Черное сердце

– Может, пора уже бросить Веллингфорд и тренироваться как положено вместе с Барроном и другими курсантами?

– Вы это уже предлагали.

– И ты уже отказывался, – Юликова с улыбкой достает из ящика бумажный платок и, прижав его к губам, кашляет. На белом платке остается темное пятно. – Видимо, и сейчас откажешься.

– Я действительно хочу стать федеральным агентом и работать в ПЮО. Хочу… – Я хочу стать лучше. Хочу, чтобы она сделала меня лучше. Говорить такое нельзя – это чистое сумасшествие. – Но вылететь из старшей школы – плохая идея. Да и соглашение об иммунитете от уголовного преследования…

– Возможно, нам удастся заполучить для тебя аттестат.

И не придется больше видеть Лилу, ее короткие светло-золотистые волосы, которые чуть завиваются на концах. Не придется слышать низковатый голос, от которого я сам себя забываю. Не придется стискивать зубы, чтобы, не дай бог, не окликнуть ее по имени при встрече.

– Ждать осталось недолго. Я просто хочу закончить учебный год.

Юликова кивает: она разочарована, но не удивлена. Интересно, этот платок – на нем была кровь? Спрашивать неловко. Я вообще чувствую себя здесь неловко.

– Как там дела с амулетами? – интересуется она.

Вытаскиваю из кармана пять ровных каменных кругляшков с дырками посредине – пять амулетов трансформации, которые отведут проклятие мастера вроде меня. Хотя мастеров вроде меня на свете по пальцам перечесть. Пока их делал, очень устал, но хотя бы отдачи не было. Камни уже неделю болтались у меня в бардачке – все ждал подходящего случая их отдать.

– Очень редкая штука, – говорит Юликова. – Когда-нибудь пробовал колдовать, пока они на тебе?

– Нет, а что было бы?

– Да ничего, – улыбается Юликова. – Камень треснет, а у тебя будет упадок сил.

– Понятно.

Как ни странно, я чувствую разочарование. Сам не знаю, какого ответа ждал. Покачав головой, вываливаю амулеты прямо на стол. Они катятся по столешнице, словно рассыпанные монетки. Юликова долго смотрит на них, а потом поднимает взгляд.

– Для меня лично очень важно, чтобы ты был в безопасности, – она снова делает глоток и улыбается.

Знаю, Юликова, наверно, говорит это всем потенциальным участникам своей программы, но все равно приятно.

Она провожает меня к дверям и мельком дотрагивается до моего локтя рукой в перчатке.

– От твоей мамы вестей не было? – голос тихий, будто она действительно переживает за семнадцатилетнего мальчишку, который болтается сам по себе и боится за мать.

Наверняка просто нужную информацию пытается выудить. А информации этой у меня, к сожалению, нет.

– Нет, – отвечаю я. – Не было. Может, ее убили.

Вот тут я как раз не вру.

– Кассель, я бы с удовольствием ей помогла. Для нашей программы очень важны и ты, и Баррон. Хорошо, если ваша семья не будет разлучаться.

Я молча киваю.

Если уж стал преступником, рано или поздно тебя поймают – так всегда бывает. Но может, у федеральных агентов все иначе. Может, их матерей никогда не сажают в тюрьму. Остается только надеяться на лучшее.

Снаружи здание выглядит совершенно обыкновенно: серая бетонная коробка средних размеров, в зеркальных окнах отражается заходящее солнце, рядом парковка. И никто бы не догадался, что верхние этажи занимают федеральные агенты, ведь над дверью вывеска «Ричардсон и Ко: клеи и герметики», а входят и выходят в основном люди в элегантных костюмах.

Деревья почти облетели, остались лишь коричневые листья. Раннюю осень в красно-золотом наряде сменил холодный ветреный октябрь. Иду к своему «бенцу» – прекрасное напоминание о том, какую жизнь я мог бы вести, если бы принял предложение Лилиного отца и стал его тайным убийцей.

Все чаще и чаще мне кажется, что я сам себе худший враг. Возвращаюсь в Веллингфорд. Времени в обрез – только сумку со спортивной формой сгрузить да перехватить энергетический батончик. Пора в библиотеку к Данике. Бегом поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь перед дверью в свою комнату. Она открыта.

– Кто тут? – спрашиваю я, заходя.

