Червонец

частью второй статьи сто семнадцатой Уголовного кодекса?

– Обвинение понятно, а вот виновным себя признавать… М-м-м… Гражданин следователь, – Десяткин неожиданно вдруг перешёл в обращении к Наконечному с панибратского «ты, прокурор» на строго официальное, как и положено, «вы, гражданин…», – позвольте вопрос?

– Cпрашиваю здесь я. А вы будьте добры отвечать! Хотя… ладно, Десяткин, задавайте свой вопрос, только без этого вашего… цицеронства.

– Спасибо. Скажите, вы, случайно, не оговорились? Это всё-таки продолжение допроса подозреваемого в совершении преступления, или уже предъявление обвинения? Не просеку никак, по протоколу я вроде пока – подозреваемый, а по тону и прозвучавшему вопросу – самый что ни на есть обвиняемый… Или, заранее меня приговорив, правоохранительная система в вашем лице решила не церемониться, комкая таким образом процесс? Выходит, я прав в своих прогнозах?

Наконечный понял, что дал маху и слишком уж торопливо повёл сейчас начатый накануне допрос подозреваемого действительно как при предъявлении обвинения – «понятно ли, в чём обвиняетесь»… И готов был, извинившись, признать свою машинальную ошибку, допущенную, конечно же, под разлагающими чарами действующей исподтишка эйфории от удачного хода расследования: всё было супротив Десяткина, в том числе множащиеся словно грибы после дождя улики (преступление, кстати, в лёгкий летний дождь и совершено – какая символичность), которых собрано уже достаточно, и не только в виде вещественных доказательств, а и в совпадении первичных показаний свидетелей, сговор которых маловероятен по той простой причине, что опрашивались они одновременно несколькими оперативными сотрудниками в разных местах и неожиданно для каждого. А уж о медико-биологической стороне дела и говорить нечего – против науки не попрёшь…

Но вместо извинения получилось нечто обратное. И конечно по вине того же Десяткина, проявившего вопиющую бестактность, заговорив мало того что не дождавшись, вопреки элементарным правилам приличия, ответа собеседника на

свой вопрос, но и допустив процессуальное нарушение – без разрешения ведущего допрос должностного лица:

– А коли так, то зачем, гражданин следователь, зря напрягаться? Все ваши коллеги, начальство, да и общественность единодушно поддержат решение всобачить мне по суду твёрдый червонец. И вряд ли поймут иной подход. Так что предъявляйте хоть сейчас наверняка уже готовое обвинение, и – дело в шляпе…

– А вот это уже не тебе, подонок, решать, как мне себя вести и что кому когда предъявлять, – в тихой ярости побелевший лицом как мел Наконечный говорил почти беззвучно, но мало кто в этот момент осмелился бы подать свой встречный голос… – Я тут решаю, и только я! Ты понял?!

– Простите, ради Бога… – выждав довольно продолжительную паузу, кардинально сбавленным тоном произнёс решившийся, наконец, заговорить Десяткин.

Владислав Игоревич устало опустил веки, достал из верхнего ящика стола алюминевую цилиндрическую упаковку-патрончик с валидолом, вытряхнул на дрожащую от чего-то ладонь таблетку, бросил под язык…

В памяти всплыла вторая история с роднёй того злополучного райкомовского секретаря – уже не с сестрой, в случае с которой после убийства ею мужа следствие, хочешь не хочешь, было неизбежным, а с женой, против которой Владислав осмелился возбудить дело по тяжелейшей статье16 без учета мнения «вышестоящих товарищей». Скандал тогда разразился настолько грандиозный, что не только районные и областные власти переполошились, а и столица нашей Родины Москва немало озадачилась по возможности бескровным его «загашением». В район вынуждена была направить специальную комиссию Генеральная прокуратура СССР с попутной целью заодно подразобраться, что там такое вообще творится в этих малопосещаемых «высокими» проверками медвежьих углах. Спасло отличившегося таким незавидным образом молодого следователя только то, что факты, вскрытые им с помощью известного своей неподкупностью энтузиаста-ревизора, перед приездом комиссии спешно направленного кем-то на лечение в психбольницу, в целом подтвердились.

Спасти-то спасло… но расследуемое дело было у Владислава комиссией изъято без объяснения причин.

