Возмездие

Уитни Спенсер

Возмездие

ЧАСТЬ 1. КОШМАРЫ?

– 1 –

БЕСЕДА С ПАСТОРОМ

            Вот вам два способа окрасить даже самую тоскливую беседу в яркие краски: говорить о религии, говорить о политике. Правда, обычно, ничего позитивного эти яркие краски не несут. Повезет, если в конечном счете все участники беседы разойдутся, хлопнув дверьми. Но ведь это второстепенное.

            Однако, за редким исключением, в таких дебатах все может решиться и мирным путем.

– Так ты хочешь сказать, – начал Питер Кайзер, – что Библия, по твоему мнению, писана людьми.

– Это не мнение, мой мальчик, а твердая уверенность, – ответил священник Саймон.

– Но, так ведь говорят атеисты, – заметила Элис Кайзер, окидывая собеседника непонимающим взглядом. Она считала, будто все верующие обязательно должны враждовать с неверующими.

– Или, на крайняк, баптисты, – заметил Питер. – Но никак не католики.

– Это не значит, что все наши утверждения должны разниться, – сказал священник.

Городок под названием Гленни, что в Мичигане, был лишь крохотной деревушкой, но имел свою, какую-никакую, инфраструктуру. Пара продуктовых магазинов, церковь, гостиница – этого было достаточно. Но Гленни, скорее, был чем-то вроде проходного двора: туда нередко наведывались заплутавшие по Мичигану путешественники. Мало кто переезжал сюда, а если и переезжал, то надолго не задерживался. В получасе езды отсюда, в соседнем городе была школа, куда ездили на автобусе местные дети, в то время как сам Гленни школой не располагал. Была одна, но от нее остались одни лишь обломки. Юноши и девушки использовали теперь это место для не самых пристойных, а иногда и не самых законных дел.

Суетой здесь никогда и не пахло, вся жизнь кипела в столицах и крупных городах. Но было в этом крошечном городе какое-то свое, особенное очарование, что-то, от чего веяло беспритворством и открытостью. Будто человек, что с первых минут поражает своей искренностью, который тут же выкладывает все карты на стол. Есть и темная сторона: так легче углядеть изъяны.

            И все же он был невероятно красив и уютен. С северной стороны его обрамлял густой лес, в который проползал узенький водоток с кристально чистой водой. Там были и зеленые холмы, которые летом разливались буйством красок от обилия полевых цветов, и небольшое озеро, и поляна посреди леса, разросшаяся такой высокой травой, что казалось, будто в ней можно утонуть.

Гленни настолько мал, что почти каждый житель знает друг друга в лицо, а слухи здесь разлетаются крайне быстро. Сегодня у тебя умерла бабка, а уже завтра твоей утрате соболезнует продавщица из продуктового магазина, которую ты даже не знаешь. Ты и в магазине-то этом впервые закупаешься!

            Впрочем, можно было не сильно переживать насчет отсутствия всех благ жизни, которыми располагали города побольше. До них было рукой подать, если у тебя есть автомобиль или деньги на автобусный билет.

– Но как может служитель церкви так говорить про Библию? – возмутился Питер. Как и Элис, его сестра, он был узок в своих суждениях, если дело касалось веры. – Это вообще законно?

– В вере нет законов, – ответил Саймон беспокойному другу.

– Да, но в религии-то есть, – неуверенно сказал Кельвин Мейсон, который просто не мог оставаться безучастным в беседах, где фигурируют опасные темы для светских бесед.

– Вот как, – сказал Саймон, почесав седой затылок. – Значит, ты думаешь, что смыслишь в религии больше меня? – Он взглянул на него с укоризной, но по-доброму и Кельвин отвел взгляд.

– В Интернете сказано, что священнослужители должны следовать библейским писаниям, – сказала Элис, чье лицо в полумраке летнего вечера легонько освещал включенный экран телефона.

           Пожалуй, время дать вам возможность иметь более широкое представление о тех, за кем вы будете наблюдать ближайшие часы.