На моей кровати сидит девчонка. Я ее пару раз замечал в коридорах, но мы никогда не пересекались. Девятиклассница. Внешность азиатская – наверное, корейские корни. Длинные черные волосы ниспадают до самой талии. Толстые белые гольфы почти до колен, блестящие голубые тени для глаз. Она бросает на меня взгляд из-под длинных ресниц и застенчиво улыбается.

Должен признать, я слегка выбит из колеи. А это нечасто случается.

– Сэма ждешь?

– Я хотела поговорить с тобой, – девчонка встает и, прикусив губу, поднимает с кровати свой розовый рюкзак. А потом нерешительно добавляет: – Меня зовут Мина. Мина Лэндж.

– Тебе вообще-то тут нельзя находиться, – я швыряю на пол сумку с формой.

– Знаю, – улыбается она.

– И я на секунду заскочил, – бросаю выразительный взгляд на дверь.

Понятия не имею, что она затеяла, но в последний раз, когда я застал девчонку на своей кровати, все тут же полетело к чертям. Так что ничего хорошего я не жду.

– Мина, не хочу показаться грубым, но, если ты что-то хотела мне сказать, так говори.

– А можешь остаться? – она делает шаг ко мне. – Мне нужно попросить об одном очень-очень большом одолжении, а больше обратиться не к кому.

– С трудом в это верю, – голос у меня немножечко напряженный. Предстоит разговор с Даникой. Не хватало только опоздать – придется объяснять еще и это. – Но, если что-то важное, я задержусь на пару минут.

– Может, сходим куда-нибудь, – губы у Мины накрашены розовым блеском. Такие мягкие на вид. Она нервно накручивает черный локон на пальчик в белоснежной перчатке.

– Мина, просто расскажи мне все, – выходит не очень-то строго.

Приятно же пусть и ненадолго поддаться иллюзии, представить, что от меня что-то очень-очень нужно прекрасный девушке, даже если я и сам в это не верю. Поддамся, ненадолго.

– Я вижу, ты занят. Не буду тебя задерживать. Понимаю, что мы… Ты меня плохо знаешь. И я сама виновата. Пожалуйста, давай как-нибудь поговорим?

– Ладно. Конечно. Но разве ты не хотела…

– Нет. Я еще вернусь. Сама тебя найду. Я так и знала, Кассель, ты хороший.

Мина проходит мимо – так близко, что я чувствую исходящее от нее тепло. Легкие шаги затихают в коридоре. А я все стою посреди комнаты и пытаюсь понять, что же такое только что произошло.

На улице уже не просто прохладно, но откровенно холодно – пробирает до костей. В такую погоду дрожишь даже по возвращении в теплую комнату, будто все промерзает изнутри.

Около библиотеки меня кто-то окликает.

Я знаю этот голос.

Поворачиваюсь.

На краю газона стоит Лила в длинном черном пальто. Когда она размыкает губы, наружу вырывается облачко пара, будто призрак невысказанных слов. Лила и сама похожа на призрак – вся черно-белая в тени облетевших деревьев.

– Отец хочет с тобой поговорить.

– Ладно, – и я шагаю следом за ней.

Вот так просто. Наверное, и с крыши вслед за ней спрыгнул бы.

Мы выходим на парковку и идем к серебристому «ягуару XK». Понятия не имею, когда у Лилы появилась машина, когда она успела получить права. Надо что-нибудь сказать по этому поводу, поздравить, но, когда я открываю рот, Лила так смотрит, что заговорить я не решаюсь.

Молча усевшись на пассажирское сидение, достаю телефон. В салоне пахнет мятной жвачкой, духами и сигаретами. В держателе стоит наполовину пустая бутылка диетической колы.

Пишу сообщение Данике: «Сегодня не получится». Телефон тут же принимается звонить, но я ставлю его на беззвучный режим. Чувствую себя виноватым из-за того, что продинамил ее, хотя сам обещал честно ответить на все вопросы, но объяснять, куда, а тем более зачем, я еду, никак нельзя.

Лила искоса смотрит на меня. Ее профиль освещен уличным фонарем, изогнутая бровь и длинные ресницы отливают золотом. Она такая красивая, аж зубы сводит. Еще в восьмом классе на занятиях по психологии нам рассказывали одну теорию: будто у всех нас есть инстинкт смерти и где-то в глубине души мы стремимся к небытию, к гибели. Ее близость будоражит, словно стоишь на крыше небоскреба на самом краю.

Вот так я себя сейчас и чувствую.

– А где твой отец?

– С твоей матерью.

– Она жива? – я так удивлен, что даже облегчения не чувствую.

Мать с Захаровым? Непонятно, что и думать.

