной».

Стремясь чем-то возместить полякам за свои невыполненные обещания, Александр I не только предоставил широкую автономию Королевству Польскому, но и всячески уделял внимание и выказывал своё расположение к полякам. Однако это не могло возместить им утерянные надежды. Разуверившись в возможности реального восстановления Речи Посполитой в границах 1772 года, поляки в Варшаве всё чаще стали вступать в конфликты с русской администрацией и её сторонниками в польском обществе.

Надеясь сблизить русских и поляков путём заключения браков между ними, Александр I убедил польскую (точнее литовскую) княгиню Радзивилл выйти замуж за русского генерала А. И. Чернышёва. Но затем, находясь в Петербурге, княгиня спросила государя:

– Ваше Величество, может ли женщина развестись с мужем, который ежедневно понемногу её убивает?

– Конечно, – ответил император.

– Так вот, государь, Чернышёв морит меня скукой! – сообщила княгиня и после этого преспокойно отправилась в Варшаву.

В то время, когда эпицентр польско-русских конфликтов находился в Королевстве Польском, шляхта бывших литовских земель, ставших российскими губерниями Западного и Юго-Западного краёв, продолжала считать себя насильно отделённой частью единой шляхты Речи Посполитой, и события в Королевстве Польском находили самый заинтересованный и сочувственный отклик в Литве и на Руси. Правда, не у всех хватало материальных возможностей хоть чем-то проявить такое сочувствие. А кое-кто старался просто выжить в новых условиях бытия и как-то приспособиться к ним. Общественное мнение, отражавшее точку зрения старой шляхты, неприязненно воспринимало растущее число новых российских чиновников из числа бывшей польско-литовской шляхты.

27 ноября 1815 года император даровал Королевству долгожданную конституцию. 12 декабря конституция была обнародована. Форма государственного устройства, в теории вводимая ею, укрепила убеждение в добрых намерениях Александра и в том, что Польша видится теперь чуть ли не независимым государством. Конституция считалась самой либеральной в Европе, несмотря на то, что она определяла значительные прерогативы самодержца. Российский император при вступлении на престол всякий раз должен был короноваться польским королём, что соответствовало монархическим традициям поляков. Значительные общественные группы получили право избирать и быть избранными. Расширил свои полномочия Сейм – в числе прочих он получил право принимать бюджет, за что безрезультатно боролся во времена герцогства Варшавского. Конституция гарантировала гражданские свободы (в том числе слова и печати); в гражданских и военных учреждениях занимать должности могли только поляки. «Назначение на высшие посты только соотечественников и лишение такого права иноземцев придавало стране чисто национальное обличье», – утверждала Виридианна Фишерова. Назначения на министерские должности подтвердили, что правительство будет в руках поляков, а «их испытанный патриотизм и безупречное прошлое позволяли связывать с ними определённые надежды, и народ мог только рукоплескать выбору Александра». Среди вновь назначенных были хорошо известные полякам Станислав-Костка Потоцкий, Тадеуш Мостовский, Тадеуш Матушевич, Юзеф Вельгорский, Томаш Вавжецкий, Игнацы Соболевский. Эту идиллическую картину несколько нарушала неконституционная должность императорского комиссара при правительстве, которую занял Николай Новосильцов, ярый противник автономии Королевства. Во главе армии встал великий князь Константин Павлович, брат императора, который своим поведением и импульсивностью производил на поляков отталкивающее впечатление. Наконец, Адам Чарторыйский, человек самостоятельный и независимый, не был назначен наместником вопреки всем прогнозам. Этот пост неожиданно занял Юзеф Зайончек, генерал, известный своим патриотизмом, но слывший карьеристом и фигурантом Константина и Александра, слишком ревностным исполнителем их указаний.

Большое впечатление вызвали и декларации Александра – туманные, но понятные по смыслу – о присоединении к Королевству так называемых западных губерний Российской империи. Создание Литовского корпуса, указы, предписывающие завершить все судебные дела в Литве и урегулировать проблему долгов петербургской казне, порождали веру в то, что «надежда скорого объединения с братьями» (Юлиан Урсын Немцович) реальна и расширенное Королевство будет достойным наследником прежней Речи Посполитой. Лояльность к новому государству и признание Королевства своим облегчало и то обстоятельство, что многие деятели времён герцогства Варшавского нашли своё место в новой обстановке и очень быстро сменили свои симпатии с пронаполеоновских на проалександровские. С новым государством отождествляла себя не только политическая верхушка, а может быть, в первую очередь, многочисленные чиновники (Роснер А.).

