Осуждение и отчуждение

На улице лицо обволок холодный ветер, который предвещал ночную грозу. Она шла домой растерзанная, испуганная и разъярённая. Она не замечала людей, которых случайно задевала, она не замечала сигналы недовольных водителей, переходя через дорогу. Она была вне себя от злости и горя. Душе хотелось то ли заливаться слезами, то ли кричать и проклинать всё живое и неживое. В округе только и мерещилось, будто все незнакомые люди осуждали её да говорили об ужаснейшем грехе – аборте.

Придя домой, Ранимова, как безумная, металась по всей квартире, пытаясь успокоиться. Она, рыдая, ругала себя, порицала других.

Слова в записке были неаккуратно начёрканы в порыве злости и ненависти:

«23 апреля, 2013 год.

Неужели я такого заслужила? Неужели никто. Никто! Никто не хочет меня поддержать, ведь всем плевать! Неужели так стало сложно сострадать? Я хочу, чтобы меня пожалели! Это была моя первая, самая первая надежда на спасение! Я думала, что выберусь из этого кошмара, но нет, меня надо было добить! Меня надо было растоптать и сравнять с землёй, чтобы после меня остались лишь осуждающие «субъективные» мнения!

Бойко, у нас с тобой общее горе, ведь мы обе потеряли детей! Я надеялась на понимание, на поддержку, ведь когда и ты выговаривалась мне, я же поддерживала тебя, поддерживала! Так что с того, что я сама убила своё чадо, что с этого?! Про Средник, эту безумную я вообще молчу! «Душегубка, убийца». Спасибо! Спасибо за поддержку и понимание!

Да и вообще, человек ли тот, кто ещё не родился на свет? Он ни думать не может, ни кричать! А если он и человек, тогда почему эти аборты разрешены?! А даже если и на свет он родится, то кем он может стать? Отброском? Бездарем?! Зачем ребёнок тому, кто ещё не готов его воспитывать или даже обычной едой прокормить?! Так меня и не слушает никто, и слушать не хочет. Да и кто вообще такой человек?

А я ведь предчувствовала, да что предчувствовала, знала, что не стоит решаться на этот грех! Но лучше уж я ребёнка своего убью, чем он в разрухе и бедности на помойке в будущем помрёт.

Хотя, может, я слишком уж себя накручиваю? Кто знает, что было бы на самом деле? Может, всё было бы намного лучше, даже чем я живу сейчас? А я вот так просто взяла и нагло распорядилась судьбой маленького человечка.

Хотя, что я говорю? Из-за этого ребёнка я сейчас страдаю! Всё из-за него!

Я уже ничего не понимаю. Может, я настолько глупа, что не понимаю устройства всего этого мира? Да что «может»? Так и есть – я дура.

Я уже совсем не знаю, что мне делать, кому доверять, а кого отвергнуть.

Может, стоит отвергнуть себя?».

Ранимова отложила записку и в странной задумчивости откинулась на спинку поскрипывающего стула. На улице стемнело, все слова девушка писала при тусклом лунном свете. Именно поэтому некоторые предложения сползали со своих строк. Она не хотела включать на кухне свет, ибо думала, что за ней кто-то следит из другого дома на противоположной улице.

Мария взглянула на орхидею.

«Это всё из-за тебя. – Думала Ранимова о цветке. – Не было б тебя, было бы хорошо. Хотя… кто знает».

Наутро следующего дня девушка проснулась то ли с боевым настроем, то ли со страхом, который она, верно, лишь пыталась скрыть за своей мнимой «смелостью». За утренней трапезой её окончательно сломила тревога. Ей казалось, что она не должна никуда идти, что судьба указывает ей другую дорогу, более светлую и радостную. Будто если она не останется сегодня дома, то сломает весь задуманный, предначертанный кем-то путь. Внутри девушки словно кричало сердце, не соблюдался дыхательный ритм. Она испытывала огромный страх: ей начало казаться, что мир отошёл на второй план, что всё нереально, точно некий сон. Ранимова чувствовала безысходность, ибо из этого «сна» она выбраться не могла, если только…

Спустя полчаса, девушка, хоть и с неимоверным усердием, вышла из квартиры. На улице Марии казалось, что за ней следили. Она снова свесила голову вниз, стараясь никого не замечать.

