Лес простреленных касок

* * *

Дмитрий Михайлович прощался с домочадцами с наигранной беспечностью, мол, скоро вернусь и привезу настоящего белорусского сала. А на душе скребли кошки: кто знает, может быть, в последний раз видел жену и дочь, и эту прихожую, и родной порог… С горьким чувством он отправился на Белорусский вокзал.

Стоял девятый день душного московского июня. Провожали его друзья – генерал-майор Сочилов вместе с супругой. Потом подоспел и попутчик до Минска – помощник командующего Западным округом по строительству укрепрайонов генерал-майор Михайлин. Прибежал, задыхаясь, к самому отходу.

– Уф-ф, успел!

Вагон был международного класса: двухместные купе, мягкие диваны, столик с лампой под красным абажуром, зеркала над спинками диванов, бархатные шторы с золочеными кистями…

Отдышавшись, Иван Михайлин выставил на столик бутылку коньяка, пять звездочек точно соответствовали званию «генерал армии». Проводник принес стаканы.

– Голубчик, коньяк стаканами не глушат! – укорил его Карбышев.

– Виноват, товарищ генерал! – сказал проводник и принес два бокала, чем еще раз подтвердил международный статус вагона.

– Чай, кофе? – осведомился он.

– Принеси-ка, братец, кофейку! – попросил Михайлин. – У нас на фронте ротный был, очень благородных кровей, так тот кофе только под коньяк пил. Или коньяк под кофе.

– Откуда ж коньяк на фронте?

– У него для этой цели заветная баклажка была, к ней и прикладывался. Иногда и нас, взводных, приобщал.

– На каких же ты фронтах «ура» кричал, Прокофьич? – спросил Карбышев, добавляя в кофе коньяк.

– Да здесь же и кричал, в Белоруссии[7]. Под городом Двинском, в районе озера Дрисвяты. Это на границе с Литвой. Ох, места красивейшие! Рыбные! Жаль, что наших объектов там нет, а то бы съездили. Это ж Браславские озера. А в них угри водятся. А уха из угрей – песня!

Он пролистал меню вагона-ресторана:

– Н-да… В ресторанах такого не попробуешь.

Карбышев оторвал глаза от ресторанного прейскуранта, глянул на своего попутчика, и вдруг с одежного крючка слетела на пол михайлинская фуражка. Дмитрий Михайлович вздрогнул: по старой казачьей примете упавшая наземь шапка предвещает смерть владельца в ближайшем бою. Он и сам не раз убеждался в верности этой приметы и в Японскую, и в Германскую. Но он тут же отогнал это мрачное видение и постарался развеять его: фуражка, конечно, не папаха, да и боев как бы не предвиделось. Но всё же, но всё же…

Разговор вот-вот должен был перейти на проблемы строительства УРов, но толковать об этом, в сотый раз перечислять одни и те же беды не хотелось. Карбышев вышел покурить. В коридоре неподалеку от его купе стояла светловолосая дама в высоко опоясанной юбке цвета гелиотропа. Легкая шемизетка из белого газа не скрывала благородных линий плеч, шеи, груди. Дмитрий Михайлович даже закашлялся от неожиданности. Дама пристально смотрела в темное окно, будто что-то могла высмотреть в сумраке почти наступившей уже ночи. Нет, право, такие красавицы могли путешествовать только в вагонах международного класса!

Он заговорил с ней. Дама ответила по-польски, но речь ее журчала так быстро, что Дмитрий Михайлович почти ничего не понял. Тогда он обратился к ней на французском и получил ответ на более понятном ему языке. Но попутчице французский давался с трудом, и она неожиданно перешла на русский. Разговор сразу же потек легко и непринужденно. Кто она такая? Ясно одно – из «бывших». Дворянка? Графиня? Баронесса?

Но Карбышев ошибался: еще неделю назад «благородная дама» была обряжена в блузу и юбку из чертовой кожи и таскала шпалы в креозотный цех шпалопропиточного завода. Неделю назад она была поселенкой, сосланной в Омск. Поздней осенью 1939 года ее вывезли из родного Гродно как социальновредный элемент и отправили в Западную Сибирь. Если бы Карбышев спросил, за что ей выпала такая невзгода, в ответ Марии Табуранской он поверил бы с трудом. Но всё было именно так, как было.