Питер и Элис – двойняшки. И пусть о них с трудом можно было сказать, что они выглядели, как две капли воды, у них все же имелись общие внешние черты: худоба (у Элис – в меньшей степени), черные, как вороньи перья, кудри, большие глаза, которые отличались, разве что, цветом. У Элис – карие, у Питера – зеленые. Чуть горбатые, но маленькие носы. По-детски белоснежная кожа, вся в заметных рубцах от акне, от которого страдали оба в подростковом возрасте. Когда они улыбались, то обнажали свои волчьи клыки по бокам и неровные, но белые и здоровые зубы. Питер жить не мог без рубашек, он презирал футболки и любую одежду с короткими рукавами, а летом, чтобы не было жарко, носил все свободное и хлопковое. Элис была не столь привередлива в одежде, оттого и носила, что под руку попадется. Иногда, к слову, попадались и вещи брата.

Кельвин был голубоглазым блондином, с чувственными, но не совсем женственными чертами лица, впалыми глазами, густыми полупрозрачными бровями. Он выделялся высоким ростом, нескладным телосложением и немного грустным взглядом. Он редко улыбался и возраста был того же, что и двойняшки. У Кельвина тоже были свои некоторые заморочки по поводу внешнего вида: например, волосы он всегда завязывал в пучок и не подстригал коротко ни при каких обстоятельствах. А вид человеческих ступней вызывал у него в высшей степени отвращение, поэтому он никогда не носил открытую обувь, даже в сорокаградусную жару.

Саймону было всего сорок семь лет, но глядя на него, напрашивалась цифра куда больше. Лет так на пятнадцать-двадцать. Лицо изрезали глубокие морщины, кожа покрылась пигментными пятнами, на голове красовалась лысина, а суставы на руках уже начал поражать артрит. Тем не менее, черты его лица нельзя было назвать грузными, тяжеловесными, совсем наоборот, они были приятными и мягкими: тонкие губы, аккуратный нос с небольшой горбинкой, точеные скулы. Только морщины не позволяли называться ему первым красавцем, хотя, маловероятно, чтобы он этого так уж сильно хотел. Голос у Саймона всегда был спокойный, бархатный. Голос человека, который ни о чем не беспокоится. Был холост, без детей. Обычно он носил церковное одеяние, но в свои выходные рядился в рубашки и брюки, напоминающие те, что надевают, когда идут играть в гольф.

– А еще в Интернете сказано, – произнес он, – что священнослужители должны плеваться на атеистов, сторонников абортов и гомосексуалов. – Он бросил на Элис беглый, многозначительный взгляд. – И я бы сказал тебе, что делаю с тем, что пишут в Интернете, но священнослужителям не положено произносить такое вслух.

Питер вытащил из кармана пачку сигарет и вынул из нее одну. Кельвин просверлил его осуждающим взглядом – он терпеть не мог запаха сигарет. Но Питер лишь сунул одну меж губ, поджег ее, медленно втянул в себя дым и мирно ему улыбнулся.

– Так значит, – сказал он, взмахнув дымящейся рукой, – ты у нас священник без консерваторских замашек. Странновато это, не находишь? – Он позволил себе проскользнуть по пастору осуждающим взглядом, но так как это было сделано с целью, скорее шутливой, нежели насмешливой, то ничего зазорного в том не было.

– Скорее, меня мало волнует, чем занимаются и о чем думают другие люди. Если, конечно, это не вредит никому из окружающих. Я просто, – он выразительно взмахнул руками, – стараюсь наставлять людей на путь истинный, только если они сами этого пожелают. Если они не хотят меняться, то это попросту не имеет смысла. Во всяком случае, мы не можем знать наверняка, как устроена загробная жизнь. Может, правы атеисты, а может, мусульмане. Может, даже мы.

– В итоге, оказываются правы только агностики, – сказал Кельвин в задумчивости.

– Меня вот смущает одна вещь, – сказала Элис. – Вот вы, верующие, если вы окажетесь неправы, то просто убедитесь в этом после смерти. А мы? Нам, если мы окажемся неправы, в одном котле с Харви Ли Освальдом вариться?

Церковь Саймона располагалась прямо под его крошечной конурой на холме. Она была скромной и старой, немного обветшалой, можно сказать, с виду запущенной, но выглядела по-своему притягательной. Зато, внутри все было очень аккуратно. Самым красивым в ней всегда считалась молельня. До того, как стал священником, Саймон учился в художественном колледже, и, помимо бесполезного диплома, унес оттуда нечто полезное – умение божественно рисовать. Так что, как только церковь стала принадлежать ему, он обзавелся несколькими баночками красок, кистями и терпением, а уже через пару-тройку месяцев, оказываясь в молельне, можно было лицезреть более скромную, но не менее красивую версию Сикстинской капеллы. Но лишь на стенах – на потолке он рисовать мог с трудом.