У прокурора области на почве данного скандала случился инфаркт: ему, невзирая на заслуги, было приостановлено «до окончательных выводов комиссии» присвоение очередного, «генеральского», классного чина и, вдобавок, что особенно обидно, – обещанного «сверху» и с нетерпением ожидаемого с запланированным по этому поводу банкетом почётного звания «Заслуженный юрист РСФСР». Как тут не схватиться за сердце?

Формально наказывать Наконечного было не за что – юридически он был прав и предварительное расследование вёл качественно, без малейших нарушений процессуального законодательства и служебной этики. А неформально… временно исполняющий обязанности слёгшего в кардиологическую клинику прокурора области старший советник юстиции Александр Всеволодович Стюднев предложил ему «сменить по-тихому этот, ну его, такой проблемный район» на другой, «поспокойнее и подальше от шумного центра, поближе к живописной природе».

– Понимаешь, друг ты наш сердешный, – напутствовал Владислава перед этой первой его «ссылкой» и.о. областного, – первый секретарь сложнейшего района, успешно справляющийся с таким непростым хозяйством, хотим мы этого или не хотим, но был бы, в случае доведения сейчас этого дела до суда, досадной потерей для партии. Ведь судимость жены, да ещё за хищение в особо крупных размерах, да сразу после судимости родной сестры за какое-никакое, но убийство – политическая смерть для коммуниста такого ранга. А он, секретарь-то, не сам по себе свободно крутящийся-вертящийся винтик-шпунтик в сложном партийном механизме. На него, понимаешь, большие ставки сделаны: его давно уже прочат, да будет тебе известно, в областные руководители не абы какого, а высшего уровня. А некий глупыш с красивой боевой фамилией Наконечный, взялся, хоть и без прямого, верю, умысла, спутать уже разыгранную на таких высоких властных этажах, как обком и, смею тебя заверить, ЦК17 серьёзную карту. Уж не прикажешь ли партии признать, что она ошибается, не тех кадров взлелеивает?.. Ох-х… способный ты, Влад, парень, а инфантильный18 какой-то! Ну, ничего, жизнь впереди, надеюсь, большая, ещё образумишься. Меньше всего я хотел бы, чтобы оказался ты когда-нибудь там же, где лечится сейчас твой друг ревизор… Подумай на досуге.

– Но ведь состав преступления очевиден же! – в отчаянии возопил Владислав. – Ну, зачем, скажите, мы с вами вообще нужны? Чтобы со всей принципиальной строгостью сажать в тюрьму неграмотного пастуха за две козы, утерянных из стада по пьяни? И трусливо отступать перед роднёй первого же партработника, внаглую использующей это своё родство для воровства, убивая у народа всякую веру в справедливость. Или – всё-таки пытаться за соцзаконность в меру сил своих и совести бороться? Ведь мы же – прокуратура! Советская прокуратура…

– Есть ещё, молодой человек, неосознанная пока, к сожалению, твоими наивными мозгами государственная целесообразность. Высшего порядка.

– Выше, чем закон?!

– Ну, ладно, те сорок пять тысяч рублей, которые, согласно доносу твоего сумасшедшего ревизора, уворовала секретарская жена, возвращены государству?

– Насчёт сумасшествия ревизора и обоснованности его госпитализации в психушку лично я вообще-то сомневаюсь.

– Твоё, конечно, право, смельчак ты наш… но я бы на твоём месте некоторые поспешные ввиду недостаточного жизненного опыта догадки и выводы иногда придерживал при себе…

– И не «согласно доносу» уворовала, а де-факто. Вы это не хуже меня знаете. А возврат краденого – всего лишь одно смягчающее вину обстоятельство. Да и то под вопросом – почему это сделано только после вмешательства Генпрокуратуры?

– Но сделано же! Ущерб погашен пол-но-сть-ю!

– А резонанс населения? Главный бухгалтер районного узла связи вдруг тихо, не поставив в известность областное руководство, с помощью своего благоверного «пробивает» в райфинотделе ещё один фонд зарплаты для штата водителей и экспедиторов почтовых автофургонов, которые до этого без проблем получали деньги в областном центре, в кассе центральной базы. А облпочтамт, ни сном, ни духом не ведая об этой инициативе районного главбуха, продолжает привычно платить такую же зарплату тем же людям, которые половину полученного таким образом «навара» регулярно отдают своей благодетельнице. Все довольны, все смеются. Многие об этом знают, да помалкивают. Какое же может быть в народе мнение о прокуратуре, даже не пытающейся пресечь такое беззастенчивое обворовывание государства?