Лила смотрит мне в глаза, но улыбка у нее недобрая:

– Пока жива.

Она заводит машину, и мы выруливаем с парковки. Ловлю свое отражение в затемненном стекле. Возможно, я еду прямиком навстречу смерти, а по виду и не скажешь.

Глава четвертая

«Ягуар» заворачивает в подземный гараж. Лила встает на пронумерованное место рядом с таун-каром и двумя BMW. О такой добыче мечтает любой автомобильный вор, вот только тот, кому хватит ума обокрасть Захарова, скорее всего, довольно быстро отправится купаться с ногами в тазике цемента.

Лила глушит мотор. Сейчас я в первый раз увижу квартиру, в которой она живет с отцом. По дороге мы оба молчали, и у меня было достаточно времени подумать. Лила знает, что вчера я за ней шпионил? Что работаю на ПЮО? Что видел, как она в первый раз заплатила наемному убийце? Что забрал у Гейджа пистолет?

Убьют меня сейчас или нет?

– Лила, – я кладу руку в перчатке на приборную доску, – то, что с нами случилось…

– Не смей, – она смотрит мне прямо в глаза. Целый месяц приходилось ее избегать, и теперь этот взгляд прожигает меня насквозь. – Ты, конечно, весь из себя смазливый мерзавец, но больше тебе в мое сердце не пролезть – я больше не позволю тебе вешать мне лапшу на уши.

– Да я и не хочу. Никогда не хотел.

Она выходит из машины.

– Пошли. Нам еще нужно вернуться в Веллингфод до отбоя.

Шагая следом за ней к лифту, я обдумываю ее слова. Лила нажимает кнопку «П-3». Видимо, «П» – это пентхаус: лифт с такой скоростью взмывает вверх, что уши закладывает. Сумка-портфель сползает у нее с плеча, сама она чуть подалась вперед. В это мгновение в своем черном пальто Лила кажется мне слабой и усталой, она похожа на птичку, пробивающуюся сквозь бурю.

– Как здесь оказалась моя мать?

– Сделала одну глупость, – со вдохом отвечает Лила.

Она имеет в виду ту историю с Пэттоном или что-то еще? Во время нашей последней встречи на руке у матери было кольцо с розоватым камнем. А еще раньше я нашел в старом доме одну фотографию. На ней мама такая молодая, похожа на Бетти Пейдж. Позирует в нижнем белье. Ту фотографию точно делал не отец. Может, Захаров. Да уж, есть о чем волноваться.

Двери лифта открываются, за ними оказывается огромная комната с белыми стенами, черно-белым мраморным полом и потолком в марокканском стиле, высотой метров пять – не меньше. Ковра нет, поэтому наши шаги отдаются громким эхом. Вокруг камина в дальнем конце комнаты стоят диваны. Там кто-то сидит. Три огромных окна выходят на Центральный парк – на фоне сверкающих городских огней он кажется черным пятном.

Подойдя ближе, вижу, что на диване сидит мама в полупрозрачном белом платье, такого я у нее не видел. Кажется, дорогое. В руке у нее бокал с янтарной жидкостью. Мать не вскакивает, не принимается болтать, как обычно, – только улыбается сдержанной, почти испуганной улыбкой.

Но меня все равно охватывает несказанное облегчение.

– Ты жива.

– Добро пожаловать, Кассель, – здоровается стоящий у камина Захаров.

Он подходит к Лиле и целует ее в лоб. Точь-в-точь хозяин какого-нибудь роскошного поместья, а не преступный босс в своей огромный квартире на Манхэттене.

– Хорошая квартира, – я киваю (надеюсь, что вежливо).

Захаров по-акульи улыбается. Из-за отсветов камина его светлая шевелюра кажется золотой. Даже зубы блестят золотом, и я невольно вспоминаю Гейджа и пистолет, приклеенный скотчем у меня в шкафу.

– Лила, иди, займись домашним заданием.

Лила с перекосившимся от гнева лицом легонько дотрагивается до своей шеи – там у нее шрамы, она же теперь полноправный член преступного клана, а не просто дочь Захарова. Но ее отец не обращает внимания. Наверное, он даже не осознает, что только что обошелся с ней, как с ребенком.

– Иван, ты не против, если мы с Касселем пару минут побеседуем наедине? – осторожно спрашивает мама.

Она встает, берет меня под руку и уводит по коридору в необъятную кухню с полами из черного дерева. Столешница-остров в центре облицована ярко-зеленым камнем – возможно, малахитом. Сажусь на высокий табурет, а мама ставит на плиту прозрачный стеклянный чайник. Она хорошо ориентируется в квартире Захарова, и мне от этого не по себе.