Вокруг самой церквушки были аккуратно высажены яблоневые, вишневые и апельсиновые деревья. Каждого по три, и все в свой сезон давали плоды. А во дворике при церкви располагалась чудеснейшая белая резная беседка, в которой и сидели Питер, Элис, Кельвин и Саймон.

– Это ведь не ради денег, – внезапно произнес Кельвин.

– Извини? – спросил Саймон, хотя и без того догадывался, о чем идет речь.

– Тебе за службу ведь не платят, – пояснил парень.

– Верно, – подтвердил Саймон. Он заискивающе улыбнулся, и на это мгновение даже показалось, что он снова стал тем молодым красавцем-сердцеедом, каким был много лет назад. Но лишь на мгновение. Затем на его лице снова проступили свидетельства беспощадности времени. – И к чему же ты ведешь?

– Ради чего ты стал священником? – пояснила Элис, имевшая склонность переходить сразу к сути, без всяких прелюдий.

Питер все еще курил сигарету, но уже с менее безучастным видом. И даже немного вмешался:

– Верно. – Он задумчиво выпустил дым и указал пальцем на пастора. – Мы никогда тебя об этом не спрашивали. Не приходят ведь к порогу церкви просто так? Тем более, чтобы стать ее служителем. Что-то должно случиться.

– А вы догадливые черти, – произнес Саймон все с той же добродушной улыбкой, которая была так ему к лицу. Было непривычно слышать из его уст слово “черти”.  – Знаете, многие солдаты после Второй Мировой становились священниками. Мой двоюродный дедушка, например. Служил до самой смерти. Он говорил, что был рад, что «теперь его служба не состоит в том, чтобы кого-то убивать». – Он постучал пальцами по столу. – Знаете, и он тоже был не слишком-то набожным. Говорил, что искал занятие себе по душе. И пришел к выводу, что после того кошмара, через который он прошел, лучшим занятием для него было бы видеть людей, которые хотят исправляться, и помогать им в этом. Он, как и я, очень ценил это качество в людях – желание стать лучше.

            Он немного помолчал, пока наливал себе вторую чашку чая, и все замерли в ожидании. Саймон не стал томить их:

– У меня тоже была неспокойная жизнь. Детство, в особенности. – Он почесал нос и продолжил, разглядывая расписной чайник, стоящий ровно на середине стола, куда его подвинул Питер. – Знаете, я бы вполне мог просто забыть обо всем, начать новую жизнь. Жениться, найти работу, завести детишек. Но думаю, мое предназначение совсем не в этом. – Он отпил из своей чашки уже подостывший чай без сахара. – К тому же, не думаю, что способен на такое бытие. Быть может, сейчас и способен, но тогда… Мне кажется, людям с травмами лучше беречь остальных, не строя с ними совместную жизнь. Иначе, ни к чему хорошему это не приведет.

– О каких травмах ты говоришь? – спросил Питер довольно бестактно, без аккуратности, с какой обычно спрашивают о подобных вещах, принявшись за новую сигарету. Он выкуривал их одна за другой, словно они были источником его жизненной энергии.

– У меня был брат-близнец.

– Понимаю тебя, – сказала Элис с сострадательным выражением. – У меня такая же травма.

– Ну спасибо! – прошепелявил Питер с сигаретой во рту, а затем поджег ее и нервно задымил.

– Я не то имел в виду, – усмехнувшись, успокоил его Саймон. – Детство у меня было так себе. Но не только из-за братишки. Из-за отца в большей степени.

– О чем ты говоришь? – спросил Кельвин, подавшись вперед, прекрасно понимая, каково это – иметь проблемы с отцом.

Саймон нахмурил брови, задумавшись. Он довольно долго не отвечал, и все, томясь в ожидании ответа, пристально на него смотрели. А затем, все с тем же задумчивым выражением, налил в свою чашку остатки чая из чайничка, поднес двумя руками к губам, подул, отпил залпом сразу половину, и ответил:

– Он был буйным.

И тут же перед его мысленным взором вспыхнуло, будто стог сена, в который кинули раскаленный уголек, одно из самых страшных воспоминаний детства.

Когда Саймону с братом Бобби было по восемь лет, их отец пришел домой, в очередной раз напившись до беспамятства, но, к несчастью, будучи все еще способным устоять на ногах и даже прилагать какие-то усилия к совершению каких-либо действий.