– Но ущерб-то, ещё раз тебе, упёртому, повторяю, погашен! Главбух осуждена общим собранием коллектива узла связи, ей объявлен выговор… Заладил, как попугай – состав, состав… Нет на сегодня ущерба, значит нет и состава преступления. Всё, вопрос закрыт.

– Я так не думаю.

– Тем хуже для тебя, касатик. Кстати, на новом месте работы квартира для твоей семьи уже освобождена.

– От кого… освобождена? Стоило ли… так поспешно.

– Не волнуйся, всё законно. Председатель сельсовета себе новый собственный дом построил, а его казённое жилище райисполком выделил прокуратуре.

– Без подвоха? А то… – эти слова, забывшись в бередящих до сих пор душу

воспоминаниях, Наконечный произнёс вслух, в очередной раз озадачив подследственного Десяткина, и не думавшего замышлять никаких пакостей.

Тот, однако, со всей заботливой искренностью осведомился:

– Гражданин следователь, вам тяжело вести допрос? Я чувствую себя

неловко… Ещё раз извините, если не так себя веду. Может, лучше прерваться?

– Нет, Десяткин, продолжим…

Наконечный опять задумался. Но уже не о прошлом своём «прокуратурском», по лексикону майора Поимкина, житье-бытье, а – о текущем моменте. Момент же этот, несмотря на видимую его простоту и ясность, уже не внушал почему-то безоглядного оптимизма…

Сажать насильника Десяткина, судя по совокупности обстоятельств, придётся, наверное, однозначно. Но опять эта интуиция, будь она неладна! Да ещё ко всему и прямое, вопреки объективным доказательствам, отрицание неглупым и вроде психически здоровым подозреваемым своей очевидной вины в совершении не только этого, но и, час от часу не легче, предыдущего тяжкого преступления, наказание по которому отбыто им полностью. Причём, отрицание с упорно демонстрируемой уверенностью в «предопределённом безжалостным роком» исходе нынешнего расследования с гарантированным назначением точно такого же предельного десятилетнего срока, как и за предыдущее… Всё это вносило необъяснимую сумятицу в мысли. Как бы, не дай и не приведи (Владислав в душе искренне перекрестился), раскаиваться не пришлось всю оставшуюся «прокуратурскую» жизнь за отправку на нары невиновного. Но, однако, пока что служебные обязанности надо выполнять…

– Значит, Десяткин, говорите, не насиловали с причинением телесных повреждений в ночь с пятницы на субботу гражданку Выхухолеву Александру Евсеевну тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения?

– Точно так, гражданин следователь, – в тоне голоса Десяткина не осталось ни малейшего намёка на развязность, и разговаривал он со всей внешней серьёзностью. – Не насиловал и не повреждал. Ни Выхухолеву, ни кого другого.

– А как же такое тяжёлое общее физическое состояние потерпевшей, плюс данные гинекологического освидетельствования?.. Результаты исследования мазков, взятых с ваших органов, само собой… Да в довершение всего её прямое указание на вас как на лицо, совершившее это преступление?

– Простите, гражданин следователь, но она ведь до сих пор, как мне

известно, не приходила в сознание. Как это она могла «прямо указать»?

– С чего вы взяли, что не приходила? Откуда вам это может быть известно вообще?

– В камерах и стены имеют обыкновение иметь, простите за каламбур, уши.

– Ну-ну… Так, вот, Десяткин, потерпевшая Выхухолева, когда лошадь доставила её под утро прямо к крыльцу милиции…

– А лошадь, извиняюсь, какая была?

– Судя по показаниям работников милиции – гнедая кобыла. А что?

– Да так…

– А какая вам разница насчёт лошади, если не виделись вы с Выхухолевой в ту ночь?

– А кто вам сказал, гражданин следователь, что не виделись мы с Шуркой?

Уж я-то ничего такого не утверждал.

– Так, значит, признаётесь?

– В чём?

– В изнасиловании при отягчающих обстоятельствах!

– В изнасиловании не признаюсь.

– Тьфу, опять двадцать пять! Вы же не отрицаете, что общались с ней как раз той ночью – только что сами сказали… Да и она собственными устами озвучила перед дежурными милиционерами, хотя и полувнятно, еле ворочая языком, но совершенно конкретно часть вашей клички. Это улика, понимаете вы или нет?!

