Ничего не скажу

– Я – колбасная моль.

– Очень хорошо. Тема-то какая? В смысле русского языка.

Изумление, укус, жевание:

– На Антона похоже.

– На какого Антона?

Трехчастная пауза (дальше я в этом рассказе про ее этот стандартный ритуальный триптих буду опускать):

– Есть такое явление, мистер Вова… Его зовут Антон.

– Так… ничего не понял. «Явление Антон». Так…

– У Антона есть враг.

– А как его зовут?

– Тоже Антон.

– Тёзка, что ли?

– Тёзка. Но они – как кошка с собакой.

– Дерутся?

– Жуть.

«Жуть» – это очень частотное слово в семье Хренотёренко. Обозначает, что хочешь: «здорово», «очень плохо», «конечно», «не говори» и т. д.

– Так… – продолжил я не понимать, – тёзки явления Антоны дерутся как кошка с собакой…

– Жуть.

– Это точно задание по предмету «русский язык»?

– Точно. Наш училоид так и сказал…

– Кто сказал?..

– Николай Николаевич. Наш училоид по русэйшену.

– Кошмар какой-то…

– Я и говорю – жуть!

– Учитель по русскому?

– Так скучно. Лучше «училоид по русэйшену Ник Ник».

– Ну ладно. Приведи мне пример, чтоб я понял.

– Ща, колбасы еще принесу. Вам надо, мистер Вова?

– Нет, спасибо, Глашенька.

– Ну что ж, мистер Вова, вы сделали свой выбор!.. Я ща.

«Ща» наступило через пятнадцать минут. Видно, Глаша там что-то еще захряпала.

– Вы знаете, мистер Вова, что есть такой писатель – Толстый? – спросила меня Глаша с докторской наперевес.

– Не Толстый, а Толстой.

– О’кей. Толстый-Толстой написал книгу. Ник Ник нам показывал эту книгу. Она очень толстая. Вся в писателя. Эта книга называется «Война и мир». Так вот, мистер Вова, «война» и «мир» – Антоны. Вроде кошки с собакой.

– А-а-а!.. Антонимы!

– Да. Но так скучно. Лучше – Антоны. У нас в классе есть Антон. Полный придурок. Сопли собственные ест.

В это время в комнату заглянула Даша.

– Ну как, занимаетесь? – улыбнулась Даша.

– Занимаемся, – растерянно улыбнулся я.

– Мам, принеси яблоко, жуть есть хочу, – улыбнулась Глаша.

– Глаш, а где «пожалуйста»?

– Мам, ну ты без «пожалуйста» прям как машина без бензина.

Через минуту Глаша, жуя яблоко, говорила:

– Я эти Антоны ваще не поняла. «Мама» и «папа» – это Антоны? А, мистер Вова?

Я был в полной растерянности.

– Не дай Бог… Понимаешь, Глаш, антонимы – это слова противоположные по смыслу. Вот, например: «далеко». Какой у него антоним?

– «Близко».

– Очень хорошо. Другой пример: «умный». Какой антоним?

– Антон.

– Какой Антон?

– Из нашего класса. Придурок, который сопли…

– Глашенька, пожалуйста, дорогая, напрягись… «Умный»?..

– «Глупый».

– Замечательно. Теперь понимаешь?

– Жуть!

– Но не все слова, Глашенька, имеют антонимы.

– Как это?

– А так. Есть, к примеру, слово … ну… «кухня». Разве есть у слова «кухня» антоним? Подумай хорошо, Глашенька.

Глаша по своему обыкновению ужаснулась, потом задумалась, философски созерцая огрызок яблока. После некоторого колебания слопала огрызок вместе с костями и ответила:

– Есть.

– Какой?

– «Туалет».

Теперь уже задумался я, философски созерцая ручку. В моей голове табунами стремительно пронеслись какие-то загадочные словесные лошади: «семантические подтексты», «сопутствующие коннотации» и тому подобная филологическая чушь.

