Когда ангелы слепы

– На латыни! На латыни читай, как положено, – тут же перебил её доминиканец. – Надеюсь, ты ещё не сделалась лютеранкой. Только псы-лютеране читают святые молитвы на языке плебеев!

Катерина стала пытаться прочесть «Pater Noster» на латыни, но в самой середине запнулась.

– Вот, видишь, не можешь должным образом прочесть молитву, значит, ты ведьма! – пуще прежнего набросился на неё священник.

– Никакая я не ведьма. Просто я не понимаю латынь, – ответила она, будучи готовой расплакаться.

– И ты ещё смеешь утверждать обратное! Скажи спасибо, что Рейн замёрз до дна, а то мы бы испытали тебя водой, – не унимался суровый доминиканец.

На минуту в зале воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь стуком шагов отца Якоба, ходившего вокруг стоящей на одном месте Катерины.

– Будешь признаваться или нет? – первым нарушил молчание доминиканец.

– Не буду! – резко ответила подсудимая.

– Твои старшие сёстры – ведьмы. Значит, и ты – ведьма! – продолжал нападать на неё священник.

– Никакие они не ведьмы. Они обычные сумасшедшие, каких много-премного, – здраво ответила девушка.

В этот момент слово взял судья Рихтер. Его уже ждали в суде по гражданским делам, и он не мог себе позволить и далее наблюдать за тем, что происходит.

– Слушание дела Катерины Лойе переносится на завтра, на это же самое время, – коротко сказал он и встал со своего места.

Все стали расходиться. На Катерину вновь надели кандалы и ведьмину сбрую и повели на улицу, где вновь усадили в телегу. Но повезли её не обратно в темницу, расположенную в башнях Петушиных ворот, а в находящуюся за городом «Höllenturm» – страшную вотчину Ганса Фольтера.

«Адская башня», как её чаще всего называли в народе, представляла собой небольшую крепость с одной большой башней, соединённой крепостной стеной с двумя башнями поменьше. Охранял её целый гарнизон из пятидесяти солдат. В одной из малых башен находились казармы, в которых, по очереди сменяя друг друга, ночевали солдаты, в другой, ещё меньшей башенке, жили подмастерья и ученики палача. Сам Ганс Фольтер жил в доме на окраине Линденталя и ночевать в Адской башне оставался, когда работы было слишком много.

В самой большой башне, которую, собственно, и называли «Адской», с избытком имелось всё, чтобы вытянуть нужное признание даже из куска гранита. В её первом этаже и ещё двух, уходящих в глубь земли, подземных этажах располагались временные тюремные камеры, в которых держали тех, кто ожидал своей очереди за попаданием на верхние этажи или тех, кто получил некоторую передышку между экзекуциями. Но, уже начиная со второго этажа и далее, под самую крышу, тянулись жуткие казематы, камеры и галереи, наполненные всевозможными орудиями, инструментами и приспособлениями, способными как просто причинить боль, так и непоправимо изувечить, а при необходимости просто убить. Адская башня заслужила в народе столь страшную славу, что многие подсудимые спешили сознаться во всём, сразу положив голову под топор, лишь бы не оказаться в этом ужасном месте.

Повозка с Катериной Лойе добралась да места, когда на улице уже стало темнеть. В студёных зимних сумерках Адская башня казалась особенно зловещей.

Высадив Катерину из повозки, городской тюремщик передал её подручному палача Зибелю и сказал, что вернётся за ней завтра в полдень, и к этому времени она должна быть готова к суду. «Быть готовой к суду» значило быть готовой признаться во всём, чего от неё потребуют. Взяв в руки цепь от ведьминой сбруи, Зибель повёл её наверх. Будучи жутким уродом, ещё в детстве обезображенным номой, он тут же начал подтрунивать над юной и симпатичной Катериной, говоря какой, он прекрасный любовник, и как им будет хорошо вместе.

Внутри башни царил жуткий холод, казалось, даже больший, чем на улице. Пахло болью, нестерпимыми муками, человеческими отходами, разлагающейся плотью. Даже просто оказавшись здесь, хотелось сделать всё, только бы побыстрей покинуть это страшное место.