На работе к Ранимовой никто не заходил: ни Бойко, ни Средник. С ней поздоровалась только Маскова. На обеденном перерыве Мария осталась в своём кабинете, жалобно и умоляюще отнекиваясь от уговоров Татьяны. Когда сотрудница вернулась с обеда, девушка с испугом ждала, когда её начнут допрашивать. Но, в итоге, Маскова принесла тишину. Несмотря на это, Ранимова всё равно продолжала глупо ждать дальнейших расспросов, снова прокручивая у себя в голове всевозможные исходы.

За весь трудовой день ничего не произошло. С ней никто не попрощался, даже Татьяна, поскольку ту вызвал директор. Марии сталось очень одиноко. Она ощутила глубочайшее опустошение. Не было никого, кто мог бы ей помочь, кто мог бы её поддержать.

Изо дня в день повторялось всё то же самое. Ранимова здоровалась и прощалась с Масковой; изредка к ним в кабинет заходила Кровная, спрашивая что-либо по работе; по окну барабанил дождь. Но однажды Ранимова пересеклась в коридоре с Бойко. Девушке вмиг поплохело. Её душу охватил страх. Кто знает, вдруг те две дамы кому-нибудь уже обо всём поведали? Но Ранимова даже не столько боялась своих «коллег», сколько того, что эти вести, не дай Бог, дойдут до её грозной матери. Перекинувшись недовольными взглядами, Мария и Светлана разошлись. Когда же девушка виделась в коридоре со Средник, Кристина разом обрывала их зрительный контакт.

«Не стоит мне с ними говорить, а тем более извиняться. Они для меня больше не важны. Даже нет: они мне омерзительны».

Вечером, лёжа на кровати, она вспоминала своё далёкое детство; она смеялась над тем, как когда-то мечтала о красивой и чудной жизни. Всё это было так давно, так наивно и теперь казалось таким великим заблуждением. Мария не могла не всколыхнуть в уголках памяти свою добрую крёстную Умильнову, с которой, казалось, было связано множество самых радостных воспоминаний и разговоров. В сознании вспыхнуло её приятное женское лицо, не утратившее за пятьдесят пять лет былой молодости. Жаль, что она жила далеко. Жила в городе, где затерялись детские грёзы Ранимовой. Девушка в любое время готова была написать или позвонить крёстной, но проблема заключалась только в том, что Умильнова, по-видимому, сменила свой номер телефона, который можно было разузнать лишь у матери или отца, а видеть их Мария была ещё не готова.

Ранимова лежала без желаний, с измождённой душой и разросшейся совестной мукой. Она написала немного на очередном вырванном листке, где попыталась излить переживания, рассказать об удручающем одиночестве и о том, что искать она кого-то навряд ли уже соберётся. Стоило ли вообще кому-нибудь верить? Лучше лежать одной, в тишине, без чьих-либо унижений и оскорблений. Судьба, если она есть, сама распорядится, сама, если надо, всё разрешит. Надо только ждать.

Это произошло на следующей неделе.

Девушка уже смирилась с одиночеством. Мария стала реже выходить на улицу: она временно покидала однокомнатное убежище лишь тогда, когда ей приходилось идти в офис или за продуктами в магазин. На телефонные звонки девушка никому не отвечала: вместо этого она писала сообщения, да и в основном только отцу или сестре. Хотя кроме них никто больше и не волновался.

На дворе расцветал май. Начало этого залитого Солнцем месяца всегда начиналось с громких и памятных праздников. Так и сегодня, в одно из таких празднований, по улице прохаживались пьяные, развеселённые люди; с лазурного неба падали тёплые золотистые лучи; на проспектах витал запах распустившейся сирени; тротуары были сухи и, на удивление, чисты – не лежал ни один опавший лист; ветер был умерен, спокоен; из виду пропали сморщенные, угрюмые лица. Люди ходили воодушевлёнными, счастливыми, в кронах возвышающихся тополей, пели порхавшие с ветки на ветку соловьи, а издалека, из центра города, доносились мелодии и куплеты знаменитых песен восьмидесятых годов прошлого века. В город и человеческие сердца приходило Лето – такое многокрасочное и беззаботное, как далёкая детская пора, которая, так или иначе, обречена на печальный конец.

Праздники, которые Мария провела в уединение с собой, миновали, и на календаре уже было шестое число – понедельник. Ранимова, по своему обычаю, проснулась рано, затем отключила звенящий будильник, позавтракала, убрала орхидею с подоконника и пошла в комнату одеваться. Каждый раз, оказываясь напротив зеркала, она намертво останавливала скучающий взгляд на своём лице. Нет, оно уже не было настолько изуродовано бессонными ночами, горестными слезами и мучительным голодом. Её лицо оставалось таким же бледным, но уже более спокойным и умиротворённым. Однако считала ли так сама девушка?.. Она видела в отражении не прежнюю себя, она видела другую личность. Считала ли она эту личность убийцей? В последние дни Ранимова уже над этим не задумывалась.