Но мои бесплодные раздумья прервала Глаша:

– Мистер Вова, я три минуты отдохну?

– Хорошо, Глашенька, отдохни.

Глаша тут же завернулась в одеяло и стала более чем энергично ползать по комнате. Она ползала долго, дольше, чем три минуты, потом она спросила:

– А вы знаете, кто я на самом деле, мистер Вова?

– Кто, Глаш? – спросил я почти безнадежно.

– Я – казахский червяк.

Тут я в очередной раз впал в ступор. «Червяк» еще более или менее понятно. Но почему «казахский»? А не, например, «гренландский»? Или «вьетнамский»? Не знаю, что сказать. Но убей меня бог – «казахский» прикольнее.

Из ступора меня вновь вывела Даша, которая, по-прежнему мудро улыбаясь, заглянула в комнату и спросила:

– Занимаетесь?..

– Занимаемся, – улыбнулся я.

Глаша, выглядывая из одеяла:

– Мам, конфету… пожалуйста… принеси.

– Нет конфеток, Глаш…

– Ну…

Глаша задумалась и выдала:

– Без конфеток дом не чаша.

Через минуту, когда Глаша вылезла из одеяла, перестав быть казахским червяком, я спросил ее:

– Кроме русского у вас какие-то домашки есть?

– Есть. Окружайка.

– А! Окружающий мир. Очень хорошо. И что там вам задали?

– Да вот… Какая окружающая среда у дуба…

– И какая же, Глашенька?

Долгая пауза.

– Я написала: «кабан».

– Логично, – произнес я после еще более долгой паузы.

Глаша:

– У дуба ведь детки – желудишки. А кабанчики любят желудишков. Правильно, мистер Вова?

– Правильно, – ответил мистер Вова.

Господи, где я?..

Не знаю, как это получилось, но Даша заглянула в этот момент в комнату Глаши и о чем-то долго говорила с ней.

И вот с тех пор в семье Хренотёренко есть такая традиция: например, папа Саша сел, извините за подробность, в туалет (антоним кухни). Из своей комнаты Глахудра кричит:

– Пап, блин, ты где?!

– Окружающая среда папы – толчок, – хладнокровно отвечает папа Саша.

Потом папа Саша, уже совсем не хладнокровно соскучившись по маме Даше, звонит ей и нервно спрашивает:

– Дарьянмар, ты где?.. Я уже заждался! Это какая-то жуть! Когда ты уже придёшь?!

– Окружающая среда Даши – все еще «Пятерочка»… Скоро буду, Хренотёрлик ты мой. Как ты там?

– Окружающая среда Саши – неразделенная любовь…

Вот так и живем. И какая же у меня окружающая среда? Моя семья. Во всех ее самых разнообразных и непредсказуемых проявлениях.

И никаких Антонов.

Ёж Монте Кристо

Год две тысячи двадцатый получается, прямо скажем, не очень. Сами понимаете.

Лето выдалось какое-то тревожно-неопределенное. Кругом на нашем голубом шарике всякие неприятно-сомнительные «события».

Я очень хорошо понимаю великого русского поэта Александра Александровича Блока, который говорил насчет революции и прочего: «Мне хочется спать, когда события».

Меня тоже этим летом две тысячи двадцатого все время неуклонно тянуло спать. Хотя, конечно, я далеко не Блок.

Кругом все полоумно висят в своих смартфонах, тревожно шарятся по интернету, этому, извините, очку глобализма, виртуозно мерцая бледными пальчиками, как Святослав Рихтер с Денисом Мацуевым вместе взятые.

Раньше были в почете космонавты и космонавтика. Теперь – инфонавты и инфонавтика. Все летают по информационной вселенной. Каждый в своем персональном гаджете. Такой вот прообраз вселенского кладбища. Но на реальном кладбище каждому полагается хотя бы два на полтора метра, а здесь – десять на тридцать сантиметров. Куда это годится?

Но, впрочем, меня завернуло куда-то в нехороший траур.