– Не понимаю. «Полувнятно», «еле ворочая языком», «часть…» – и вдруг улика. Да, а как именно Шурка произнесла мою кличку? В каком контексте? По своей инициативе её озвучила, или же отвечая чей-то прямой вопрос?

– Вот и я, гражданин подозреваемый, о вопросах. Где-где, а в этом кабинете,

уже не первый раз напоминаю вам, задаю их всё-таки я. А вы будьте добры отвечать на каждый из них предельно честно, в своих же интересах. Если я однажды что-то и позволил вам по доброте душевной, это, однако же, не означает, что продолжаться такое может бесконечно.

– Спасибо, конечно, гражданин следователь, и на этом, но вряд ли в кабинетах, подобных вашему, что-то делается по доброте душевной. Здесь не благотворительная организация. Вот из любопытства – в это охотно поверю. Ещё раз простите за возможно бестактную болтовню, я готов отвечать на все вопросы предельно точно и чётко. И честно…

– Ну, вот и хорошо. Как вы понимаете, в ближайшие дни эксперты документально подтвердят факт вашего полового сношения с потерпевшей. Сношения далеко не мирного. Кроме ушибов по всему телу, под её ноготками обнаружены микрочастицы кожи и крови. Чьих кожи и крови, надеюсь, догадываетесь? Так что, царапины на вашей спине…

– Царапины страсти…

– Может, хватит ёрничать? – поморщившись, попросил Наконечный.

– Но я серьёзно, гражданин следователь, у нас на самом деле было свидание до того страстное, что до сих пор мурашки по телу. Представляете, десять лет все ночи напролёт я в зэковских снах своих мечтал только об одной женщине – Шурке. И мечта сбылась!

– Посредством насилия… да ещё такого жестокого.

– Нет!!! Сажайте меня, стреляйте, вешайте, режьте, но это любовь! Была…

– Ладно, Десяткин, о ваших истинных чувствах у нас ещё будет время поговорить. А сейчас, как я и обещал, прежде чем предъявить вам, вы правильно угадали, заранее подготовленное обвинение и допросить уже в этом новом, так сказать, амплуа, и перед тем как ознакомить вас тоже с заранее санкционированным прокурором постановлением о заключении под стражу, которое превращает вас из временно задержанного в юридически «полноценного» арестованного, проведём небольшое следственное действие, изобличающее вас настолько предметно, что никакое враньё тут уже не спасёт, поверьте. Это следственное действие я тоже уже называл: опознание вещественного доказательства.

Наконечный достал из портфеля упакованную в полиэтиленовый пакет грязную пластмассовую карманную расчёску. Расстелил на столе большой

бумажный лист, вытряхнул из пакета расчёску на него.

– Сейчас, в присутствии понятых, это вещественное доказательство, найденное на месте происшествия, будет вам предъявлено, как я сказал, для…

– Вы уже и место наше с Шуркой нашли? Молодцы, менты! А что ещё, кроме моей случайно оброненной расчёсочки, надыбали?

– Не ваше, до поры до времени, дело! Просто предупреждаю, что запираться вам нет никакого смысла. Частицы грязи на расчёске, а об этом буквально на днях также будет соответствующий документ экспертов, по своему химическому составу идентичны грязи, обнаруженной и на одежде потерпевшей, и на копытах её лошади, и на вашей обуви, которую вы даже помыть поленились…

– Не успел… слишком уж быстро ваши ищейки нагрянули. Так я ж честно признаю, моя это расчёсочка, – пожал плечами Десяткин. – И на той полянке у ручья с будто специально для таких приятственных дел наклонённым деревом в любовь мы с Шуркой, и это я тоже только что признал без всяких выкрутасов, поиграли ух, как бурно!..

– Уж куда бурнее…

– Зовите понятых, гражданин следователь, чего зря время терять.

– Михал Фролыч! – крикнул Наконечный в открытое, выходящее на «зады» прокуратуры, с видом на бревенчатый гараж с распахнутыми воротами, окно, в проёме которого в мгновение ока возникла изображающая полное внимание небритая конопатая физиономия примерно сорокалетнего мужчины в грязной, пропитанной всеми, наверное, существующими в мировом автохозяйстве горюче-смазочными веществами кепке сукна «букле», из-под которой торчали сродни по цвету медной проволоке, не менее промазученные, чем сама кепка, давно не стриженые лохмы. Голое по пояс, бледное, видимо, из-за слабой восприимчивости к загару, сутулое худое, в веснушках по плечам тело конопатого было так же сильно и сплошь измазано теми же мазутами-солидолами.