Мать близнецов – Маргарет – и сами мальчики сидели на кухне, скучая и ожидая вскипания чайника. Однако тоску ожидания оживил глава семейства, с порога скандировавший о том, что его жена – шлюха, не достойная жизни, и потому-то он ее убьет.

Маргарет, услышав эти отвратительные слова, сопровождаемые пьяным обезумевшим тоном, тут же вскочила со стула, отправила сыновей отсиживаться в их комнате и велела запереться, чтобы, в случае чего, те не попали под горячую руку. Бобби старший влетел на кухню, перед этим, в порыве гнева снеся все, что попалось ему под руку: домашний телефон, настенные часы, торшер, даже семейные фотографии, стоявшие на полке в красивых рамах, и иконы, окружавшие их. Фотографии упали на пол, осколки от рам разлетелись во все стороны. А когда он добрался до кухни, то схватил вилку со стола, нагрел ее над огнем, и попытался прижечь ею кожу на шее жены.

В то время ожогом в виде четырех полос в некоторых районах Мичигана сутенеры помечали своих проституток, чтобы клиенты могли отличать их от обычных откровенно одетых девиц. Женщины с этими метками, если они были выжжены на лице или других постоянно открытых участках тела с трудом могли найти себе работу или заводить новые знакомства, поэтому сутенеры могли не сомневаться в том, что «их девочки» от них никуда не сбегут. К слову, если они и сбегали, угрозами и избиениями их все равно возвращали на место, заставляли ложиться под незнакомых мужчин и выплачивали им за это гроши.

В общем, «метка шлюхи» была самым постыдным что могла иметь при себе женщина. Ходить с этой отметиной – клеймо на всю жизнь.

            Не так сильно Маргарет боялась того, что муж изобьет ее до полусмерти, если вообще не убьет. Намного более страшной ей казалась перспектива того, что ее мужу поверят с большей охотой, чем ей, и все сочтут ее за легкомысленную позорную деваху, которая имеет совесть, будучи замужней и с детьми, изменять своему ненаглядному супругу. Редко когда все оборачивалось так, чтобы поверили женщине.

На кухне раздавались жуткие крики, а двойняшки в это время сидели в своей комнате, трясясь от ужаса. Они думали, вот оно: еще немного, и он ее убьет. Двое маленьких мальчишек окоченели от страха, в горле у них словно застрял огромный ледяной ком, который обдавал все тело изнутри холодом, а где-то там, еще глубже, скатывался другой, на этот раз – из огня. Они были не в силах не то что позвать на помощь, они были не в силах даже сдвинуться с места, пошевелить пальцем.

Боб так и не сумел поднасрать в дальнейшую жизнь жены, поставив на нее гадкую метку, хоть и был вдвое больше. Сильнее? Возможно. Ловчее? Может быть. Но уж точно не в тот момент. Семь банок пива справлялись со своей задачей на ура.

Вилка вывалилась из рук Боба старшего и с грохотом упала на кафельный пол, и пьяница, разозлившись на Маргарет, на себя, на весь мир, схватился за стеклянную миску с конфетами, стоявшую на столе. Разбив ее о край кухонной тумбы, он осколком попытался зарезать жену. Маргарет виляла от него по всей кухне, отбиваясь чем могла, и какое-то время даже успешно, но мужу все же удалось рассечь ей лицо. На нем проступила красная полоса, берущая начало от брови и заканчивающаяся аж у подбородка. Алая кровь брызнула на пол, на белое платье, а затем растеклась по полу, оставляя кляксы. К счастью Маргарет, глаз остался целым.

В конечном счете, ей удалось запереть мужа в кладовой, но тот не намеревался сдаваться, а вместо этого отчаянно колотил огромными кулачищами в дверь, крича оглушительным басом, который под влиянием алкоголя стал еще ужаснее и свирепее:

– Я убью тебя, поганая тварь! Думала, я не узнаю, для чего ты ходишь в эту чертову церквушку? Грязная сука, ходишь туда творить свои шлюшьи дела с этим кобелиной-священничком! Что, мордашка его приглянулась? Ну я-то разобью эту мордашку, и твою разобью, вы погодите!

            Подозрения Боба основывались на том, что его жена принадлежала к воспитанникам очень редкой по тем временам семьи – семьи атеистов. Он не верил в то, что она могла уверовать.