Очень хочется схватить ее за руку, удостовериться, что это не сон, но мать занята и будто не замечает меня.

– Мам, я так рад, что ты… Но почему ты нам не позвонила и…

– Я совершила серьезную ошибку, очень серьезную, – она открывает серебряный портсигар, достает сигарету, но не прикуривает ее, а кладет на столешницу. Никогда раньше не видел маму такой взволнованной. – Зайчик, мне нужна твоя помощь.

Мне невольно вспоминается Мина Лэндж – неприятная ассоциация.

– Мы очень волновались. Несколько месяцев от тебя не было вестей, а в новостях что показывают – видела? Пэттон жаждет твоей крови.

– «Мы волновались»? – с улыбкой спрашивает мама.

– Я, Баррон, дедушка.

– Замечательно, что вы с братом снова сблизились. Мои дорогие мальчики.

– Мама, тебя показывают по всем каналам. Я серьезно. Копы тебя повсюду ищут.

Мать нетерпеливо качает головой.

– После тюрьмы я хотела раздобыть денег по-быстрому. Мне, зайчик, ох как трудно было в тюрьме. Я все время планировала то дельце, планировала, чем займусь, когда выйду. Кое-кто был мне должен, кое-что было припасено на черный день.

– Например?

– Бриллиант Бессмертия, – отвечает она почти шепотом.

Я видел на ней то кольцо. Она надевала его один раз, после смерти Филипа, когда мы обедали в ресторане. У этого камня уникальный цвет – будто в стакане воды растворили каплю крови. Тогда я решил, что ошибся, перепутал, хоть и знал, что у Захарова на булавке для галстука подделка. Мало ли – может, оригинал он просто припрятал. Уж конечно, я и подумать не мог, что его украла моя мать.

– Ты его украла? – одними губами спрашиваю я, оглядываясь на дверной проем. – Обокрала его?

– Это было очень давно.

Поверить не могу, что она так спокойно об этом говорит.

– Еще когда ты с ним мутила? – шепотом спрашиваю я.

Видимо, в первый раз в жизни удалось хорошенько ее удивить.

– Я…

– Я нашел фотографию, когда убирался в доме. У фотографа кольцо – точь-в-точь как у Захарова с дедушкиных снимков. Тогда я не был уверен, но теперь знаю наверняка.

Мама оглядывается на дверной проем, потом снова на меня. Прикусила нижнюю губу, так что помада слегка размазалась по зубам.

– Ладно. Да, было. Тогда или около того. В общем, я его украла и заказала копию… Я знала, что он захочет вернуть камень даже спустя столько лет. Без него он оказался в неловком положении.

Да уж, это мягко говоря. Глава преступного клана точно не захочет, чтоб все вокруг догадались, что у него украли главную его драгоценность. Причем украли много лет назад, а он с тех самых пор щеголяет с подделкой. Особенно, если эта драгоценность – Бриллиант Бессмертия, который, если верить легендам, делает своего владельца неуязвимым. Это же будет явная демонстрация слабости.

– Ага.

– Вот я и подумала, что продам камень обратно.

– Ты – что? Да ты с ума сошла? – вскрикиваю я уже в голос.

– Все должно было пройти без сучка, без задоринки, – мама, зажав губами сигарету, наклоняется к горелке, чтобы прикурить, а потом глубоко затягивается и выдыхает облако дыма.

Кончик у сигареты поблескивает красным.

На плите закипает чайник. Рука у мамы дрожит.

– А он не против, что ты здесь куришь?

– План был хороший. С посредником, все продумано. Но оказалось, что камня у меня нет. Только подделка.

С минуту я молча пялюсь на нее.

– Значит, кто-то нашел его и подменил?

– Выходит, что так.

Чем дальше – тем хуже, и расспрашивать уже совсем не хочется, но выхода, вероятно, нет.

– И?

– Иван готов был немножечко заплатить, чтобы вернуть свой камень. Он ведь уже и не чаял его увидеть. Я собиралась продать ему бриллиант обратно. Но когда выяснилось, что это подделка… Иван убил посредника и узнал, что за этим стою я.

– И как же он об этом узнал?

– Когда убивал посредника…

– Все, – взмахиваю рукой я. – Про это слушать не желаю.