Идя на работу, девушка иногда приподнимала голову, отвлекаясь на крикливые и буйные голоса подвыпивших мужиков и женщин. Она обратила внимание на несколько магазинов, на которых были развешены большие красные ленты с надписью: «Мир. Труд. Май», а рядом – новые плакаты ко Дню Победы.

Ранимова зашла в офисное здание. Внутри царила небольшая суматоха. Кто-то на кого-то орал, кто-то беглым шагом маячил из одного кабинета в другой, – эта излишняя нервозность передалась и Марии. Девушка прошла в свой кабинет. Как оказалось, по словам Масковой, вся беготня в офисе была вызвана приезжающей на этой неделе проверкой. Ранимова, узнав об этом, решилась, тяжело перед этим вздохнув, зайти к директору. Тот, будучи раздражённым, накричал на неё и выгнал из своего мрачного и душного кабинета, сказав, что урежет её зарплату в очередной раз.

Вернувшись на рабочее место, девушка вытерла ладонью вытекшую из-за крика слезу и после принялась за работу.

Прошло два часа, пока она разбирала документы. Маскова вышла из кабинета и пошла к завхозу. Но стоило ей уйти, как к Ранимовой зашла Фамаева. Только Мария взглянула на неё, как сразу по телу пробежался холод.

Вот она стоит гордая да сверху надменно посматривает. Фамаева, не торопясь, с язвительной улыбкой спрашивает:

– Ты Татьяну Валентиновну не видела?

– Она вышла, – отрезая, ответила Ранимова.

Дарья Фамаева закрыла за собой дверь и прошла немного вперёд – к столу побледневшей девушки.

– А ты не знаешь, куда это она могла уйти?

– К завхозу. Не помню.

– Ну да, ну да. Я бы тоже попыталась поскорее отсюда убежать, – она опёрлась одной рукой о стол и самодовольно посмотрела в потолок.

Ранимова от сильной тревоги растерялась и замолчала.

– Да не бойся ты. Подумаешь. Ничего страшного в этом нет, чего же ты? – теперь она, корча самовлюблённую лыбу, глядела прямиком в бегающие глаза Марии. – Теперь и ты, такая неви-инная, – наслаждаясь, протягивала Фамаева слоги, – такая целеустремлённая и такая у-умная, имеешь за собой грешок.

– Ты о чём?! – в испуге вырвалось у девушки.

– Да о том, что ты о-очень расстроила меня… Я думала, что ты у нас одна осталась такой ми-и-илой и хорошей. Но, эх, увы, ты оказалась ещё хуже.

– О чём ты говоришь?! – дрожащим голосом выкрикнула Ранимова.

– Убийство, как-никак, дело принципа.

– Какое уб-убийство?! Что за бред?! Уйди отсюда! Живо! Живо! – кричала девушка.

Вдруг в кабинет зашла Маскова с толстой пачкой листов.

– Что тут происходит? – в недоумении спросила Татьяна.

– Ой, а я как раз тебя ищу. Пошли в отдел кадров, срочно.

Фамаева, не оглянувшись на Ранимову, взяла под руку Маскову, не успевшей положить бумаги себе на стол, и вывела её из кабинета. Татьяна с недопониманием посмотрела, перед тем как закрыть дверь, на девушку. В её взгляде на долю секунды запечатлелось сострадание и желание узнать, что произошло. Но, не успев ничего спросить и толком что-либо понять, она покинула кабинет.

Девушка сидела с испуганным лицом, всё также смотря на дверь. Она еле дышала. Удивление и страх настолько поглотили её, что она будто начала покидать своё тело. К ней пришло чувство некой отдалённости от нынешнего мира. Эти бумажки, столы, папки и прочие вещи – всё это некий мираж, некая выдумка.

На улице заметно стемнело от неожиданно появившихся туч. Деревья громко зашелестели, ветер громко завыл. У Ранимовой начала болеть голова. По тесной комнате с однотонными белыми стенами разносился девичий всхлип. Вдруг, очнувшись от паралитического испуга, она со всей дури, яростно и отчаянно, стукнула кулаком по столу и затем положила на него свою голову. Она сдавленным и еле слышным шёпотом голосила: «Это всё из-за вас!!! Это всё из-за ва-а-ас!».