Маргарет, опершись о стену, сползла на пол, зажмурила глаза и закрыла уши руками. Она тряслась от страха. Горячие слезы брызнули из ее глаз и опалили щеку, от чего рана защипала еще больше. Впрочем, ей было не до раны. Сейчас она думала о другом. Что, если он выломает дверь? От ярости он может сделать с ней все, на что хватит фантазии. Если он выломает эту проклятую дверь, ей придется, разве что, молить о пощаде, и не у него, а у Бога, потому что здесь поможет лишь только чудо. Может, открыть ему? По-хорошему. И тогда максимум, что он сделает – поставит фингал под глаз. Нет, по-хорошему здесь не выйдет. Если Маргарет откроет дверь, он тут же без раздумий ее прикончит. Сорвет разделочный нож со стены, вставит в ее горло и прокрутит несколько раз. И затем, когда кровь перестанет литься из нее фонтаном, ее бездыханное тело упадет на пол, словно мешок с камнями, только тогда он отвяжется от нее. И она останется лежать так: ее рот застынет в страшном бездушном оскале, а глаза закатятся глубоко наверх. А потом это все увидят мальчики. Он и их в живых не оставит.

Чайник на плите оглушительно засвистел. Визг этот напоминал мучительные стенания маленького ребенка, который не ел два дня. Точно, зачем ему нож? Он схватит треклятый чайник. Тяжелый, металлический чайник, он схватит его и изо всех сил ударит по голове жены так сильно, что раскроит ее череп на две части. Какой ужас! Всюду будут лужи крови, и как только дети увидят, что сделал отец с их матерью, он решит, что нужно будет расправиться и с ними. А если не так, то всюду будут лужи крови, и они увидят их, сойдут с ума или еще чего похуже… Впрочем, лужи крови уже были повсюду, и она лилась из пореза все еще очень резво. Пол, стол, платье, руки, все было красным, будто в каком-то дешевом фильме ужасов. Лужи крови, лужи крови, лужи крови.

Боб все еще кричал. Чайник все еще визжал.

Все вокруг нагнетало, Маргарет тряслась и плакала, боясь за свою жизнь и за жизнь своих сыновей в первую очередь. Но, вдруг, крики прекратились. Спустя время, за ними утих и чайник. Маргарет медленно оторвала окровавленные руки от окровавленного заплаканного лица, оглянулась по сторонам и увидела перед собой маленького Саймона, на лице которого не выражалось ничего, кроме оцепенения. Он выключил чайник.

– А что насчет брата? – спросила Элис, вытянув священника из воспоминаний.

– Понятия не имею что с ним сейчас. Мы не общались довольно долго, – ответил тот. – Как бы вам сказать, что он за человек… Однажды меня укусила собака, пока мы играли на улице. Огромная, – он втянул воздух сквозь зубы для убедительности, – размером с десятилетнего ребенка, полагаю. Немецкая овчарка или что-то вроде того. Разодрала мне бедро так, что целый клок моей кожи больше моему телу не принадлежал, по крайней мере, пока его обратно не пришили. – Все втянули в себя воздух, в особенности Кельвин, не переносивший таких вещей. – Шрам остался до сих пор, огромный. Конечно же, я закричал тогда, как резаный, хотя, в каком-то смысле так оно и было. Звал на помощь так, будто меня подстрелили или собирались убить. А Бобби, находившийся тогда в парочке футов от меня, и глазом не моргнул. Даже не обернулся в мою сторону, представляете! В конце концов, на крики прибежала мама. Нам было лет по девять.

Все трое синхронно вскинули брови. Не каждый день услышишь историю о столь хладнокровном ребенке!

– Но знаете, видимо, я много не терял, не общаясь с ним. Когда мама была жива, я часто с ней созванивался. Она говорила, что Бобби совсем с катушек слетел. И жену поколачивал, и дочь, в общем, весь в отца пошел. Но я виделся с его дочерью Рози где-то год назад, мы с тех пор часто созванивались. Она примерно вашего возраста, может, чуть старше. Работает следовательницей. Преступления раскрывает. Говорят, хорошо, ее даже консультантом отправляют.

– Не сомневаюсь в ее профессионализме, – сказал Питер, стряхнув пепел, – но нам уже пора.

Привстав, он потушил сигарету о ножку стула.