Предыстория ее сибириады уходила в начало тридцатых годов, когда Гродно еще был поветовым городом в составе Белостокского воеводства. Жили там на Виленской улице две сестры-близняшки, две красавицы, выпускницы гродненской женской гимназии Мария и Янина. Мария была старше Янины на четверть часа и очень этим гордилась. В девицах сёстры не засиделись: старшую увлек капитан уланского полка Табуранский, а младшая вышла замуж за польского военного атташе в Риме, писателя Людвика Морштынова.

В 1933 году Польша отмечала две знаменательные даты – 250 лет победы христианского войска над турками под Веной и 70 лет Январского восстания против царизма. Варшавский монетный двор объявил конкурс на создание проекта памятных монет. Художник-медальер, друг Морштынова, тайно влюбленный в его красавицу-жену, отобразил профиль Янины на монетах в три и пять злотых. Злотые ушли в тираж, и все решили, что художник увековечил королеву Ядвигу (кому бы пришла в голову мысль, что эта жена приятеля?!). Как бы там ни было, обе серебряные монеты были в ходу до краха Польши в войне 1939 года. Мария к тому времени похоронила своего мужа (улан погиб в боях под Кроянтами) и теперь жила с мамой, хозяйкой шляпной мастерской в Гродно. И тут в органы НКВД поступил донос: это именно она, Мария, изображена на серебряных монетах, а значит, является женой польского военного атташе в Риме. И хотя ничего преступного, антисоветского в том не было, всё же «компетентные органы» сочли Марию социально вредным элементом и депортировали ее в Западную Сибирь.

Мама, пани Ванда, целый год ходила по разным кабинетам, показывала портреты близняшек, объясняла, что на монете Янина, и та сейчас живет в Варшаве, и что Мария тут ни при чем. Ходила в костел и отдала ксендзу все, какие у нее были, серебряные монеты в три и пять злотых и еще кое-что… Костел помог или же снисходительные начальники разных контор, но только выхлопотала Ванда своей старшенькой разрешение вернуться из ссылки в родной город. Мария попросила выслать ей пару своих костюмов и денег на дорогу. Через неделю она всё получила, добралась до Москвы, и уж там отвела душу в женском отделении Сандуновских бань: парикмахерская, маникюр, педикюр…Через три часа из Сандунов вышла благородная дама, светская львица, кто угодно, но только не подносчица шпал из креозотного цеха. Правда, на пальцах остались химические ожоги – пятна от креозота, избавиться от них не помогли ни березовый бальзам, ни филодермин. Пришлось надеть черные нитяные перчатки до локтя.

Она сделала всё, чтобы вытравить из памяти эти полтора года омской ссылки. Ничто не сломило ее. Мария шествовала по Москве с гордо поднятой головой, благоухая французским парфюмом «Адорабль». Там, под Омском, работницы жили в бараках, сложенных из шпал, и запах креозота пропитал не только все ее вещи, но, казалось, и кожу, и корни волос, всё тело до мозга костей. В московском Торгсине она приобрела флакончик «Адорабля» и теперь наслаждалась нежным ароматом альпийской свежести. Она отобедала в «Арагви» – немного, но вкусно, стараясь не вспоминать и не сравнивать суп с профитролями с той соевой баландой, которой кормили в заводской столовой. На последние деньги взяла билет в вагон международного класса.

Теперь Мария со смехом рассказывала своему сановному попутчику о том, как она, актриса кино, снималась в фильме на производственную тему, как входила в роль работницы на шпалопропиточном заводе. Карбышев тоже улыбался нелепости творческой задачи, которую поставил Марии режиссер. Ну какая из такой мадонны шпалопропитчица?! Как бы он удивился, узнав, что Мария Табуранская не только выполняла свою норму по доставке шпал в цех, но и перевыполняла ее, за что получала доппитание – лишний черпак каши и крохотный кубик маргарина.

– А знаете, креозот используется еще и как лекарство.

– Не может быть, такая едкая гадость!

– Я не врач, но первым браком был женат на медичке, она рассказывала про ингаляции креозота при лечении туберкулеза. Креозот может снимать зубную боль, его до сих пор используют в составе некоторых бронхиальных лекарств.

Их общение нечаянно прервал генерал Михайлин. Он выглянул в коридор и очень удивился, увидев товарища в компании с прекрасной дамой.

– Михалыч, приглашай леди к нашему столу-шалашу!