Мама снова затягивается и выдыхает три ровных колечка. В детстве я такие штуки обожал. Вечно пытался просунуть сквозь них руку так, чтобы они не развеялись, но ни разу не вышло.

– Иван… Рассердился. Но мы же давно знакомы, так что убивать сразу не стал. Нас с ним в прошлом многое связывало. Он поручил мне одно дело.

– Дело?

– Разобраться с Пэттоном. Иван всегда интересовался политикой. Сказал, что очень важно сделать так, чтобы вторая поправка не прошла в Нью-Джерси, ведь иначе ее могут протащить и в других штатах. Мне всего-то и надо было заставить Пэттона от нее отказаться. Иван думал, что после этого все само собой развалится…

– Стой, – я хватаюсь за голову. – Погоди. Ничего не понимаю! Когда это все было? Еще до гибели Филипа?

Чайник начинает оглушительно свистеть.

– Да. Но видишь ли, я все запорола. Ничего не вышло. Я не дискредитировала Пэттона. Наоборот, из-за меня, видимо, вторая поправка станет еще популярнее. Ты же знаешь, детка, политика – не мой конек. Я умею заставлять мужчин дарить подарки, умею вовремя удирать, пока не запахло жареным. А мерзкие прихвостни Пэттона постоянно разнюхивали, выспрашивали, раскапывали мое прошлое. Я так работать не могу.

Я оторопело киваю.

– И теперь Иван требует, чтобы я вернула камень. А я и понятия не имею, где он! А Иван говорит, что не отпустит меня, пока не верну. Но как мне его вернуть, когда я даже не могу искать?

– Так вот зачем я здесь.

Мама смеется и на мгновение становится немного похожа на себя прежнюю.

– Именно, зайчик. Ты же найдешь для мамочки камешек? И я смогу вернуться домой.

Ну, конечно же. Выпорхнет из квартиры Захарова прямо в руки рыскающей по всему Нью-Джерси полиции. Но я снова киваю, пытаясь осмыслить услышанное.

– Погоди. Когда мы с тобой и Барроном ели суши… Во время нашей последней встречи… На тебе было кольцо. Захаров уже тогда натравил тебя на Пэттона?

– Да. Я же сказала. Я подумала, раз уж это подделка, можно и надеть.

– Мам!

В проеме появляется тень с серебристыми волосами. Захаров. Он проходит мимо нас к плите и выключает конфорку. Чайник замолкает, и только тут я осознаю, как громко он свистел.

– Вы закончили? Лила говорит, ей пора возвращаться в Веллингфорд. Если хочешь ехать с ней, надо поторопиться.

– Еще минутку, – прошу я.

Ладони в перчатках потеют. Я и понятия не имею, где искать этот Бриллиант Бессмертия. А если не успею найти его и у Захарова кончится терпение, он может убить маму.

– Только быстро, – окинув внимательным взглядом сначала мать, а потом меня, Захаров выходит в коридор.

– Хорошо. Где ты его видела в последний раз? Где он лежал?

Мама кивает.

– Он лежал завернутый в комбинацию в дальнем углу в ящике моего комода.

– А когда ты вышла из тюрьмы – он все еще был там? На том самом месте?

Мама снова кивает.

У нее два комода, оба завалены туфлями, дырявыми пальто и платьями, поеденными молью. Вряд ли кто-то просто так копался в них и шарил в ее комоде … Если только не знали, что надо искать именно в спальне.

– И никто больше не знал, что он там? Ты никому не говорила? Ни единой живой душе?

– Ни единой живой душе.

Мамина сигарета уже наполовину превратилась в пепел – вот-вот осыплется на перчатку.

– Ты сказала, что подменила камень подделкой, – говорю я после долгой паузы. – А кто ее изготовил?

– Один умелец из Патерсона, знакомый твоего отца. Он все еще работает, у него хорошая репутация – не болтает лишнего.

– Может, он изготовил две подделки, а настоящий камень забрал себе.

Мама не спешит соглашаться.

– Дай его адрес, – я оглядываюсь на проем. – Я с ним поговорю.

Она принимается шарить в ящиках рядом с плитой. В одном лежат ножи в деревянной подставке. В другом кухонные полотенца. Наконец среди черных мешков для мусора и скотча находится ручка. Мать пишет прямо у меня на руке: «Боб, Ювелирные изделия, Патерсон».

– Посмотрю, что получится раскопать.

Обнимаю ее. Мама обнимает меня в ответ так сильно, что кости хрустят. Потом отпускает, отворачивается, бросает окурок в раковину.

