Полная версия
Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика
25 ноября. Получила письмо от Бори Абрамова. Он пишет, что 8 декабря вернется домой и больше не поедет, и рад, что будет видеть меня каждый день. Пишет о том, как ему было нелегко жить оторванному от товарищей и привычной домашней обстановки, и в конце письма приписка: «Разрешаю себе мысленно Вас поцеловать». Над его последней фразой все посмеялись.
Последние дни стоит ясная морозная погода, мы часто гуляем в парке с мальчиками, и они нас катают на финках. Парк в зимнем уборе чудесен. Недавно я узнала, что Боря Абрамов писал дневник и пробовал писать мелкие рассказы, но это он скрывает. Мария Ивановна часто разговаривает со мной об Алеше, она догадывается о его испорченности и плохом характере и старается его исправить, но это ей не удается. Недавно она сказала: «Почему Боря читал все, что хотел, и, вращаясь среди мальчиков, воспринимал все хорошее, а Алеша и товарищей выбирает себе самых плохих, и интересуется дурной стороной всего? Ведь он уже не ребенок». Потом она высказывала свое сомнение, действительно ли он так испорчен. Возможно, это просто мальчишество и ребячество в его дурных поступках, как и в его грубости. Конечно, Марии Ивановне тяжело с Алешей, а в будущем, мне кажется, ей будет еще тяжелее. У него нет никаких моральных устоев, которые воспитываются с детства. Павлуша собирается на зиму уехать к отцу в Томск, это будет жалко, без него будет скучно, и странно не видеть его каждый день.
28 ноября. Темный, морозный зимний вечер. Все деревья в парке покрыты серебристым белым инеем. Старые косматые ели не шелохнутся, занесенные снегом, а их белые пушистые ветви сплелись в белый шатер, и через них пробивается серебряный свет луны. Вся земля покрыта белым пушистым снежным ковром, и он своей белизной слепит глаза, а белые снежинки летят и мелькают, кружась как белые бабочки, перегоняя друг друга. Они падают хлопьями на волоса и лицо, покрывая белым мехом шубу. По аллее парка быстро скользят финки. У Леши дух захватывает от холодного, пронизанного снежинками воздуха и от быстрого разгона санок. Он наклоняется к сидящей впереди Тане, и она слышит его голос. Он декламирует ее любимое стихотворение. Она вслушивается в знакомые слова, которые так много говорят. Все быстрее по аллее парка несутся санки, в лунном свете горят снежинки, как разноцветные рассыпанные камни. О, как хорошо! Как прекрасна жизнь! Она сама не может понять, почему ей так радостно и хорошо в этот зимний вечер. Может быть, быстрая езда, или сказочный вечер, или только что слышанные слова стихов делают все особенным, прекрасным и сердце наполняют небывалым счастьем. Но вот и приехали. Таня выскакивает из санок, с веселым смехом вбегает на крыльцо, запушенное снегом, и, протягивая ему руку, говорит что-то радостное и ласковое. Он ждет, пока ей откроют дверь, долго еще смотрит, пока она скрывается за дверью, и медленно уходит.
30 ноября. За это время я много прочла Оскара Уайльда, восторгаясь особенной, изысканно-тонкой, благоухающей красотой его творчества. Он, действительно, вполне заслуживает названия «великого эстета». Как все у него чутко, сдержанно и художественно написано. На столе у меня сейчас лежит книга Гюго «Отверженные»[155], и я, читая, все время нахожусь под впечатлением этой книги. Сколько скрытой красоты может быть в человеке, и какая глубина мыслей и цельность характера выведена в лицах этого романа. Мне хотелось бы кончить начатые стихи и о многом еще написать, но наступают зимние сумерки, и я смотрю на замерзшее окно, покрытое морозным узором, и прислушиваюсь к знакомым звукам романса «О, позабудь былое увлеченье»[156], это играет Катя. Я откладываю в сторону тетрадь и иду к ней.
2 декабря. Последнее время у меня мало остается времени для дневника, я едва успеваю бегло записывать события некоторых дней и очень мало пишу о своей внутренней жизни. У меня бывают минуты, когда я сама теряюсь и ясно не могу определить ни своих чувств, ни своих настроений, ни мыслей, так они изменчивы, и мне бывает трудно в них разобраться до конца. Я много занимаюсь и по-прежнему оспариваю первенство с Петровым и Залесским, а Чуб остается не в счет. По вечерам хожу к англичанке и, как раньше, люблю ее уроки, но мисс Робертс собирается летом уехать на родину в Англию, о чем усиленно хлопочет. Когда вечером Катя гладила, а я вытирала посуду, пришел Миша и с ним Павлуша, который сказал, что он теперь устроился на службу секретарем к профессору Юрганову[157], что эта работа интересная и что он может получить полезные знания, которые ему могут пригодиться в будущем. К отцу в Томск он не поедет. В этот вечер все были в хорошем настроении, и каждый пустяк вызывал веселый смех.