– Нет-нет, спасибо! В другой раз! – всполошилась Мария и удалилась в свое купе. Михайлин был уже хорош, и допивать с ним коньяк Карбышев не стал. Однако пришлось выслушать сбивчивую исповедь своего попутчика – коньяк сделал свое дело. И тут выяснилось, что в двадцатые годы Михайлин со своим полком принимал участие в обуздании восставших крестьян Ковровского уезда Владимирской губернии. Усмирял их, поднявшихся против произвола советских чиновников, как это водилось в те времена, весьма жестоко: пулеметами и орудийными залпами. Теперь Иван Прокофьевич горестно недоумевал:

– Михалыч, ну какие там, в деревнях, были эсеры и белогвардейцы?! Обычное мужичье, как и мои деды-прадеды. А я по ним шрапнелью, шрапнелью… Чего они поднялись-то против советской власти? Ведь она им землю дала, а они, твари неблагодарные… И я тварь неблагодарная – шрапнелью, шрапнелью…

Карбышев с трудом уложил его спать, убрал почти допитую бутылку.

Дорожная ночь состояла из темноты, грохота и резких толчков. В дверном зеркале мельтешила игра залетного света. Под полом вагона бесновалась, стенала, металась колесованная дорога. Шальной ночной свет, брызнув в окна, быстро исчезал в зеркалах в дурной бесконечности взаимоотражений.

Не спалось. Исповедь Михайлина растревожила душу. Ему, генералу Карбышеву, всеми признанному и всеми уважаемому, тоже было в чем покаяться. Вставала перед ним помянутая всуе Алиса, первая жена… Она наложила на себя руки в Бресте, и теперь имя города отдавалось острой болью, как укол в сердце. А еще давил душу тяжкий грех подрыва столетнего храма, поставленного в память русских воинов, одолевших Наполеона.

В Орше вагон остановился вровень со встречным паровозом. Алые отблески топки трепетали на блестящих рельсах. Мимо прошагал вагонный осмотрщик с тяжелым гаечным ключом на ремне.

Карбышев любил железную дорогу, слава богу, поездил по стальным колеям не меньше, чем иной машинист, от Владивостока до Бреста, от Питера до Севастополя, а еще были визиты в родной Омск и в неродной Перемышль… Да разве все перечислишь, вспомнишь, упомянешь?..

В Минске перед выходом на перрон Мария церемонно распрощалась со своим галантным попутчиком. Она подарила Карбышеву на прощанье пятизлотовую монету со «своим» профилем, а вместе с ней и визитку, сохранившуюся от лучших времен. На ней тоже был изображен ее профиль, переснятый с монеты.

– Окажетесь в Гродно, мы с мамой будем рады видеть у нас на обеде, на ужине и даже на завтраке. Мы живем в самом центре, недалеко от Фарного костела.

Он поцеловал ей руку и пообещал заглянуть при случае на огонек. Мария уехала домой обычным пассажирским поездом, а Карбышев должен был задержаться в Минске. Дмитрий Михайлович с юнкерских времен привлекал внимание женщин, нравился им, знал за собой такое свойство, вот и в этот раз ему было лестно, что красавица-актриса расположилась к нему всей душой.

В номере Дмитрий Михайлович написал письмо жене и дочери:

«Ну вот я и в Минске. Ехал сюда с помощником командующего войсками генералом Михайлиным в международном вагоне со всеми удобствами.

На вокзале меня встретил с рапортом специально высланный адъютант. Я вначале не понял, к кому он обращается, и показываю на Михайлина. Михайлин говорит, что он рапортует мне.

Поместили меня в лучшей гостинице, в лучшем номере: две огромные комнаты (спальня и кабинет), ванна и прочее… Прямо повезло. Сейчас сижу в кабинете и пишу вам письмо. Вид у меня, как у Льва Толстого, когда он писал “Анну Каренину”, очень серьезный.

Утром в вагоне-ресторане выпил кофе, скоро надо обедать. Жду вызова от командующего войсками. Хочу вам сейчас послать телеграмму и написать детям.

Ну, Лялюшка, сейчас 14 часов 9 июня. Ты, вероятно, страдаешь на экзамене. Я усердно о тебе думаю, притом так настойчиво, что пятерка обеспечена. Адрес свой я вам сообщу телеграммой, как только узнаю о своей дальнейшей судьбе. Вероятно, из Минска я скоро уеду, но куда, пока еще написать не могу. Одним словом, связь не потеряю и по возможности буду писать ежедневно, хотя твердо не обещаю. Не знаю, как позволит время и место.