* * *

Идиллия отношений между императором России и польским обществом в 1815 году весьма сильно потускнела у же в 1816 году. Через год «после Венского конгресса в Варшаве состоялись народные торжества по случаю «восстановления Королевства Польского». Обнародование документов, присяга нового правительства, благодарственные молебны, наконец, новый герб Королевства, впрочем, принятый враждебно («орёл чистый, белый, распятый на груди чёрного двуглавого чудовища»), сопровождались балами, театральными постановками, иллюминацией. Многочисленные поэтические сочинения, панегирики в честь Александра немногим отличались от подобных творений времён Наполеона. Воплощая в себе обычаи и литературную традицию эпохи, они в то же время отчасти передавали и чувства тех, кто искренне верил в возрождение собственной государственности. Некоторые политики явно перебрали по части пресмыкательства и крайней степени лояльности, подтверждением чего стал общественный бойкот в отношении Томаша Вавжецкого, который руководил июньскими торжествами 1816 года и произнёс излишне верноподданническую речь. Осмеянию подверглись и стихи Марчина Мольского, страдавшие тем же недостатком.

Особую позицию занимал в то время Костюшко. Разочаровавшись в решениях Венского конгресса и отказываясь в этих условиях от сотрудничества с Александром, он писал Адаму Чарторыйскому: «Мы должны быть благодарны императору за воскрешение исчезнувшего уже столь славного для нас польского имени. Но само имя ещё не нация, а лишь только населённое пространство земли»» (Роснер А.).

Столкнувшись с нерыцарским поведением российского императора, давшим, но не сдержавшим данное им слово о восстановлении Речи Посполитой в прежних до 1772 года границах, поляки вскоре были не только глубоко разочарованы, но и прониклись презрением к своим завоевателям. Для польского шляхетства, определявшего национальный характер и моральный климат в обществе, соблюдение данного слова являлось едва ли не важнейшим обязательством и признаком благородности. Шляхта в начале XIX века продолжала жить по правилам, столетиями выработанным в её среде, придерживаясь в отношениях между собой так называемого «рыцарского кодекса поведения», ревностно соблюдая его в малейших проявлениях общественной жизни. Нарушение правил этого кодекса наносило непоправимый ущерб виновному в этом.

В 1816 году, несмотря на все ранее пройденные процедуры, всю шляхту опять обязали представить в казённые палаты губерний сведения, доказывающие её права шляхетство. Часть мелкой шляхты или земян, ранее ухитрившихся доказать своё шляхетское происхождение, была переведена в «русское дворянство», остальные же – в «вольных людей» или, по российскому правовому статусу, в сельской местности в однодворцы, а в городах и местечках – в мещане. Таким образом, русская власть, стремясь стать популярной в глазах польско-литовской шляхты, одновременно возбуждала у неё крайнее неудовольствие собою, сходное с презрением к выскочке, требующем подтверждений в благородстве от шляхтича со многими поколениями предков, сам не имея того, что требует. В Речи Посполитой такое было бы просто немыслимо. Напротив, там существовала горделивая поговорка: «шляхтич на загроде равен воеводе»!

В первой половине XIX века на землях бывшей Речи Посполитой, вошедших в состав Российской империи, даже после всех директивных «расшляхтований» прежнего польско-литовского благородного сословия, бывшая шляхта, включённая в состав «российского дворянства», вместе с пришлыми русскими помещиками всё ещё составляла более 8% населения. Этим, вероятно, в сочетании с огромным числом «расшляхтованных», сохранявших свои прежние привычки и традиции, объясняется стойкий аристократизм, вжившийся буквально во все слои польского общества. Этот аристократизм поляков в России осознавался с отчётливым привкусом сложной смеси эмоций – от пренебрежения и шовинизма до подсознательной зависти вековечного раба к свободному человеку. Польский аристократизм пережил даже глобальные социальные потрясения начала и середины XX века. Заметно потускнел он лишь позднее – под давящим прессом коммунистического режима. Ф. М. Уманец в XIX веке отмечал: «в отказе Костюшки вступить в русскую службу уже заключается сознание собственного превосходства. Подобное же чувство очень скоро после присоединения образовалось в массе польского народа».