3 декабря. Как и всегда, вечером пришли к нам Костя, Сережа, Павлуша и Миша. Павлуша с Катей играли в пинг-понг, и к ним присоединился Миша, а я с Сережей сидела на диване, и мы разговаривали. Сережа попросил тетрадь моих стихов и читал их, иногда указывая на мои недостатки в стихах, на те выражения, которые ему не нравились. Мы с ним спорили, а в некоторых местах я соглашалась с ним, находя, что он прав. На его мнение положиться можно, он достаточно умен и в стихах разбирается. Потом он упомянул о стихах, посвященных Павлуше, и я сказала, что все это несерьезно и что я еще ни разу не была влюблена. «Ведь любить не каждый может по-настоящему в жизни. Любовь – это большой дар и надо уметь любить». – «Но ты непременно влюбишься, и это чувство тебя захватит всю: будешь любить настолько сильно, что я тебе не позавидую. В этом я убежден». – «Мне непонятно, что ты можешь так говорить, ведь все же ты недостаточно хорошо меня знаешь; наверное, этого не случится», – возразила я. – «Меня удивляет, Таня, что тебе как будто могли нравиться сразу Павлуша и Боря, ведь они так различны и совсем не похожи друг на друга». К нам подошел Павлуша, и разговор прекратился. Он начал подсмеиваться над нами, и слова всех приняли шутливо-насмешливый оттенок. Позднее пришли Витя и Ваня Заурбрей – товарищи Бориса Соколова, – и стало еще оживленнее. Павлуша играл свои любимые вещи, а потом, перейдя на вальсы, мы начали танцевать. В этот вечер Павлуша был заразительно весел и с самым серьезным лицом говорил всем такие остроты, особенно мне и Кате, что было невозможно не смеяться и на его шутки обижаться; оставалось самим только отвечать ему тем же. Он особенно изощрялся в названиях, которые нам давал при всяком удобном случае, и казалось, что его изобретательности нет границ. Нам было весело, и Мария Ивановна сказала: «Я сама не могу не хохотать с вами и в вашем обществе чувствую себя моложе». Когда я за чаем отказалась от второй чашки и пирожного и сидела, задумавшись, Павлуша стал глубокомысленно отыскивать этому причину и с лукавой улыбкой начал намекать, что не в Вите ли таится причина, уничтожающая вкус к сладкому. Потом его остроты перешли на Катю с Мишей, и снова все хохотали. Разошлись поздно, и Мария Ивановна говорила, что ее соседка по дому как-то ей сказала: «Я так завидую вам. У вас всегда бывает много молодежи, всегда пение и музыка, смех и танцы, и всегда весело».
16 декабря. Вчера в школе был вечер. Я больше всего танцевала с Леней Рупертом. Маторин, как и раньше, усиленно за мной ухаживал, вертясь около меня. Иногда я, не задумываясь, могу приносить огорчение, но ведь молодость бывает эгоистична, беря от жизни то, что ей нравится, не считаясь со многим. Павлуша был на вечере скучным, мало танцевал, в его разговоре со мной проскальзывали холодность, сухость, и в потухшем взгляде не было знакомой ласки. Я поняла, как я для него мало значу, в моей душе стало пусто и больно, но я старалась не показать свою печаль.
Днепропетровск29 декабря. Вот я и в Днепропетровске. Сижу дома за письменным столом и пишу свой дневник. Вчера я приехала сюда на зимние каникулы, раньше, чем полагается. В школе я одна из первых учениц, о чем пишет в своем письме к маме Ада Филипповна. В Детском на вокзале меня провожали Боря и Катя. Боря, как всегда, был милым, заботливым, связывал мои вещи, помогал уложиться, но в Ленинград не поехал. Там на Октябрьском вокзале меня ждал Павлуша. До Ленинграда я ехала с Юрой Зегжда[158], который проводил меня на вокзал. Когда мы с ним ехали в автобусе, то я от толчка села на свой чемодан и он открылся, и мы засмеялись, а Юра сказал: «Сразу видно, что едет Таня». На вокзал пришла меня проводить Маруся. Когда поезд тронулся, я, стоя на площадке, махала рукой провожающим. Спать легла рано и проснулась, когда поезд подходил к Москве. Времени у меня было немного, и я успела побывать только у тети Таси и вечером ехала дальше. В дороге разговорилась с молодыми попутчиками, техником из Свирьстроя и рыболовом из Севастополя[159].