Мать, я забыл капюшон от накидки. Если будет оказия, я тебе напишу, и ты мне его пришли. Здесь немного теплее, чем в Москве: солнышко и погода походит на летнюю.

Я постригся, помылся, подшил чистый воротничок, начистил сапоги – одним словом, всё в порядке. Кругом зеркала, а там ходит какой-то молодой симпатичный генерал. Как бы я хотел быть на его месте!

Лялюшка, похвали меня: я взял с собой “Краткий курс истории ВКП(б)” и сейчас буду продолжать конспектировать.

Как мне хочется поскорее поехать в поле, на ветерок, на солнышко, на свежий воздух! Надоело сидеть в кабинете. Пишите, мои детки, адрес я вам телеграфирую дополнительно.

Крепко всех целую, ваш папа».

Глава пятая

В узких улочках гродно

Карбышев приехал в Минск в понедельник 9 июня 1941 года и, оставив вещи в гостинице, отправился в штаб округа. Генерал армии Павлов принял его вне очереди. Принял по обычаю своему настороженно, как принимал всех высокопоставленных лиц из Москвы, с показным радушием. Несмотря на то, что звезд в петлицах у Павлова было на две больше, он всё же не забывал, что по «императорскому» счету он всего-навсего унтер, а Карбышев – подполковник. Вольно или невольно (второе скорее) он всегда соотносил своих сослуживцев по дореволюционным чинам. К тому же московский визитер был еще и профессор, научное светило. Павлов хоть и недолюбливал ученых в генеральских регалиях, полагая, что война и наука – две разные стези, посмеивался в душе над тем же Голубцовым, доцентом, назначенным Москвой командовать 10‐й армией, но в Карбышеве видел достойное сочетание ученого и военного практика. Вот и сейчас Карбышев без лишних слов поделился с ним своей оперативно-тактической идеей. Он подвел Павлова к большой карте, занимавшей полстены, и обратил внимание на Августовский канал.

Судоходный канал соединял Неман и Вислу через реки Бебжу и Черную Ганьчу и давал возможность выхода к Данцигу и далее в Балтийское море. Построенный почти век назад, к 1939 году он утратил всякую экономическую и военную роль. Поляки использовали его как туристическую трассу, но теперь, в предгрозовое время, трансграничный канал обретал военное значение. И дело даже не в том, что он представлял хорошую водную преграду на пути танков и пехоты, к тому же усиленную дотами вдоль русла, это Павлов и сам прекрасно знал. Но Карбышев предложил ему взглянуть на шедевр водно-инженерного искусства другими глазами.

– Августовский канал – это пока никем не учтенная трасса, по которой можно перебрасывать войска вглубь Германии. В случае нашего стратегического наступления по каналу могут двинуться на запад танкодесантные баржи и даже сами плавающие танки. Шлюзовая система вполне позволяет их пропускать.

Такого поворота мысли Павлов никак не ожидал, но идея ему понравилась, он даже прикинул, что на барже могла бы и тридцатитонная тридцатьчетверка разместиться. А это уже посерьезнее, чем пулеметные «плавунцы» Т-38, которые Павлов, будучи начальником Автобронетанкового управления РККА, испытывал на полигонах под личным доглядом, и испытывал жестко. Идея Карбышева ему понравилась. Если подготовить такой бросок под покровом тайны, а потом ночью двинуться вперед, то в тылу у противника окажется добрый танковый батальон вместе с пехотным десантом. А если наступление пойдет успешно, то и подкрепление можно перебрасывать. Дело лишь в достаточном количестве плавсредств, то есть танкодесантных барж. Баржи есть в Слониме… А что, если перегнать в Неман корабли Пинской флотилии? Как это сделать? Можно ли? Нужно строить новые баржи…

Оба не на шутку увлеклись новой идеей. Но все-таки Карбышев прибыл не за этим. УРы! Как обстоит дело с возведением сухопутных железобетонных эскадр и флотилий?

Павлов вызвал в кабинет начальника инженерного управления генерал-майора Петра Васильева, чтобы тот ознакомил Карбышева с ходом стройки укрепленных районов. Васильев не стал ничего приукрашивать и рассказал всё как есть. Виниться ему было не в чем – все проблемы шли от контрагентов, от промышленности, от разработчиков. Он показал кипу запросов и требований, но это никак не улучшало общую картину.