Она пуще стала проклинать тех «подруг», которым однажды решилась довериться. Мария хотела кричать сдавленным и хриплым голосом. Как вдруг внутри будто что-то щёлкнуло, что-то переключилось. В один миг она перестала придаваться меланхолии, в один миг её вспылившая душа утихла. Девушка спокойно села за стол, сложила аккуратно чуть намокшие от слёз бумаги, сделала глубокий вдох и закрыла глаза. Она прокашлялась, вытерла салфеткой солёные, мокрые дорожки с щёк, посидела без лишних движений несколько минут, приходя в себя, и вскоре принялась за работу.

«А не должно ли быть мне всё равно? Не должно ли быть мне всё равно на них?»

Весь оставшийся рабочий день прошёл, что странно, тихо и гладко. Никто не заходил и нагло не предъявлял Ранимовой недовольства. Маскова появилась в кабинете только после обеда и сразу же начала разбирать высокие стопки бумаг. Девушку смущало её полное молчание. Казалось, будто Фамаева всё от корочки до корочки рассказала Татьяне, а та притворно сидела здесь и еле сдерживала свой смех или своё презрение. Мария, хоть и проигрывала в голове различные негативные сценарии, всё же старалась держать себя под контролем.

Начинало вечереть. Из-за грозовых туч улицы погружались в ночной мрак заметно быстрее. Девушка вышла с бумагами из светлого тесного помещения, в котором горели две яркие лампы, в тёмный коридор. Вдалеке, у главного выхода, маячил под синевато-жёлтым освещением силуэт охранника; из кабинетов просачивался свет; неподалёку в дверном проёме тихо о чём-то переговаривались сотрудницы. Лестничная площадка, бетонные ступеньки которой вели на второй этаж, была озарена желтоватыми светильниками. Из одного кабинета вышла полная, ругавшаяся дама. Она встала прямо у порога, и часто, что-то громко доказывая своей коллеге, резко наклонялась, и размахивала руками. Ранимова шла в противоположную той женщине сторону – к выходу. Вдруг ругательства стали громче: они эхом разразились по мрачному коридору. И только Мария оглянулась, как вдруг её недавно успокоившееся сердце вновь забилось от нахлынувшего страха: она увидела стоявшую на лестничной площадке Средник. Кристина робким шагом проследовала в сторону Ранимовой, а потом, различив во тьме её силуэт, вздрогнула и мигом изменила своё направление – в кабинет к Масковой. Мария отвернулась и ускорила шаг.

Отдав все бумаги директору, она вышла из его душных, но просторных апартаментов. На этот раз мужчина на неё не накричал: он выглядел слишком уставшим, чтобы повышать голос. Он вновь лишь сказал, что в этом месяце девушка получит зарплату гораздо меньшую. Сбрасывал же всё это на её недельное отсутствие. Хотя, когда однажды один сотрудник пропустил целых тринадцать дней, директор тому ничего не сделал – даже наоборот нашёл причину вручить премиальные.

Зайдя в свой кабинет, девушка не увидела ни Маскову, ни Средник, и, воспользовавшись случаем, скоро собрала вещи, и ушла.

В коридоре тем временем зажглись потолочные квадратные светильники, ругань той дамы до сих пор продолжалась, хотя уже не так громко. Возле кабинета директора стояла Средник. Она, накрыв свою ладонь рукавом выцветшей рубашки, прислонила её к дверной ручке. Открыв дверь, она по странной привычке оглянулась и заметила Ранимову. Средник попятилась назад, окинув девушку гадким, осуждающим взглядом. Она, брезгливо не убирая рукава с ладони, закрыла дверь.

Девушка отвела взгляд от кабинета и уставилась на входную дверь. Она застыла в странной задумчивости, пока её не отвлёк недоброжелательным тоном охранник. Выйдя из здания, Мария скорым шагом устремилась домой, подальше от сумасброда и назойливой сутолоки.

Комната Ранимовой за последние практически безмятежные недели стала чище и уютнее. Здесь уже не было ни грязных носовых платков, ни салфеток, ни коробок от таблеток. Помимо самой спальни преобразилась в принципе вся квартира многоэтажного дома Р—о проспекта. На выходных девушка, решив побороть былую апатию и лень, взялась за генеральную уборку. В её убежище стало несколько просторнее, чем было до этого.