Они всю дорогу развлекали меня, рассказывая много интересного, особенно о море, которое я очень люблю. Я смотрела на загорелое лицо рыбака, на его высокий рост, широкие плечи и думала: это настоящий сын моря. В Синельникове они меня высадили и вынесли мои вещи, поехав дальше. Меня встречал папа. Вечером мы с ним были дома. Мама и Боря нас встретили на вокзале. Пушок, увидев меня, сдурел от радости, визжал, лаял, прыгал на меня, лизал мне руки. Навстречу мне шла бабушка, улыбаясь и крепко меня целуя. На столе в столовой меня ждали пирожки, торт и все, что я люблю. В плошке стояла бледно-розовая нарядная гортензия. Все было празднично и уютно. В этот вечер я много рассказывала о своей жизни в Детском, о Ленинграде, о театре. Боря окружал меня своим вниманием, своей лаской, рассказывая о себе, и мне было хорошо дома.
1929 год
Детское Село12 января. Я снова в Детском, и поездка домой кажется сном. На вокзал меня провожали папа и Боря. Бабушка, прощаясь, всплакнула, мама просила меня не скучать, беречь свое здоровье и пожелала хорошо окончить школу. «Последний раз тебя я провожаю в Детское, – сказал, целуя меня, Боря, – больше туда тебя не пущу, запомни это», – добавил он. – «Твердо иди к финалу, помни, что жизнь надо брать с бою», – напутствовал меня папа.
До Москвы я доехала хорошо. Выйдя на платформу, осмотрелась, кругом незнакомые лица. Я немного подождала и пошла к выходу. Меня никто не пришел встретить, и надо было самой с вещами переехать на Октябрьский вокзал. Я взяла извозчика и поехала. Был ясный морозный день, меня сразу захватила жизнь большого шумного города. Всюду спешили люди, мелькали автобусы, и этот поток и движение понес меня вперед. На вокзале взяла носильщика, сдала вещи на хранение и, сев в трамвай, поехала к тете Тасе. Там застала тетю Юлю, которая меня встречала на вокзале, но мы с ней разошлись. Дядя Саша был на службе, а тетя Лиза была в церкви, и я их не видела. Тетя Тася очень похудела, плохо выглядит, и на нее, болезненно страдающую, было тяжело смотреть. Она все время стонет, и дни ее жизни, по-видимому, сочтены. Мне было невыразимо грустно смотреть на нее, и я подумала, что, верно, вижу ее в последний раз. Вечером я уехала одна, и меня никто не провожал.
Сев в вагон, я устроилась на верхней полке, а внизу ехал китаец с женой и дочкой, впервые приехавшие в Россию. Я с любопытством рассматривала их и скоро легла спать, проснувшись только в Твери. В наш вагон село несколько человек военных. Два из них поместились в одном отделении со мной. Когда все стихло, я снова заснула, а когда проснулась, то почувствовала, что кто-то пристально смотрит на меня. Я приподнялась и увидела, что напротив сидит военный, курит и по временам останавливает свой взгляд на мне. Он был молод, с открытым привлекательным лицом. Некоторое время продолжалось молчание, а потом он заговорил, и незаметно мы разговорились. Узнав, что я дочь военного, он расспрашивал, где я живу, учусь, и наш разговор постепенно принимал то шутливый, то серьезный характер. Говорили мы о многом, о книгах прочитанных, о театрах. Он и его товарищ были на курсах, готовясь в академию, а теперь ехали в экскурсию в Мурманск. Оказалось, что во время Гражданской войны они были на Украине и проходили через те места, где я еще восьмилетней девочкой отступала и наступала с той частью, в которой служил папа, только, конечно, в тылу.