Словом, я в гаджетах не сижу, у меня от них духовная отрыжка. Я дремлю. Под какие-нибудь хорошие песенки, например на Детском радио.

И вот как-то этим летом дремлю я на даче под песенку «Ёжик резиновый шёл и насвистывал дырочкой в правом боку…»

Симпатичный такой ёжик, дырочкой свистит. У меня аналогичный ёжик был в детстве. Одна из любимых резиновых игрушек советской эпохи. Розовый, почему-то с зелеными глазками и синим носом. Звали: Паша.

Супруги Никитины отпели про Пашу. Запищала Наташа Королёва про маленькую страну. Хорошо. Вот мне бы туда, «где всегда весна». Это про Таити, наверное.

И когда после песни про Таити запела Рина Зелёная-Тортилла, о том, что она была триста лет тому назад, как Буратино, на веранду вбежала жена.

– Там!.. Там!..

«Господи, опять событие…» – подумал я и сказал:

– Что «там»?

– Пошли!

И мы пошли.

Хотите – верьте, хотите – нет, но около крыльца существовал ёжик, юный, как Буратино, симпатичный, как все на свете ёжики. Вообще все ёжики фатально симпатичны. Но у этого явно было что-то не так.

– Он ранен! – воскликнула жена, и глаза ее подернулись вселенской скорбью. Пронзительной болью за всех на свете ежей, собак, кошек и выхухолей. И я не иронизирую.

– Где ранен? – спросил я.

– Вот, смотри.

Я посмотрел.

В боку, в правом (я клянусь!), у него была дырочка. Розовая.

– Это собаки, – сказала жена.

– Заживёт.

– Это Рэкс, он всех дерёт.

– Заживёт.

– Не заживёт, – решительно сказала жена и стала набирать что-то в своем инфоочке. – Само точно не заживет.

– Куда ты звонишь?

– В ветеринарку, не мешай…

– Да заживет же, – продолжал долдонить я.

– Не мешай… Алло!.. Алло!.. Да… Скажите, пожалуйста, у вас есть кто-нибудь, кто умеет правильно штопать ёжиков? Что?.. Я говорю: ежей штопать… А? Ну да, зашивать… Что значит «приезжайте, посмотрим»? Мне нужно срочно заштопать ёжика… Ну да, зашить… Ветеринар Попадайло? Агафон Перович? Он сейчас на дежурстве? Отлично. Мы с ёжиком едем к Попадайло!

– Ну ты и Айболит… – пробурчал я. – Ты скоро начнешь раненых мух с комарами в ветеринарку возить. У него ж все заживет. Как на собаке. Или как на мне. Дай ему пожрать, увидишь, какой он раненый.

– Во-первых, еж – не муха. Во-вторых, принеси куриное крылышко. В-третьих, раненые тоже кушают. Им это нужно для поддержания подорванных сил.

Я принес крылышко. Безнадежно раненный ёжик жадно сожрал крылышко минуты за полторы, чавкая мясом и хрустя костями не хуже Карабаса.

– Бедный, он так изголодался, – всхлипнула жена одними ресницами. Как это они умеют?

Пришел сын (8 лет) с вечным Майнкрафтом в гаджете:

– Чего это вы тут?

– Смотри, раненый ёжик, – ответила жена.

– Курицу только что сожрал, – наябедничал я, как булгаковский кот Бегемот.

Сын склонился над ёжиком:

– Бедный! («Мальчики идут в мам», – безнадёжно резюмировал я.) У него сквозь рану видно весь организм.

Жена издала затяжной всхлип, и две огромных скорбных жемчужины скатились из ее прекрасных, голубых, как безотказно-щедрое русское небо, глаз.

Жена села в такси и уехала в ветеринарку.

Через два часа она вернулась с заштопанным, то есть зашитым, ёжиком.

– Ему наложили швы! Десять дней уколов! Потом едем снимать швы! И ёж здоров! – сияла жена.

Я с тревогой посмотрел в небо, голубое, как в песне кота Базилио и лисы Алисы.