– Все будет хорошо, – утешаю я.

Но она не отвечает.

В комнате уже ждет Лила, на ней пальто, на плече сумка. Рядом стоит Захаров. На лицах у обоих отстраненное выражение.

– Ты понял, что нужно делать? – спрашивает Захаров.

Киваю. Он провожает нас к выходу. Только вместо входной двери тут лифт, позолоченный, покрытый спиральными узорами.

Дверь открывается, и я оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны, как лед.

– Только попробуйте тронуть мою мать, и я вас убью.

– Боевой у тебя настрой, пацан, – ухмыляется он.

Мы с Лилой едем в лифте. Лампы над головой мигают.

Вырулив из гаража, Лила поворачивает к туннелю, чтобы выехать на шоссе. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, перед ними на тротуарах толпится народ. Громко сигналят такси.

Великолепная прокуренная манхэттенская ночь только вступает в свои права.

– Мы можем поговорить?

– Это вряд ли, Кассель, – Лила качает головой. – Хватит, натерпелась уже унижений.

– Пожалуйста. Я просто хочу объяснить, попросить прощения…

– Не смей.

Она включает радио. Там идут новости: губернатор Пэттон уволил всех правительственных служащих с гиперинтенсивными гамма-волнами, даже тех, у кого не было судимости. Лила переключает станцию. Теперь из колонок льется громкая поп-музыка. Какая-то певичка заливается про то, как она танцует у кого-то в голове, расцвечивает сны. Лила делает погромче.

– Я не хотел делать тебе больно, – ору я, перекрикивая музыку.

– А вот я тебе больно сделаю, если не заткнешься, – орет в ответ Лила. – Слушай, я знаю, прекрасно знаю, как мерзко тебе было, когда я рыдала и умоляла тебя стать моим парнем, висла на тебе. Хорошо помню, как ты морщился. Помню все твое вранье. Позорище. Что ты, что я.

Я нажимаю на кнопку, и в машине резко воцаряется тишина.

– Нет, – голос у меня чуть хриплый. – Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я до ужаса тебя хотел. Я люблю тебя – никого в жизни так не любил. И не полюблю. Даже если ты меня ненавидишь, пусть – все равно легче стало, ведь теперь можно сказать. Я хотел тебя защитить – от себя самого, от своих чувств. Ведь я сам себе не доверял, боялся забыть, что это все не по-настоящему… Что ты не чувствовала того же… В любом случае, прости. Прости, что я тебя унизил. Очень надеюсь, что я не… Прости, что позволил этому зайти так далеко.

Несколько минут мы молчим. А потом Лила резко выкручивает руль влево, и машина, с визгом чиркнув шинами по асфальту, сворачивает в переулок. Мы возвращаемся в центр.

– Все, я все сказал. Теперь молчу.

Она ударяет по кнопке, снова включается радио, в салоне гремит музыка. Лила на меня не смотрит, но глаза у нее подозрительно блестят, словно от слез.

Через пару минут мы резко тормозим у автобусной остановки.

– Лила…

– Выметайся, – она отвернулась, голос дрожит.

– Да ладно. Я же не успею на автобусе. Пропущу отбой и вылечу из школы. У меня уже два взыскания.

– Это не моя проблема.

Она нашаривает в сумке большие черные очки и надевает их. Теперь пол-лица закрыто. Глаз не видно – только опущенные уголки губ. И все равно я понимаю, что она плачет.

– Пожалуйста, Лил, – я так ее не называл с самого детства. – Всю дорогу буду нем, как рыба. Клянусь. И прошу прощения.

– Господи, как же я тебя ненавижу. Ненавижу. Почему парням вечно кажется, что лучше соврать, наплести девчонке, что ее любил, а бросил исключительно ради ее же блага? Еще и в мозгах у нее покопаться ради ее же собственного блага. Тебе, Кассель, полегчало? Да? С моей-то точки зрения, это все полный треш.

Я открываю было рот, чтобы оправдаться, но вспоминаю, что обещал молчать. Поэтому просто качаю головой.

Лила резко отъезжает от тротуара и ударяет по газам, так что меня вжимает в сидение. Смотрю только на дорогу. До самого Веллингфорда мы оба молчим.

В общежитии я, уставший донельзя, заваливаюсь спать, а просыпаюсь еще более выжатым.

Натягиваю школьную форму, а сам все думаю об огромной холодной квартире Захарова, где теперь заперта мать. Интересно, каково Лиле просыпаться там каждую субботу и идти в необъятную кухню варить кофе?