– Наше почтеньице, Владислав Игоревич!

– Ищи быстрее, Фролыч, соседа, и дуйте оба сюда. Протокольчик тут…

– А чего его искать? Тёзка тут со мной с утряни самоотверженно трудится. Потом и я ему подмогну на ихней территории, – прокартавил, не совсем хорошо выговаривая букву «р», водитель прокурорской автомашины Михаил Фролович, и кивнул в сторону, где за глухим деревянным забором располагался гараж соседствующего с прокуратурой районного комитета ДОСААФ19.

– Опять оба в ремонте? С утра? – с усмешкой понюхал воздух Наконечный.

– Не-е, не подумайте, Владислав Игоревич, это, наверно, со вчерашнего небольшие остатошние явления: у внучонка моей кумы первый зубок на свет божий вылез, вот скромненько в родственном кругу и отметили… А нонеча «шеф» Михал Антоныча в командировку на личном автомобиле укатил, ну, служебную его лайбу мы на профилактику и поставили. Так, по мелочи… А вот нашему с вами «козлику»20 сам чёрт велел с устатку кряхтеть да ломаться чуть не каженный день – свой десятилетний лимит он, вы же знаете, уже если не дважды, то полторажды точно откатал. Эй, Антоныч, где ты там? Давай сюда! Дело тут опять на сто грамм! Закону чуток послужить надобно.

Рядом с конопатым тут же, как из-под земли, вырос низенький животастый, такой же полуголый, грязный и небритый, но в отличие от своего бледнокожего коллеги очень загорелый добродушный мужичок приблизительно тех же лет в фетровой шляпе неопределённого из-за невообразимой перепачканности цвета:

– Здравия желаем, Владислав Игоревич!

– И вам не хворать! Значит, так, мужики… – Наконечный, поднявшись из-за стола и подойдя к окну, оглядел своих «штатных» понятых, готовых за «сто грамм» подписать для него любую бумагу и уже не первый год избавляющих нравившегося им своей человечностью следователя от поиска и уговаривания не всегда относившихся с энтузиазмом к «сотрудничанью с органами» посторонних людей, чтобы те «присутствовали и удостоверяли», как того требует в некоторых случаях процессуальное законодательство. – Нужно скоренько осмотреть для опознания подозреваемым по делу одну мелочь. Да не бомба, успокойтесь. Боюсь, однако ж, быстро не получится – в таком виде впускать вас в помещение прокуратуры не очень удобно. А пока отмоетесь, оденетесь хоть чуть-чуть цивильно…

– Кхе-кхе… Игоревич, а если как обычно?.. Душа горит, страсть!

Владислав Игоревич покосился на смирно сидящего подследственного. Подошёл к столу, взял бланк протокола:

– Не возражаете, Десяткин?

– Не возражаю, – ухмыльнулся тот.

Наконечный вынул из кармана пятирублёвую купюру, протянул вместе с бланком в окно:

– Где подписывать, знаете. А заодно сбегайте-ка, купите мне курева.

Повеселевшие конопатый и толстячок, быстро подписав чистый бланк документа, удалились в сторону ближайшей продуктовой торговой точки «покупать курево» некурящему следователю.

Прочие протокольные действия, последовавшие за осмотром расчёски, ничего существенного в копилку следствия не добавили – и следователь, и подследственный остались каждый при своём мнении.

Поскольку Десяткина как обвиняемого можно было держать под арестом уже спокойно до самого суда, Наконечный решил немного прерваться в непосредственных с ним контактах, запросить в архивах и тщательно изучить прежние уголовные дела Десяткина, поконсультироваться со следственным управлением облпрокуратуры, процессуально пообщаться с потерпевшей Выхухолевой по мере её выздоровления, вникнуть в её образ жизни, семейные и иные, если таковые есть, проблемы. А попутно разыскать и тех уже не проживающих в этом районе людей, кто принимал прямое участие в расследовании предыдущего десяткинского дела об убийстве.

Что-то такое ещё, кроме необычного поведения обвиняемого, смутно тревожило, а с какого-то момента принялось всё ощутимее терзать Владислава в этом примитивно-банальном на первый взгляд случае – вчерашний «зэк» порезвился «в меру своей испорченности», зверски изнасиловал «весёлого нрава», по определению того же майора Поимкина, бабоньку. Эка невидаль!.. Но… что именно тревожило и терзало, понять он пока не мог, и это выбивало его из колеи, лишало душевного равновесия. Не хватало, чёрт побери, ещё одного спора со своей служебной судьбой, очередного щелчка по носу и так уже основательно подпорченной карьеры!..