– Всего-то три тысячи, – с фальшиво виноватым кокетством сказал жена. – Ведь наложили же. А что такое три тысячи по сравнению с жизнью живого существа?

– А снять?

– Столько же.

– Плюс такси четыре раза.

– Говорила тебе – учись водить.

А что, железный аргумент. Не научился водить (при моих минус много в смысле зрения, но это не считается) – вози штопать подкидных дырявых ежей за бабки.

Ежа посадили в коробку из-под пылесоса, насыпали ему туда травы, поставили мисочку молока, положили яблоко.

Почему-то ежи в литературе, кинематографе и мультипликации всегда сопровождаются яблоками. Хотя наш штопаный питомец до яблока так и не добрался.

Мы положили ему еще одно крылышко, которое представитель семейства ежовых сожрал меньше, чем за минуту.

Жена и сын ушли в свою инфонавтику. Через пару минут жена воскликнула:

– Нет!

– Что «нет»? (я)

– Он стухнет в коробке.

– Как это: «стухнет»?

– Ежу нужна почва.

– Тоже мне почвенник-Достоевский.

– У нас есть кирпичи? – не обращая на мое почвенничество внимания, спросила жена.

– За сараем.

– Мужчины, идем строить дом для ежа.

– Ура! – закричал сын.

– Кстати, как мы его назовем? – спросила жена.

– Паша, – быстро ответил я.

– Отлично! Павел – это красиво. В переводе с латинского «малыш, маленький».

Жемчужина из жениного левого глаза:

– Мальчик мой…

– А если «он» – на самом деле «она»?

– Это не принципиально в современном мире. «Он», «она» – какая разница?

– Ничего себе… А поправки в конституции? Традиционные ценности и так далее?

– Будет Павлой.

Потом мы через день коллективно пытались определить, Павел он или Павла, и не определили, как булгаковский персонаж Степа Лиходеев, который не определил, в брюках он или нет.

Мы с сыном, кряхтя, натаскали кирпичей и соорудили что-то вроде замка: метр на метр. Сын даже надстроил дополнительные башенки, как на всех дачах «новых русских». Красиво. Высота – где-то полметра, чтобы Павел не перелез через стенку.

Павел, несмотря на наложенные швы, стал молнией метаться по замку. Потом ему дали еще одно крылышко, он его жадно сожрал и успокоился.

– Три раза в день у Павла должна быть прогулка, – отчеканила жена. – Сопровождать Павла будем по очереди.

Не знаю, как сейчас, а во времена моей счастливой юности было такое выражение «ёжиков пасти». Что значит – «балду пинать». В смысле – бездельничать.

Был у меня приятель – Сашка Слизняков, человек до того ленивый, что ему было лень есть и спать.

Совсем пикантный случай. Сашка ленился делать все, даже ковырять в носу. Однажды он не ковырял в носу несколько дней. Потом почувствовал, что в носу у него что-то вроде колючей проволоки и дышать затруднительно. Сашка запустил палец в нос и – обрезался. Потом ходил, вернее – лежал с пластырем на указательном пальце. Все это – чистая правда.

Так вот: позвонишь, бывало, Сашке:

– Что делаешь, Санёк?

– Ёжиков пасу. А ты?

– Я тоже пасу ёжиков. Пойдем их пасти вместе?

– На Байконур?

– На Байконур. Куда же ещё? У меня три рубля есть.

– Пошли. Банку не забудь.

И мы шли с банками «пасти ёжиков на Байконур». Это было наше устойчивое выражение. «Байконур» – пивная. Там ставишь банку, нажимаешь кнопку «пуск» – и льется пиво. Сашка пиво пить не ленился.

Одним словом, мы летом 2020 года по очереди – жена, сын и я – «пасли ёжика» Павла. Три раза в день. Раз в день – укол. В ежиную ляжку. Я держу Павла в перчатках, жена колет, сын руководит. После укола – компенсация в виде крылышка. Или ножки.

На четвертый день смотрю: ежик Павел делает подкоп в углу.