Безобразный хихикающий Зибель, то и дело хватающий Катерину за наиболее привлекательные места, завёл её в просторный полутёмный каземат, чуть освещённый углями, тлеющими в жаровне, и двумя, висящими на стенах, коптящими факелами. Запах тлена и нечистот, пропитавший всю башню, здесь немного заглушался гарью жаровни и копотью тех же факелов.

Едва они зашли, появился Ганс Фольтер, обутый в грубые высокие ледерсены, подбитые железом, и одетый в затёртый камзол из воловьей кожи, изрядно запачканный бурыми пятнами свернувшейся крови. На голове у него был ярко-красный хвостатый капюшон с дырками для глаз, носа и рта, который, согласно обычаю, обязан был постоянно носить палач. Своё лицо мастера заплечного цеха скрывали, отдавая дань не только традиции, но и старинному суеверию, согласно которому палач был безобразен, как сам сатана.

Отогнав прочь Зибеля, он подошёл к Катерине и крепко взял её за плечи, потом за руки, определяя примерный ресурс прочности её тела и сколько оно могло бы противостоять тем действиям, которые он мог предпринять. Правильно определив, что тело юной девицы, жившей весьма бедно и, как правило, скудно питавшейся, не потребует от него каких-то особых и долгих усилий, палач решил приниматься за дело.

В это самое время к Катерине подошёл низкорослый, проворный как крыса, человек, одетый в чёрную, как смоль, бенедиктинскую рясу, и стал уговаривать её во всём признаться, говоря, что то, что с ней будет дальше, поистине ужасно. Но Катерина пребывала глубоко в себе, словно находясь где-то в другом месте, и внешне казалось, что она готова перенести всё, что бы с ней не делали.

Не получив никакого ответа, похожий на чёрную чумную крысу монах убрался прочь. Тем временем Ганс Фольтер стал приниматься за положенную ему работу.

Первым делом палач обязан был сделать всё, чтобы добиться от своей жертвы необходимого признания, не прибегая к насилию. Для этого проводилась специальная процедура запугивания- «schrecken». Во время неё палач почти не прикасался к своей будущей жертве, а лишь демонстрировал ей всякого рода устройства и приспособления, помогающие ему в работе, попутно объясняя принципы их действия и способы применения. Во время запугивания он мог даже прикладывать к её телу свои инструменты или даже заключать её в пыточные устройства, но пока не смел приводить сии устройства в полное действие. Если для этого была удобная возможность, жертву вели в помещение, где в тот момент уже происходил процесс пытки, или в тюремную камеру, где находился человек, уже испытавший на себе как мастерство палача, так и надёжность его подручных средств. Признание, сделанное во время запугивания, всё ещё считалось «добровольным», что на суде могло послужить смягчающим вину фактором. Если всё-таки schrecken не возымело должного действия, палач имел полное право переходить от слов к делу.

Во время сей «предварительной» процедуры Катерину первым делом подвели к широкому деревянному столу, похожему на плотницкий верстак. На нём в ряд были разложены десятки самых различных инструментов: ножей, клещей, щипцов, плоскогубцев, молотков, ножниц, игл и прочего. Все они были разных форм и размеров, и в целом напоминали нечто среднее между медицинскими инструментами, необходимыми для сложных хирургических операций, и инструментами сапожника, чинящего грубые солдатские сапоги. На многих из них были следы гари от частого нагревания в жаровне и старые следы запёкшейся крови. Глядя на этот жуткий арсенал, Катерина ещё больше побледнела, но по-прежнему не проронила ни слова.

От стола с мелким инструментарием её подвели к стоящему рядом железному креслу. Уже от одного только вида этого «lehnstuhl» можно было лишиться чувств. Это было похожее на трон кресло, сплошь состоящее из железа и стали. Вся его поверхность, от высокой спинки до подставки для ног, была усеяна острыми стальными шипами, расположенными в двух-трёх сантиметрах друг от друга. Чтобы испытуемый никоим образом не мог уклониться от какой-либо из колющих сторон, и при этом оставался в полной власти своих мучителей, его тело прижималось к креслу с помощью длинной железной рамы, закрывающейся на замок, руки прижимались к шипастым подлокотникам с помощью железных скоб, также снабжённых стальными иглами, колени фиксировались с помощью прижимающей их перекладины, а икры и ступни просто привинчивались к колющей поверхности с помощью двух винтов. Если даже усевшись на lehnstuhl, испытуемый не уяснял себе всю серьёзность своего положения, палач мог подставить под железное сиденье кресла горящий масляный фонарь или же прибегнуть к дополнительной помощи своих «плотницких» инструментов.