Наш поезд остановился, и проводник, войдя, сказал, что произошла небольшая поломка в паровозе и поезд простоит часа 2–3. Свечи догорели, и стало темно. Мой спутник взял мою руку и слегка ее пожал. Это изменило мое настроение. Я отдернула руку и замолчала. Очевидно, он и сам понял, что его смелость была неуместна, и сказал: «Вы сердитесь?» – «Да, сержусь», – ответила я резко. – «Простите, я вовсе не хотел вас обидеть». Я молчала. «Я не ожидал, что это может вас так рассердить. Я должен сознаться, что не встречал еще таких, как вы. Наверное, вы и сами замечали в школе, что вы отличаетесь от своих подруг. Не сердитесь! Скажите, что я должен сделать, чтобы вы больше не сердились?» – «Мне кажется, что я вам не подавала повода хватать меня за руку, – ответила я. – Не знаю, может быть, я больше и не буду на вас сердиться, если вы себя будете вести прилично. Только давайте говорить о чем-нибудь другом, более интересном». – Он задумался, а потом спросил: «Чем вы больше всего интересуетесь в жизни?» – Я улыбнулась такому обширному вопросу и начала перечислять: «Интересуюсь я очень многим, например людьми, которых я люблю и которые интересны своим умом, развитием, талантами, своими внутренними качествами. Интересуюсь науками, которые для меня составляют интерес, да и вообще перечислять все было бы трудно. Ведь сама жизнь так разнообразна, многогранна и обширна». – «Людьми умными, которых любите», – тихо повторил он про себя. Я взглянула на него, и мне стало смешно. «А что вас интересует из наук?» – спросил он. – «Больше всего меня интересует литература». – «Может быть, вы пишете?» – «Да, для себя пишу стихи», – ответила я. – «Я тоже пишу стихи; некоторые есть в печати; мы с вами еще встретимся», – говорил он. Он предложил мне послать мои стихи в один из журналов, и если есть что подходящее, то в «Красную звезду»[160]. По его просьбе я прочла одно стихотворение, которое помнила. «Вы, верно, любите стихи и в будущем будете много писать, это чувствуется по вашим стихам». Мы разговорились о книгах, о поэтах, и наш разговор снова стал интересным. «Вы знаете, когда вы спали, я долго смотрел на вас, ваша голова свесилась с подушки, и вам лежать было неудобно; мне хотелось поправить вам подушку, но я боялся вас разбудить, и вы, наверное, рассердились бы на меня?» – говорил он, улыбаясь. – «Конечно, даже очень. Я вообще не люблю людей плохо воспитанных, которые не понимают, что можно и чего нельзя, и к тому же я очень сердитая».
Наступило утро, и вагон наполнился бледным светом. Понемногу просыпались пассажиры. «Скажите же мне ваше имя и фамилию», – попросил он с лаской в голосе. – «А зачем это вам?» – спросила я. – «Я хотел бы встретиться с вами когда-нибудь и, если это возможно, то найти вас. Ведь если мы встретимся спустя некоторое время, вы, наверное, очень изменитесь, больше узнаете жизнь, на некоторые вещи будете смотреть проще, и не будете обижаться». – «Конечно, я жизнь узнаю лучше, но в основном, наверное, изменюсь мало. Мои взгляды и вкусы на многое, что для меня бывает неприятно, останутся навсегда те же».
В это время проснулся его товарищ и, слезая с полки, сказал: «Я очень рад, что мой друг не дал вам скучать». – «И теперь вы, очевидно, собираетесь его заменить?» – улыбнувшись, сказала я.
Он оказался очень разговорчивым, слегка насмешливым. «Если будете в Днепропетровске, постараюсь вас разыскать и встретиться с вами. Вот только мне непонятно, почему вы хотите после окончания школы поступать в Горный институт? Вам лучше быть профессором, чем инженером», – говорил он. – «Ну, до профессора слишком далеко, и не каждый может быть им». – «В таком случае вы можете быть профессоршей», – смеясь, заметил он. – «Это, конечно, проще и легче; однако, хотя это шутка, но далеко не остроумная», – проговорила я. Он замолчал. Мы подъехали к Ленинграду с опозданием на два часа. Мои спутники вынесли мои вещи, распрощавшись со мной. Выйдя на платформу, я увидела Борю Абрамова, который приехал меня встречать. Мы сели в автобус, доехали до детскосельского вокзала и поехали дальше в Детское. Вначале мы разговаривали, но я так устала за дорогу, мне хотелось спать, и я едва отвечала на вопросы. Моя отяжелевшая голова все время клонилась к дремоте. Подъехав к дому в Детском, я увидела длинную фигуру Павлуши. Он пошел с нами проводить меня, сказав, что вечером придет. Ну вот я и у Абрамовых. Катя и Алеша были в школе, и я, умывшись и напившись чаю, легла и крепко заснула. Придя из школы, Катя разбудила меня, и мы начали разговаривать, передавая друг другу новости. В Детском все по-старому, занятия в школе начались. У Кати появилось довольно странное желание поступить в морской техникум и быть моряком. Ну какой из нее выйдет моряк? Павлуша и Боря весь вечер посмеивались над нею и даже довели ее до слез. Получился скандал, все перессорились друг с другом и не разговаривали.