– Гляди, – говорю, – копает, бандит.

– Копает, мальчик мой дорогой, – отвечает растроганно жена. – Или девочка… Свободу любит.

– Как Монте Кристо, – говорю. – Как Дантес, который Эдмон. «Эдмон» – это, кстати, что-то вроде «счастливый» или «богатый». Забыл. Из старо-английского или как там его…

Пропасли мы нашего маленького счастливого ёжика Эдмона-Павла в очередной раз, сделали ему укол в серую ляжку, компенсировали укол курятиной, пошли и сами обедать, тоже, заметьте, курятиной. После обеда прилегли отдохнуть. Я задремал. Привиделся мне замок Ив, аббат Фариа, что-то щемящее из детства, когда жадно читал Дюма: велосипед «Орленок», девочка Даша из соседнего подъезда, черный хлеб из школьной столовки, посыпанный солью и намазанный чесноком, «сеточка» из йода на локте.

Вдруг крик сына:

– Мама! Папа! Ёжик сдрызнул!

Прибегаем к ежиному замку Ив, глядим: аккуратный подкоп под кирпичами. И нет Павла-Эдмона. Жена, конечно, вся насквозь влажная от слёз. Обыскали участок, каждый уголок, нету ёжика. Жена:

– Мы не сняли с него швы!

Я:

– Сами снимутся.

– А уколы?

Я промолчал. Для собственной безопасности и сохранения столь хрупкой и счастливой семейной жизни. Неуместно подумал: «Колоть ежика – это в общем-то семантическая тавтология…»

Филологи неисправимы.

Через пару дней жена успокоилась.

Павел, конечно, к нам так и не вернулся. Думаю, швы снялись у него как-нибудь сами собой. Уверен, что наш Павел счастлив.

И еще уверен, что когда-нибудь, через много лет, если, конечно, все мы будем живы и когда меня спросят, чем мне запомнился две тысячи двадцатый год, я вспомню не о «событиях» якобы планетарного масштаба, а о маленьком счастливом ежике Монте Кристо «с дырочкой в правом боку».

Потому что в этом нашем странном мире все держится, извините за философию, не на «событиях», а на том, что добрые люди все еще до сих пор штопают раненых ёжиков.

Кузьмич и Яша

– Играй, Яшенька, играй!

«Покровские ворота»

Этим летом я решил приколоться. Сострить, так сказать, в реальной жизни.

У меня с юмором вообще-то не очень. На бумаге иногда сгоряча, может быть, получается, а вот в жизни – туговато. Всё выходит как-то тяжеловесно и угрюмо. Наносно как-то. Как в ноябре где-нибудь в Перми.

И тем не менее.

Сижу на даче. Идут дожди, скучные и однообразные, хуже рекламы. Небо – мокрый пепел потухшего костра моей безвозвратно ушедшей молодости.

Лужи то ли равнодушно по-стариковски чавкают под каплями, то ли устало целуются в фальшиво-мелкий засос. По крыше словно бы бегут табуны каких-то карликовых мустангов.

В детстве я расшифровал «мустангов», которых знал из книг про «индейцев и ковбойцев», как «мостанки». И никак не мог себе представить эти «московские танки». Пока не пришли девяностые. Но не буду о грустном.

Тоскливо. Читать – лень, писать – еще больше лень. Есть и пить, как Жене Лукашину, тоже не хочется. Одна отрада – кот сидит у меня на коленях и полуурчит-полухрюкает-полукашляет, как бесконечно закипающий старый электрический чайник.

К тому же отпускные заканчиваются. Деньги, конечно, бяка, но без них как-то не очень.

И вот вдруг – дождь кончился. Просвет. Солнышко из-за перламутрово-чешуйчатого края тучки задорным окулистом заглянуло в зрачок моего окна.

Кот финально хрюкнул, спрыгнул с моих колен и пошел в огород походкой бывалого омоновца ловить бесповоротно оппозиционных ему мышей, лягушек, ящериц, землероек и прочих нехороших кротов.