Пустить всё на самотек, и пусть катится этот корчащий из себя умника Десяткин на свой «зарезервированный безжалостным роком» уже не первый в его уголовной жизни «червонец» туда, куда так решительно настроился… И начальство «прокуратурское» облегчённо вздохнёт, и в целом дела, глядишь, веселее пойдут, коллеги и односельчане в своих пересудах о «взрывоопасности» Владислава Игоревича Наконечного поутихнут: наконец-то, дескать, чересчур прыткий следователь успокоился, присмирел, поумнел… А главное, и семейная жизнь потечёт более плавно, без тревожного повседневного ожидания очередной любимой женой очередного «выкрутаса» неплохого, в общем-то, мужа.

Когда конвой уводил по дощатому тротуару переднего двора прокуратуры обвиняемого Десяткина, навстречу, посторонившись, нетвёрдо пробрели довольные удачно складывающимся днём два приятеля-водителя Михаила – «прокуратурский» Фролович и «досаафовский» Антонович.

– Ба-а, Фролыч! – шепеляво присвистнув, проводил взглядом конвоируемого к стоявшей за калиткой милицейской машине Десяткина Михаил Антонович, и зашептал напарнику в ухо:

– Ты только позырь, на какую персону мы ноне бумаженцию подмахнули не глядя! Да ведь это ж двоюродный племянник жены главного ветврача того колхоза, где председательствует брат моего свояка Фадеича.

– Ай-яй-яй-яй-яй, Антоныч! Какого близкого родича помогаешь в тюрягу закрыть наглухо… И за что, спрашивается? Всего-навсего за то, что, как народ гутарит, зашпилил да поколотил при этом, аки родную бабу не всякий колачивает, подчинённую того ветврача, жена которого приходится тёткой злыдня, и у которого есть начальник колхозный, приходящийся братом мужа сестры твоей супружницы. Ох-хренеть! С кем я пью из одного стакана столько лет!..

– Да иди ты, Фролыч! Таким макаром кого хошь к любому анчихристу в родню причислить можно, хучь к фюреру фашистскому. А дело мы с тобой праведное делаем – облегчаем труд следователю и, значит, вносим свою лепту в борьбу с преступностью. Сам же говоришь – закону послужить надобно. Вот увидишь, как народ доволен будет, когда наш Игоревич вмандякает этому… по самые помидоры.

– А поэтому, стоит, наверно, попросить у Игорича ещё хыть на чекушечку?..

– Не даст.

– Эх, раскупорить свою последнюю заначку, что ли…

– Ой, последнюю… так я тебе и поверил! Что, бочковое пиво в баре у твоей Соньки перестало пену гнать?

– Не паясничай, а то обижусь!

– Ладно, ладно, пошли…

VII

Очередная еженедельная планёрка в кабинете прокурора области подходила к концу. Итоги подведены, планы уточнены.

– Ну и, напоследок, товарищи, – исполняющий обязанности прокурора области старший советник юстиции Стюднев с некоторой торжественностью оглядел присутствующих, – хорошая новость. Пока, конечно, неофициальная. Есть у нас с вами реальный шанс к концу года быть отмеченными, как лучшие в стране по раскрываемости тяжких преступлений. Так что, прошу, не откладывая в долгий ящик, подготовить списки для предположительного награждения самых результативных подчинённых каждому из вас специалистов, имеющих отношение к следственной работе. Может, если конечно всё сбудется, имеет смысл попутно поощрить и кого-то из рядов нашей доблестной милиции. Всё. Вопросов нет? Тогда…

– Разрешите, Александр Всеволодович? – подал голос удачно сегодня отчитавшийся, но отчего-то необычно глубоко задумчивый начальник следственного управления.

– Да-да, Василий Викторович, слушаем.

– Мы тут с Иваном Юрьевичем, нашим прокурором-криминалистом, находящимся сейчас, к сожалению, в командировке, немного обеспокоены… Я не хотел поднимать этот вопрос до возвращения Ивана Юрьевича, поскольку он лично изучал ситуацию и знает её глубже, чем кто-либо в нашем аппарате…