Отворив дверь в квартиру, Мария не бросилась бессмысленно реветь и жалеть себя. Вместо этого она легла в постель и постаралась уснуть. Около часа девушка ворочалась в холодной постели, стараясь уловить хотя бы минуту, что отдалит её от прибранной и одинокой комнаты, от однотонно белой кровати, от тревожащих мыслей, что волною нахлынули вновь, но это блаженное время так её и не посетило. За окном стемнело. По стёклам начал барабанить дождь. На улице кипела жизнь: сигналили машины, где-то, посмеиваясь, взвизгивали люди, только ощутив на себе прикосновение прохладных капель.

Мария медленно приподнялась, скорчив чуть кислое лицо, и, шоркая, прошла на кухню. Она включила свет, поставила орхидею на подоконник, и в очередной раз принялась писать записку. Слова выходили туго, без лишних эмоций, без некоего энтузиазма. Ранимова описывала прошедший рабочий день. Она описывала страх, горечь, норовила выдавить из себя слезу, но сколько бы ни пыталась, все усилия были тщетны. Девушка сидела с каменным, как у статуи, лицом. Взгляд замер.

Потеряв бездумно несколько минут, да так и не излив на бумагу нового слова, девушка бросила записку на другой край стола. Она постаралась прийти в себя, выйти из безразличного состояния, хотя внутри скопилось множество переживаний. Много времени Ранимова ходила по квартире, будто выискивая что-то, что могло бы ей помочь. В конце концов, Мария склонила голову над подоконником пред благоухающей орхидеей.

– Я. Я ведь всё ещё люблю тебя, верно? Ты ушёл, давно ушёл… Ты стал моей опорой, моим доверием. После твоего ухода, на меня свалилось много тяжестей и ненужных забот. Да что мне ты? Я что сделала, чтобы ты не ушёл? Что я сделала? А ведь ничего. Просто взяла и отпустила. Просто взяла и разрушила свою опору. – Ранимова взглянула на орхидею. – А что я сделала не так, что ты ушёл? Кто знает? Наверняка, я бы уже давно смирилась с твоим уходом. Наверняка, я истощена была бы меньше, если бы тебя здесь не было. Не было бы ни единого напоминания о тебе: твоего запаха, моих воспоминаний. Но я же не в силе стереть себе память, сменить всю мебель, все вещи, квартиру, город, страну. Но, хоть я и не в силе убрать всё то, что ты мне оставил, есть что-то очень важное, что-то очень сердечное, какая-то маленькая или громадная вещица, на которую смотришь – и вспоминаешь всё, что было… до деталей. А раз у меня есть ещё воспоминания и мысли о тебе, значит где-то здесь, совсем рядом, есть что-то, что меня тесно связывает с тобой… Я называла тебя цветочком. Я помню день, когда назвала тебя так. В этот день… В этот день ты подарил мне этот красивый, мой любимый цветок. Ты подарил мне орхидею. Ты подарил мне то, что убить будет невозможно. А если невозможно это убить, значит ты подарил мне себя, верно?.. Из-за тебя я так страдала, из-за тебя всё это произошло. А я знала, знала, что я не та самая, единственная, поэтому тебя и отпустила… Я, как девчонка, по уши привязалась к тебе. Может, это послужит мне уроком? Но то, что происходит вокруг меня сейчас – не урок. Вокруг меня сейчас происходит то, что я желала бы забыть… Мне страшно, цветок мой, мне страшно и безразлично, а страшно от того, что, как раз-таки, безразлично. – Она, не торопясь, отошла от подоконника. – Когда-нибудь, я захочу оставить тебя помирать, как когда-то меня оставил и ты. Я жду этого дня.

Ранимова выключила свет и, не поужинав, легла спать.

– Посмотрите, как она вырядилась, – язвила какая-то незнакомая сотрудница, чьё недовольство девушка приняла на свой счёт, хотя на самом деле оно было обращено шедшей рядом постоянной клиентке, которая часто разводила на пустом месте скандалы. Тем не менее, Мария впитала этот и другие упрёки, которые также поистине не относились к ней, и прошагала, побагровевшая, дальше по коридору.

Девушка закрыла за собой дверь. В кабинете было серо и холодно. Вещи Масковой висели в шкафу, но самой дамы здесь не было. За окном моросил дождь. Ранимова включила две лампы и принялась за работу. Девушка сидела со спокойным лицом. Оно казалось безмятежным. На удивление, Мария уже позабыла о горестных словах, произнесённых неизвестными женщинами в коридоре. Она думала только о работе.

Через полчаса в кабинет вошла Маскова, встревожив непоколебимость Ранимовой. Девушке стало немного страшно и стыдно. Татьяна медленно прошла к своему рабочему столу, не спуская глаз с Марии. Ранимова предчувствовала, что та захочет что-то сказать, и оказалась права.