Я тоже частично воскрес, и захотелось мне вдруг какого-нибудь, так сказать, метафизического озорства.

Вот тут-то я и «сострил», старый сатир…

Я взял три бумажки и пошел, извините, в туалет. Но не с той целью, о которой вы подумали.

Удобства у меня в деревне «во дворе». То есть туалет – обычный, деревенский. Гордый деревянный дзот (или дот – я в этом не очень разбираюсь) в самом дальнем конце участка.

Он, этот мой дзот-дот, уже очень пожилой, но крепкий. Построенный еще при Горбачеве. Окрашенный боевой зеленой краской при Ельцине.

И сейчас он все еще бодр и полон сил. Я называю про себя моего далекого зеленого друга почему-то «Кузьмич».

Итак, я взял те самые три бумажки, ручку, клей, томик стихов А. С. Пушкина (не удивляйтесь) и решительно направился в дальний конец участка, в джунгли вечно юной российской сирени, неустанно ласкающей моего мудрого Кузьмича.

На первой бумажке я написал: «1 мин. 500 р.» и наклеил бумажку на дверь Кузьмича. Смешно!

Заговорщически вошел в Кузьмича. Рядом с рулоном туалетной бумаги наклеил бумажку, на которой написал: «Одна порция – 200 р.». Подумал. Зачеркнул «одна порция» и исправил на «одно использ.». Еще смешнее!

Затем поставил томик Пушкина в угол Кузьмича и над ним приклеил: «15 коп.». Вообще оборжешься!

До вечера я был в эйфории от того, насколько я гениально отразил в моем Кузьмиче суть общества потребления. Я всем организмом щемяще предчувствовал, как все гости, которые приедут этим летом ко мне в деревню, будут неудержимо хохотать над моей глубочайшей философской метафорой.

Гости приезжали, понимающе улыбались. Неудержимого хохота я так и не услышал. Я был бесконечно обескуражен.

И вот через пару недель к нам на два дня приехал погостить некто мальчик Яша.

Мальчик Яша – сын сотрудниц моей жены. Фамилия его Кронгельгауз. Ему пятнадцать лет. Он учится в еврейской школе, кажется, Гилель. Могу ошибиться. Играет, как это ни странно, на скрипке. Занимается борьбой крав мага. Кто не знает – это такое средство самообороны с выниманием коленных чашек противника, схлопываением его глазных яблок и прочих невинных приемов в борьбе с террористами.

Кроме того, Яша занимается финансами, программированием, ивритом.

Его глаза – как два черных шара в лузу мировому джихаду, а улыбка – как Большой Шалом всем рассветам и закатам, которые были и будут в мировой истории.

После посещения Кузьмича мальчик Яша сказал мне:

– Дорогой дядя Володя… можно я буду вас так называть?

– Конечно, Яша, называй меня так.

– Так вот, дядя Володя… Во-первых, самая первая минута посещения любого заведения, даже такого талмудически экзотического, как ваш… Сиреневый Приют…

– Это было изящно, Яша…

– Спасибо, дядя Вова. Так вот: самая же-таки первая минута посещения любого заведения должна быть бесплатной.

– Вот как…

– Да, именно так, дядя Володя. Во-вторых, если вы, дорогой дядя Володя, все же таки пишете цены, то где же, спрошу я вас, ящички для оплаты?

– Гм, не подумал… И действительно, где же?..

– В-третьих, на мой взгляд, необходимо в корне пересмотреть заявленную вами сетку тарифов.

– Какую сетку?

– Сетку тарифов. Разрешите, дядя Володя, я немножечко возьму этот проект на себя…

– Проект?..

– Конечно. Это, мой дорогой дядя Володя, настоящий, хороший, перспективный проект. Вы же не против?

– Чего?..

Яша устало вздохнул:

– Чтобы я чуть-чуть разработал новый бизнес-план. И еще, дядя Володя, один очень важный момент: пятьдесят процентов все-таки мои. Вы, надеюсь, не против?