16 января. Вчера я праздновала свое рождение. Мне исполнилось 17 лет. Из дому я получила ото всех поздравительную телеграмму и посылку, в которой мама мне прислала бледно-голубой крепдешин на платье, светлые туфли на высоком каблуке и немного денег на празднование этого дня. В письме она писала, что это ее подарок к 17-летию и к моему выпуску, и чтобы я заранее отвезла материю Елене Александровне и передала ей картинку, по которой она сошьет мне платье. В этой посылке я нашла и светлые шелковые чулки к туфлям. Я всегда чувствую даже на расстоянии заботу и ласку ко мне мамы и папы. В первый раз я на выпускном вечере буду нарядная, в шелковом платье, одену туфли на высоком каблуке и почувствую себя не девочкой-подростком.
Марии Ивановне я дала денег, просила ее купить все, что нужно ко дню моего рождения, и позаботилась, чтобы все было хорошо, помогая Марии Ивановне. Вечером из Ленинграда приехал дядя Миша, позднее – Маруся с женихом и Маней. Пришли все наши мальчики и Тася. Принесли много разных подарков. Мальчики – конфеты, вино, Павлуша – большой торт; только не было Саши Голубенкова, его призвали в Красную Армию.
Вечер прошел весело, оживленно, играли в разные игры, фанты, я много танцевала, Тася пела, и Боря усиленно за ней ухаживал. Марусин жених – Герман Георгиевич – очень веселый и мне понравился своей находчивостью. Они пригласили меня на свою свадьбу в январе. Он инженер.
Катя в этот вечер была не такая, как всегда, как будто чем-то недовольна, но ее плохое настроение было по ее же вине. Она часто своими капризами много портила сама себе, так было и в этот раз. Когда начали танцевать, ее сразу не пригласили мальчики, и она стала танцевать с Тасей. Боря и Миша подбежали к ним, чтобы их разнять, но Катя продолжала танцевать, уверяя, что с Тасей ей приятней и что она ее никому не хочет уступить. Мальчики отошли, им это не понравилось, и им было не с кем танцевать. Катя и дальше продолжала делать вид, что ей очень весело с Тасей, и не отходила от нее, поминутно исчезая в нашу комнату и делая вид, что мальчики ее не интересуют и она не обращает на них внимания. Когда начинали танцевать, она отказывала всем, кто ее приглашал, заявляя, что ей весело. За ужином она сказала, что за Тасей и Маней ухаживает она, а чтобы я угощала и развлекала мальчиков, напомнив мне, что сегодня я хозяйка вечера и должна позаботиться, чтобы всем было весело, а себя она тоже считает гостьей. Я старалась не обращать внимание на ее капризы и только раз заметила ей, что мальчики обижены тем, что она с ними не танцует, на что она ответила, что они ее не приглашают. «Но к тебе ведь подходил Миша», – возразила я. – «Да, но это было слишком поздно», – ответила она недовольным голосом. Я старалась танцевать со всеми по очереди, с каждым до усталости, так как меня приглашали сразу по несколько человек. Мальчики совершенно перестали приглашать Катю на танцы, очевидно, этим они хотели ее наказать. Мне все это было неприятно.
В час уехали дядя Миша, Маруся, Герман, Маня. В конце вечера, когда Кате надоело капризничать, вышло немного неудобно. Сережа подошел к ней попрощаться, а она приняла это за приглашение с ним танцевать и встала, но не сумела скрыть свое разочарование, и получилось неловко. Мальчики это заметили, и, обращаясь к Мише, Павлуша сказал: «В конце концов, надо Катю проучить хорошо, она слишком капризный ребенок, и то, что она имеет успех, приучило ее к излишнему кокетству и пустым прихотям, которые должны быть исполнены, а то она самонадеянно надует свои губки». – «Да, она очень избалована и любит, чтобы ее забавляли, приводя в хорошее настроение», – заметил Миша.