Карбышев знал, что строительство УРов отстает от плановых показателей, но не ожидал, что оно так отстает! А ведь к работам ежедневно привлекалось почти сто сорок тысяч человек. Вконец расстроенный, генерал пожелал немедленно отбыть в Гродно, а затем в Осовец, в Замбрув, в Ломжу. Заскочив в гостиницу за чемоданом, тут же отправился на вокзал. Павлов предложил ему самолет, но это был одноместный биплан, а с Карбышевым должны были следовать и Михайлин, и Васильев, поэтому все втроем сели в поезд.

Черный паровоз с подкопченной красной звездой на груди подкатил, сопя, чухая, паря, к багажному вагону, громко толкнул его истертыми буферами, сцепился, рявкнул коротким сильным басом и покатил состав на северо-запад.

Карбышев стоял у окна и смотрел на закат. Солнце неслось вровень с вагоном – низкое, красное, словно шаровая молния. Сияющий огненный шар, проносясь, задевал за коньки крыш, за трубы, какие-то вышки, и было не по себе: вот-вот он, этот алый сгусток молниеподобной силы, взорвется, рванет, разнесет всё на куски… Но вскоре солнце потемнело, как бы поостыло, и вот уже не шар, а диск, да просто красное колесо мчалось по горизонту. Порой оно увязало в полоске дальнего леса по самую ступицу, потом выскакивало и снова катилось со скоростью паровозных колес по самой кромке горизонта. Через несколько закатных минут оно просело так глубоко, что от него остался лишь верхний краешек, похожий на сутулую лису. Алая лисица стремглав скакала по крышам домов, мелькала за стволами редколесья, стелилась по чистым полям, неслась то ли от погони, то ли за добычей…

Михайлин и Васильев так и не зазвали Карбышева к дорожной чарке.

* * *

За Мостами, прогрохотав над Неманом, поезд сбавил ход. Далее пошли Дубно, Жидомля, и наконец, тяжко отдуваясь, паровоз замедлил бег на входных стрелках гродненской станции и еще долго и медленно тянулся вдоль перрона. Рядом с начальником вокзала в красноверхом картузе стояли в полевых фуражках командующий 3‐й армией генерал-лейтенант Кузнецов и член Военного совета армейский комиссар 2‐го ранга Бирюков, благо штаб армии находился неподалеку от вокзала.

Карбышев хорошо знал всех трех командармов Западного округа: генералов Коробкова, Голубцова, Кузнецова. Водил дружбу с Коробковым, а Василия Ивановича Кузнецова, тезку Чапаева, считал настоящим полководцем. Сорокашестилетний генерал (а по «императорскому» счету подпоручик) ведал толк и в кровопролитных боях, и в армейской службе. К тому же он всячески поддерживал усилия Карбышева «осаперить пехоту», то есть научить войска азам саперного дела в устройстве заграждений, переправ, в сооружении полевых укрытий.

Кузнецов лично проследил, как разместили московского гостя в служебной гостинице на улице Коминтерна[8], а утром пригласил его в штабной салон на товарищеский завтрак. К столу была подана неманская форель под польским соусом и драники со сметаной, а потом черноволосая официантка принесла стаканы с хорошо заваренным чаем и свежеиспеченный маковый рулет, нарезанный косыми долями. Завтракали впятером: Кузнецов с Бирюковым и Карбышев с Михайлиным и Васильевым. Как ни старался Кузнецов увести застольный разговор от насущной служебной темы, как ни расхваливал он прелести здешней рыбалки, всё равно речь зашла об укрепленных, точнее о недоукрепленных, районах. Кузнецов, флегматик, вдруг завелся, поминая крепким словом всех должников, из-за которых стопорится работа в УРах, велел принести графинчик с зубровкой. После третьего тоста слегка поутих и спросил Карбышева:

– В Москве-то хоть знают, что у нас тут на кордонах творится?

– Полагаю, что знают. Разведупр не дремлет.

– Тогда почему же нас на голодном пайке держат: то этого нет, то другого? Мы ж тут не бани строим, мы на главном направлении стоим.

– Василий Иванович, мы с вами ведем наступление на наркомат концентрическими ударами: вы отсюда, мы оттуда.

– И в результате ни туды и ни сюды. Стоит стройка. То есть что-то там делают, роют, отсыпают, бетонируют, трамбуют, а недострой как стоял, так и стоит. Мое мнение: немцы долго ждать не будут. Им сейчас самая лафа ударить. Иногда крамольная мысль приходит: а не потворствует ли им кто в верхах?