На комиссию, проводившую ревизию 1816 года, была возложена обязанность рассмотреть права лиц, называвших себя шляхтой, с точки зрения наличия записи о них в шляхетских ревизских сказках 1795 года. Из рассмотрения была исключена шляхта, получившая подтверждение Дворянских Депутатских собраний, и ожидавшая подтверждения в Герольдии Сената. Право утверждения в шляхетском звании Сенат передал губернаторам.

Ещё в 1811 году, после проведения ревизии, был разработан указ от 29 марта 1812 года, по которому шляхетское звание признавалась только за теми, за кем оно уже было утверждено.

Как было установлено в результате «разборов шляхты», по ревизии 1811, а затем и 1816 годов в местечке Белозёрке Кременецкого повета значился проживающим Ницепор (Никифор) Максимиллианович Перхорович Дзиковицкий вместе с женой Региной и сыновьями-близнецами. Никифор был потомственным униатским священником, родился 9 февраля 1771 года и умер не ранее 1818 года. Его дети Григорий и Фёдор родились 24 января 1794 года и тогда же были занесены в метрическую книгу церкви села Подлис Ковельского уезда. Но теперь они числятся в составе шляхты Кременецкого уезда. С 10 июня 1812 года (как сообщает формулярный список от 1 февраля 1818 года) Григорий Никифорович Перхорович Дзиковицкий, сын бывшего униатского священника Никифора Максимиллиановича и его жены Регины, по окончании наук вступил в службу писцом в канцелярию начальника Контрольных таможен в Волынской губернии. За уничтожением управления контроля с 30 июня 1815 года Григорий Никифорович Перхорович Дзиковицкий остался вне службы. Но с этого времени он занимался приведением в порядок письменных дел и сдачей их в ведение начальника Радзивилловского таможенного округа в Волынской губернии (на границе с Австрией).

13 октября 1815 года Григорий Никифорович Перхорович Дзиковицкий был определён по делам канцелярии волынского гражданского губернатора. 31 декабря 1815 года Григорий Никифорович Перхорович Дзиковицкий произведён в низший классный чин – коллежского регистратора. По прошению 22 февраля 1816 года Григорий Перхорович Дзиковицкий был уволен со службы, после чего находился в Радзивилловской пограничной таможне «при письменных делах». В это время в его формулярном списке даются такие примечания: происходит из дворян, селений и крестьян не имеет. Под судом и в штрафах не был, в военных походах участия не принимал. Способен к продолжению статской службы и достоин к повышению чина (Государственный архив Житомирской области. Фонд 146, оп. 2059).

Ф. М. Уманец констатировал: «В то время, когда Россия энергически отставала, присоединённое к России королевство Польское быстро продвигалось вперёд. Мы могли заставить Польшу бояться, но заставить уважать себя не могли. Конечно, народ более благоразумный, нежели поляки, умел бы так устроить дело, что, оставаясь при сознании собственного превосходства, он не допустил бы до разрыва с Россией. Немцы и финляндцы точно также сознают своё превосходство, но они избегают крайне натянутых положений. Поляки же, со старым легкомыслием, тотчас создали конституционную оппозицию и, не измерив своих сил, пошли на неравную борьбу. Польские министры сделались ответственны за непопулярность России. Началась травля польских министров по адресу русского правительства. С своей стороны, польские министры и вообще сторонники России при Александре I, вместо того, чтобы в борьбе с оппозицией искать нравственную точку опоры, должны были «пугать» ею поляков. Но страх никогда не создаёт приверженцев. Оппозиция с каждым днём всё более и более входила в моду. Преданность России (искренняя или основанная на расчёте) в глазах польского общества становилась синонимом отсталости, трусости или чего-нибудь ещё худшего. Когда умер наместник Зайончек, никто даже из самых близких его друзей, боясь скандала, не решился сказать надгробное слово.