К концу вечера она вдруг стала ко мне ласкаться и говорить, что очень меня любит, но что я ей изменила и на этом вечере мало ей уделяю внимания, занятая исключительно мальчиками. «Но ведь ты же не гостья, и было бы смешно, если бы я себя вела, как Тася», – ответила я. В этот вечер я больше всего танцевала с Павлушей и была окружена его вниманием. Кроме меня он танцевал с Маней, которая была интересной. Витя был задумчивый, и я старалась быть к нему внимательной и ласковой. Все же, несмотря ни на что, мне было весело в этот вечер. В 4 часа утра гости разошлись по домам.
17 января. Теперь Павлуша стал чаще бывать у нас и обращать внимание больше на меня, чем на Катю. Он подолгу разговаривает со мной, его насмешливый тон сменяется серьезным, и наш разговор становится более содержательным. Витя Лифанов, когда бывает у нас, мало танцует, садится к пианино и подолгу играет. И тогда мне вспоминается один сентябрьский день, когда мы долго гуляли вдвоем в парке. Парк был прекрасен в осеннем уборе, медленно кружась, осыпались с берез золотые листья, и в умирающей природе была разлита грусть. Витя говорил о себе, о жизни, поэзии, вспоминал свое детство, и я поняла тогда, что он чувствителен и каждая жизненная неудача царапает его сердце. Поэтому ему так близка поэзия Надсона[161] и он проникнут его настроениями. Он говорил долго о себе, ему хотелось поверить в свой успех, а в сердце жила скрытая тревога. Было тихо в аллеях парка, шелестя, опадали листья у наших ног, и в их окраске таилась скрытая печаль. В просветах аллей задумчиво грустили белые статуи богов. Я думала: «Витя особенный, он не от мира сего, вроде Тонички[162], а такие редко бывают счастливы в жизни. Я таким увлечься не могу. Возможно, Павлуша эгоистичней, хуже, а я все время думаю о нем». Домой мы вернулись, когда было темно.
18 января. Я собиралась идти к англичанке на урок, и Павлуша пошел меня провожать, когда я сказала, что мне одной скучно идти. Это меня удивило. Последнее время он заметно уделяет мне свое внимание, но я этому боюсь придавать значение.
«Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей»[163]. Теперь он стал гораздо больше нравиться Кате, и, по-видимому, она теперь жалеет, что весной не ответила взаимностью. Как-то вечером, сидя втроем на диване, мы разговорились откровенно о том, что было весной, и Катя рассказала Павлуше, как Костя был уверен в том, что Павлушу постигнет неудача, и заранее этому радовался. «Но теперь, – сказала Катя загадочным тоном, – я поступила бы иначе, и Косте не пришлось бы радоваться и все были бы довольны». Павлуша промолчал. «Что будет дальше?» – тревожно думала я. А дальше Павлуша продолжал окружать меня своим вниманием, на вечерах танцевал со мной и гулял по длинному школьному коридору, разговаривая в обычном шутливом тоне, а я убеждалась, как это внимание мне дорого, как я люблю слушать его голос и смех. Но кто же из всех мальчиков мог мне понравиться больше? Он умен, даровит, очень многим интересуется, глубоко понимает и любит музыку. Я знаю, что от него часто веет холодком, что его настроение часто меняется и что понравиться ему нелегко, но что, если он к кому расположен, с тем он бывает доверчив и искренен. Это сложная натура. А потом, разве можно понять и отгадать, почему именно для него учащенней бьется сердце?
Боря последнее время подтрунивает надо мной, что я увлекаюсь Павлушей, но это не портит наших отношений. Мария Ивановна говорит часто со мной откровенно и серьезно. Как-то она сказала: «Хотя мне было очень жаль Борю, когда он жил в Охвате, но я бы его послала еще дальше, чтобы он образумился; да боюсь, что попадет в плохую компанию и начнет пить. Я думала, что, вернувшись домой, он будет усиленно заниматься, а теперь вижу, что ему все безразлично». Я с этим согласна. Но как можно пробудить его к жизни? Последнее время он усиленно ухаживает за Тасей Власьевой. По вечерам уходит к ней играть в пинг-понг и всегда ее провожает. Наташа говорит, что он окружает Тасю вниманием, чтобы заинтересовать меня внезапной переменой своих отношений, а что я ему нравлюсь по-прежнему. Но я убеждена, что Тася ему нравится серьезно, если даже еще не совсем прошло увлечение мной. Должна сознаться, что я хотела бы потерять всех поклонников, только бы нравиться Павлуше.