Бирюков, наполняя рюмки, вовремя вступил в разговор:

– Ну, я бы не стал так утверждать, Василий Иванович. Вредителей у нас всегда хватало, но в данном случае типичное российское разгильдяйство. Ни одна великая стройка без него не обходилась.

Кузнецов усмехнулся:

– Вот за что я тебя люблю, товарищ Фурманов, так это за рассудительность. Александр Македонский тоже полководцем был, но зачем же стулья ломать? Не будем ничего ломать, будем строить, строить и строить назло надменному соседу… Дмитрий Михайлович, мне твоя мысль насчет «осаперивания пехоты» нравится. Дельная мысль. За это и выпьем.

* * *

В состав Западного особого военного округа входили четыре укрепленных района. После Гродно Карбышеву предстояло побывать в Осовце, Замбруве и Бресте. На территорию бывшей Восточной Польши, в Западную Белоруссию, он ехал не в первый раз. Здесь многое напоминало ту Россию, в которой он вырос, был произведен в офицеры, женился, за которую воевал в Японскую, а затем Германскую войну и которая истаяла, переродилась после 1917 года в государство рабочих и крестьян, столь помпезно провозглашенное большевиками. И никто не хотел взять в толк, что этим «государством рабочих и крестьян» управляли политики, ни разу не стоявшие у станка и никогда не ходившие за плугом. Но, к вящей гордости тех, кто умел это делать (гнать стальную стружку из-под резца или вспарывать лемехом землю), государство, и его армия, и даже флот назывались рабоче-крестьянскими.

Карбышев никогда и никому, кроме самых близких людей, не высказывал своих оценок-мнений по поводу внутренней политики «пролетарских» вождей, памятуя грустную притчу: один мудрый человек подумал, подумал и… ничего не сказал, потому что времена были опасные, да и слушатели не очень надежные. Опасным для его новой советской карьеры было прежде всего дореволюционное прошлое с подполковничьими погонами. Упоминание о нем в довершение к любому навету могло сыграть роковую роль: «Ну как же, как же. Карбышев потому так и сказал (сделал, поступил, промахнулся), что не вытравил из себя царского офицера. Да и что можно ожидать от затаившегося вредителя и якобы попутчика?» Дмитрий Михайлович прекрасно это понимал и никому не давал повода для подобных инсинуаций. Хотя кто знает, что хранилось в его секретном личном деле у начальника особого отдела академии?

Единственный человек, с кем он мог отвести душу, кто понимал, что подразумевалось между слов, – это маршал Шапошников. Несмотря на существенное различие в их нынешнем служебном положении, они не забывали и про ту табель о рангах, которая почти уравнивала их: оба были подполковниками в императорской армии, а теперь в РККА оба стали канатоходцами – шли по натянутой проволоке без страховки. Карбышев водил дружбу с командиром 4‐й армии, занимавшей Брест, то есть южный фланг Западного фронта, молодым генерал-майором Александром Коробковым, говорил на одном языке и с двумя остальными командармами – генералами Голубевым и Кузнецовым, сверкавшими в свое время золотыми погонами подпоручиков… Но с полным доверием относился только к Шапошникову. Тот, как и он, носил в душе затаенную боль. И Карбышев догадывался, что было причиной маршальских терзаний.

СПРАВКА ИСТОРИКА

Когда в 1937 году было образовано Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР по делу группы Тухачевского, туда вошел и новоиспеченный начальник Генштаба РККА командарм 1‐го ранга Б. Шапошников. Именно он, обладавший репутацией высокообразованного и порядочного человека, должен был символизировать беспристрастность суда. На процессе 11 июня 1937 года Шапошников испытывал явные угрызения совести от неприглядного спектакля: говорил о собственных упущениях и политической близорукости, вел себя достойно, несмотря на провокационные выкрики с мест, за весь день не задал подсудимым ни одного вопроса.

Но режим ломал людей не только на скамье подсудимых. Накануне процесса, 10 июня, следователь А. Авсеевич по указанию наркома внутренних дел Н. Ежова заготовил признательные показания одного из обвиняемых, бывшего комкора В. Примакова, о связи Шапошникова и других с военным заговором. Документ находился у председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В. Ульриха, председательствовавшего на процессе. Если бы кто-то из судей попытался сорвать представление, он тут же оказался бы на одной скамье с подсудимыми.