Ознакомив Катерину с этим весьма неудобным для сидения креслом, Ганс Фольтер продемонстрировал ей также отвратительную железную маску, с торчащей изо рта длинной воронкой, через которую в рот жертвы заливали кипяток или горящее масло, и тяжёлые железные башмаки, после ношения которых можно было и вовсе разучиться ходить.

Далее наступил черёд ножных винтов, ломающих коленные суставы и берцовые кости, подъёмных крюков, выкручивающих руки, дыбы, разрывающей тело надвое, деревянной кобылы, действующей на промежность, и «колыбели Иуды», представляющей собой острую деревянную пирамиду, на которую усаживали пытаемого, дополнительно сковав его цепью и навесив ему на ноги гири. Не обошлось и без различного рода плетей, способных как просто бичевать, так и вырывать заодно куски плоти, а также особых издевательских приспособлений, таких как «аист» и «дочь дворника».

Столь тщательную ознакомительную экскурсию по Адской башне можно было объяснить и тем, что Ганс Фольтер действительно хотел, чтобы запугивание оказало нужное действие и ему не пришлось браться за дело по-настоящему.

В самом конце палач и помогавший ему Зибель повели Катерину в залу, где располагалось поистине впечатляющее устройство, как по своим размерам, так и по кромешному ледяному ужасу, в который оно повергало. Этим устройством была «нюрнбергская дева». Собой она представляла огромный железный шкаф-саркофаг, по форме напоминавший фигуру женщины, одетой в немецкий народный костюм. Связанную жертву помещали внутрь устройства, створки дверей закрывали, и в тело несчастного тут же вонзались десятки стальных кинжалов, расположенных так, чтобы ни один жизненно важный орган не был задет, и агония длилась как можно дольше. Своё интригующее название «нюрнбергская дева» получила благодаря сходству с женской фигурой и тому, что её прототип был создан и впервые опробован на деле в подземелье секретного суда в Нюрнберге. Первый общеизвестный случай применения «девы» относится к 1515 году, когда внутрь устройства был помещён виновный в подлоге, промучившийся целых три дня, прежде чем испустить дух.

Но schrecken так и не дал нужного результата. Ознакомившись со многими «артефактами» Адской башни, Катерина Лойе осталась совершенно равнодушной к увиденному. По крайней мере, так казалось внешне. То, что происходило внутри неё, было невидимо даже для опытного глаза Ганса Фольтера.

Убедившись в бесполезности дальнейших угроз, палач решил приниматься за дело.

Но перед тем как приступать к экзекуции, он обязан был сперва убедиться, что попавшая к нему ведьма не скрыла где-нибудь на своём теле колдовской амулет или какое-нибудь другое волшебное средство, способное сделать её нечувствительной к действию пытки. Для этого он раздевал её донага и тщательно осматривал всё её тело. Ничего не обнаружив, он крепко привязывал её к специальной скамье-reckenbank, после чего продолжал осмотр, при этом призывая на помощь учеников.

Совершенно раздетая и униженная Катерина лежала привязанной к этой скамье, а две пары рук, палача и его уродливого помощника Зибеля, совершенно бесцеремонно обшаривали всё её тело, трогая всё, что только можно было потрогать, и заглядывая везде, куда только можно было заглянуть. В конце этой подготовительной процедуры палач огромными ножницами под корень остриг её длинные каштановые волосы, а те, что ещё оставались по всему телу, спалил охапкой соломы, зажжённой от жаровни, и напоследок ещё раз всё тщательно осмотрел. Зибель стал было упрашивать своего хозяина отдать сначала Катерину ему на полчасика поразвлечься, но мастер, хотевший поскорее управиться, ему отказал.

Желая в тот день быстрее освободиться и уехать домой, палач решил прибегнуть к помощи устройства, скорее изнуряющего свою жертву, нежели причиняющего боль.