– 2 –

ПИТЕР И ЭЛИС

Крики. Ужасающие, душераздирающие, леденящие кровь людские крики раздавались из кинотеатра. Так кричат в предсмертной агонии. Они просили о помощи. Нет, не так, они вопили о помощи. Пахло жареным. Языки пламени постепенно охватывали пространство уже и за пределами здания. Трава вокруг него вспыхивала в считанные секунды, и огонь расползался все быстрее и быстрее, пока не приехали пожарные. Но они приехали слишком поздно. Все что осталось внутри – лишь угли, отдаленно напоминавшие человеческие тела. Аманде и Уильяму этот внезапный поход в кинотеатр стоил слишком дорогого. Но еще дороже он обошелся их детям.

Элис Кайзер очнулась ото сна в холодном поту и села на постель. Дышать было тяжело – ощущение, будто грудь придавили тяжелым предметом, утюгом или чем-то вроде этого. Она приложила руку к груди, стала надавливать, будто делает массаж. Вроде, ее отпустило. Она встала на ноги, побрела к окну. В коридоре работал кондиционер, и в доме было прохладно, но сейчас ей нужен был свежий ночной воздух. Она отодвинула шторы, распахнула окно, высунулась и стала долго смотреть на яркую луну. Девушку до сих пор терзали вопросы: почему они не смогли выбраться оттуда? Потому что кто-то запер все выходы. А зачем кому-то потребовалось запереть выходы? Она точно знала, что это было сделано нарочно, но не могла понять зачем. И, честно говоря, не хотела понимать. Во всяком случае, сейчас ей было не до этого.

Элис спустилась на кухню, обставленную недавно купленной мебелью, которую выбирал Питер. Он не позволял сестре делать ничего, что касалось бы дома, говорил, что она чересчур небрежная и что у нее нет вкуса. Он отвечал за весь интерьер в доме после смерти родителей, за исключением комнаты сестры. Элис казалось, что обстановка на первом этаже вышла слишком темной, много черного и коричневого, за исключением кремовой плитки на полу кухни. Кремовой, как “Бейлис”. И темно-зеленый диван. Остальное было, скорее, как “Егермейстер”.

            Она стала рыться в нижних шкафах в поисках запрятанных братом бутылок. Она посмотрела в одном – пусто. В другом – тоже пусто. Заглянула на верхние полки, порылась в духовке, поискала под диваном, прочесала весь первый этаж – пусто. Этот сукин сын снова все куда-то убрал, подумала она про себя. Услышав шаги, доносящиеся с лестницы, она быстро захлопнула все дверцы шкафов, открыла холодильник, схватила бутылку воды и открутила крышку, делая вид, что пришла именно за тем, чтобы утолить жажду. Хотя, в этом была доля правды.

– Ты здесь не найдешь, – сказал Питер, прислонившийся к лестнице со сложенными на груди руками и с укоризной глядя на сестру. Элис маялась вопросами о том, как у него получается слышать каждый ее шаг в глубоком сне. Ответ был прост: он имел феноменальный слух и вдобавок к этому мучился от бессонницы.

– Не найду чего? – спросила Элис.

            Каждая подобная выходка проходила по одному сценарию: Питер все понимал, Элис все понимала, Элис понимала, что Питер понимал, а Питер понимал, что понимала Элис. Но вслух этого никто не говорил. Негласная константа.

– Того, что ты ищешь, Джек Воробей.

Элис опустила взгляд на пол.

– И ту бутылку рома, которую ты купила месяц назад, – продолжил парень, – я тоже продал.

– Ты… продал мой ром?! – Элис казалось, что ее вот-вот хватит инфаркт. – Это же «Клемент» пятьдесят второго года! Да ты хоть знаешь, сколько он стоил?

– Да, – произнес Питер, убедительно качая головой, – потому и продал. Не волнуйся, не пьянчуге какому-нибудь, а “ценителю”, вроде тебя. Впрочем, от пьянчуг вы отличаетесь немногим.

Элис хотела было психануть, накричать, выплеснуть весь свой гнев, что с неимоверной силой нарастал внутри, на него, но вовремя поняв, что делу это не особенно поможет, взяла себя в руки, выдохнула и сказала с бесстрастием:

– Питер, дорогой, послушай меня. Посмотри на мои руки. – Она вытянула вперед обе руки. – Ты видишь, что с ними? Видишь?

Питер кивнул.

– Они трясутся, – продолжила Элис умоляюще. – Я не могу уснуть. Моя голова… она раскалывается от боли. И единственное, что может мне сейчас помочь, так это ебучий ром. Совсем немного. Пару шотов. Я не хочу напиваться. Единственное, чего я сейчас хочу – уснуть.