– Нет, я никогда не против, – ответил я в растерянности, глядя на кота, который решительно шел на меня с придушенным кротом в зубах, как Яша со своим новым бизнес-планом.

– Утром все будет готово.

Мы поужинали и разошлись спать.

Утром я посетил Сиреневый Приют Кузьмича.

На двери висело: «Акция! 1-я мин. – бесплатно! 2-я мин. – 5 р., 3-я мин. И далее – клиенту в подарок! Сладостных минут!»

Под надписью был аккуратно приклеен конвертик.

Внутри Кузьмича около рулона с туалетной бумагой значилось: «Акция! Хоть шар земной ты обойдешь, бумаги мягче не найдешь! Только для вас! Всё – бесплатно! Желающие могут пожертвовать 5 р. На защиту уникальных лесов Сибири!»

И – конвертик.

Около Пушкина: «Пушкин – наше всё! Не правда ли? Кто согласен…» – и стрелочка в сторону третьего конвертика значительно большего объема, чем первые два.

Я был несколько обескуражен. Зачем столько суеты? Какие-то конвертики, бумажки… Слоганы… Сплошное масонство.

Яша уехал, перед самой посадкой в такси шепотом напомнив о пятидесяти процентах.

До конца лета ко мне приехало множество гостей, самых разных. Гости после рандеву с Сиреневым Кузьмичом почему-то почти все хохотали. До сих пор не понимаю, над чем. Всего из трех конвертиков под тремя Яшиными бумажками я в конце августа извлек ровно 450 рублей, бумажками, монетками. Кто-то даже пожаловался на отсутствие оплаты по кредитке. Яше я перевел 225 рублей, как договаривались.

«Спасибо, дядя Володя», – вежливо ответил мне Яша по почте.

Интересно, сколько я соберу в следующем году.

В этой связи я очень хочу, чтобы мальчик Яша, когда он вырастет, не уехал бы куда-нибудь в Израиль или Америку, а остался бы в России и снабдил бы всех российских Кузьмичей соответствующими бумажками и конвертиками.

Эхо прошедшей самоизоляции

Эту в высшей степени актуальную историю мне поведала девочка Станислава, Стася. Фамилия – Захарик. Одиннадцать лет. Глазки – искристые аквамаринчики. Носик – изящная черевичка. Морда – озорная, даже когда плачет. Но плачет Стася, судя по всему, редко. На моей памяти Стася плакала один раз – когда мальчик Ваня Тучкин четырнадцати лет отнял у нее телефон поиграть.

Стася порыдала полминуты, косясь своими злобно-озорными аквамаринчиками на погруженного в игру Ваню. Потом тихо набрала ведерко песка, еще тише подкралась к Ване сзади, молниеносно, как кобра, жалящая жертву, выхватила телефон из Ваниных рук, еще молниеноснее водрузила ведро с песком Ване на голову и с криком «тучка-вонючка!!!» помчалась к своей калитке. А бегает Стася быстро. Фиг догонишь.

Дело было в нашем дачном поселке пару недель назад. Здесь, как водится, есть своя ребячья компания под названием Банда.

На другой стороне поселка есть другая компания под названием Корпорация. «Ваня-вонючка» – из Корпорации. Он там что-то вроде Заместителя Короля.

«Король Корпорации» – Мишка Дороховский пятнадцати лет. Он уже курит. В Корпорации считается, что курить имеет право только Король. Это его привилегия. Остальные в это время, то есть на так называемых Сессиях, едят чипсы. На «Сессиях» обсуждаются планы корпорации и все такое.

Стася – из Банды. В Банде есть Президент. Президент Банды – Вова, четырнадцати лет. Фамилию не знаю. Вова не курит. Он занимается тхэквондо и очень любит выражение «в сущности»: «в сущности магазин еще закрыт», «в сущности ты придурок», «в сущности сейчас пойдет дождь», «в сущности Мишку надо посадить в камеру» и так далее. Кстати, у Мишки любимое выражение «секи момент»: «секи момент, магаз открылся» и т. д.