– По офису ходят слухи, что ты сделала аборт.

– Да, – невозмутимо ответила та, – сделала. А что?

– Да нет, ничего. Я особо не верила, но ладно… Слушай, Фамаева вообще сбредила. Начала говорить о значимости неродившегося ребёнка, а точнее, что ты его чуть ли не при родах сама убила.

Ранимова легко усмехнулась.

– Ты ей ведь поверила, да?

– Что? Нет, ни в коем случае, Маш. Я с тобой уже не первый год работаю и знаю эту гадину.

Мария оторвала взгляд от бумаг, откинулась на спинку и с невозмутимо-улыбающимся лицом спросила:

– А что ты думаешь насчёт этого?

– Насчёт чего? – с испугом тихо уточнила та.

– Насчёт аборта, Тань.

Сначала Маскова замешкалась: её взгляд забегал по потолку, по стенам. Она минуту думала, но вскоре смогла сложить ответ воедино:

– Знаешь, я не за аборты. Даже так: я довольно-таки против них, но, зная тебя… – она чуть протянула последний слог, неловко улыбнувшись и дав себе ещё время на размышления. – В общем, мне просто тебя немного жалко. Ты этого не заслужила. Дело, конечно, твоё, но я тебя особо не поддерживаю. Хотя, опять же, я не знаю всей ситуации.

Маскова глянула на Ранимову, дав понять, что закончила свои разглагольствования. Мария же по-доброму улыбнулась, не сводя с женщины своего взора, и сказала:

– Спасибо, хорошо.

После небольшого и неловкого для Татьяны диалога, наступила тишина, в которой слышалось: как стучит по окну дождь, как кричит в коридоре на недовольную пухлую женщину, что экспрессивно вчера размахивала руками, директор. И позже, через несколько минут, Татьяна решила разрядить гнетущую обстановку и переключилась на тему работы, расспрашивая Ранимову о том, что сама уже подавно знала.

Ближе к обеду, когда Маскова в очередной раз вышла из кабинета, кто-то снова, будто специально выжидая, зашёл к девушке. На этот раз это была Надежда Кровная. Она зашла с доброжелательной улыбкой, горящими состраданием глазами и явно для того, чтобы обсудить с Марией какую-то тему. Тихонько закрыв дверь, женщина пододвинула к Ранимовой стул и мягко сжала её холодные ладони в тёплых руках.

– Так, Маш, всё хорошо, ты только не бойся, – начала немного подрагивающим голосом говорить Кровная.

– Нет-нет, всё и вправду хорошо.

– Бойко я уже наругала, хотя Фамаевой всё рассказала Средник, но на неё мне просто страшно смотреть.

– А-а, так вот кто всё это рассказал.

– Да. – Кровная выдержала небольшую паузу, успокаивая то ли себя, то ли Ранимову, поглаживая её бледные худенькие ручки. – Ты не переживай, это решение твоё и никого больше. Это твой выбор и других даже не смей слушать, кроме меня, конечно, – На лице Марии промелькнула добрая ухмылка. – Они ведь все не думают о том, что ты пережила. Хотя причём тут все? Большинству наших вообще фиолетово на всё это. Для них это так… узнали и забыли. Да при союзе ещё каждая вторая аборт делала. Поэтому не переживай, твой поступок волнует только трёх-четырёх людей на весь офис, не надумывай себе ничего. Скажу даже так…

– Надь, На-а-адя, не переживай ты. Со мной всё хо-ро-шо.

– Да хорошо-хорошо, я тебе просто рассказываю. У меня есть старая знакомая. У неё на счету было шесть абортов. А она, как ни в чём не бывало. Конечно, та часто гуляла, но…

Ранимова несколько поникла. Глаза стали печальнее: она подумала, что её все считают таковой – простушкой. Ей вздумалось, будто каждый человек в этом офисе желает ей смерти или считает бездушной игрушкой, на которую можно выместить всю злость да гнев. Кровная заметила эту печальную гримасу и сжала её ладони чуть крепче, сказав, глядя прямо в зрачки:

– Да ну не бойся ты, пошутила я, пошутила. – Она поддержала шутку неловким смехом. – Она не гуляла. Не знаю: зачем она это делала. Свои тараканы в голове. Но из-за такого количества абортов она вообще больше не смогла рожать, но ничего: нашла выход и усыновила милого мальчишку. Поэтому, всё хорошо.