Именно таким устройством оказалась специальная клеть, сделанная из толстых железных прутьев. Главным её секретом был острый и длинный шип, торчащий на пруте, проходящем между ног жертвы. Надетая на туловище истязаемого, эта клеть подвешивалась на крюк, и с помощью лебёдки поднималась ровно на такую высоту, чтобы он мог стоять на полу, вытянувшись на носочках. Сутью действия этого приспособления было то, что пока у жертвы оставались силы стоять на носках, она была в безопасности, но, как только ноги начинали отказывать или же её попросту начинало клонить в сон, тело опускалось чуть вниз, и в промежность вонзался тот самый шип, доселе ожидавший своего часа. Едва опомнившись от жуткой боли, истязаемый снова поднимался на цыпочки, но иссякающие силы вновь заставляли его опускаться вниз. И так могло длиться часами, пока жертва не взмолится о пощаде и не пообещает сделать на суде требуемое признание, или же попросту не повиснет на прутьях, испустив дух, или лишившись сознания. Многие палачи прибегали к помощи подобного рода устройств, так как они, по сути, делали за них всю работу.

Ганс Фольтер хотел оставить Катерину в таком положении до утра, а на рассвете, если та не созреет для нужных признаний, приступить к ещё более действенным процедурам.

Отвязав её от скамьи-reckenbank, он повёл её к месту, где у стены висела та самая клеть. Катерина оставалась совершенно нагой, царящий в башне холод вызывал сильную дрожь, а ступать босыми ногами по ледяному каменному полу уже само по себе было нестерпимой мукой.

Посадив её в клеть и подняв оную на нужную высоту, палач стал снова одевать ей на голову ведьмину сбрую. В этот момент Катерина сломалась. И без того мучимая холодом, она поняла, что не простоит в этой клети и часа, а о том, что будет потом, она и думать не хотела. Понимая, что как только у неё на затылке закроется замок сбруи, она уже не сможет говорить, Катерина взмолилась.

– Мастер Ганс, умоляю, отпустите меня, я скажу всё, что нужно, – сказала она, не в силах сдерживать рыданий.

Уже готовый было закрыть замок сбруи, палач остановился.

– Мастер Ганс, я признаюсь во всём, во всём… – говорила Катерина уже сквозь поток слёз.

Тут же отложив сбрую в сторону, он куда-то ушёл.

Дрожащими ногами она чувствовала, насколько коротким будет её сопротивление пытке, и скорее предпочла бы немедленную смерть, нежели провести так всю оставшуюся ночь.

Через минуту Ганс Фольтер вернулся в сопровождении того же маленького, похожего на крысу, бенедиктинца, предлагавшего ей сознаться или, вернее, оговорить себя ещё до того, как за неё взялся палач. Вновь увидев этого монаха, она тут же укорила себя за то, что не послушалась его сразу.

– Ну что? Что я тебе говорил, глупая девчонка? Признавайся немедленно! Признавайся, мерзкий сосуд греха! Это твоя последняя возможность сознаться. Если мастер Ганс уйдёт, оставив тебя в таком положении, я уже ничем не смогу помочь. И поверь: Иуда и Брут не знают в аду тех мук, которые тебе предстоят! – набросился на неё монах.

– Будь по-вашему, ваша святость. Что я должна говорить? – уже вовсю рыдая, спросила Катерина.

– Признаёшь ли ты то, что являешься ведьмой? Говори «Да», – потребовал бенедиктинец.

– Да, признаю, – ответила она, уже едва держась на вытянутых носках.

– Как давно? Говори: «С малых лет, сколько себя помню.»

– С малых лет, сколько себя помню.

– Если спросят: «Кто учил тебя колдовать? Дьявол или старшие сёстры? Говори: «Старшие сёстры». Может быть, судьи поступят с тобой не так строго.

– Колдовать меня научили старшие сёстры.

– А теперь клянись! Клянись, что завтра на суде ты скажешь всё, что сейчас сказала мне.

– Клянусь.

– Господом Богом клянись!

– Клянусь Господом Богом.

После этих слов, казалось, монах успокоился. Палач тут же снял с неё ведьмину сбрую и выпустил из клети, оставив на полное попечение монаха. Тот вывел её из пыточного каземата и повёл за собой по узкому холодному коридору, идущему вниз, туда, где располагались тюремные камеры. Заведя её в одну из них, он позволил ей одеться в грубое жёлтое рубище, в какое обычно наряжали еретиков, и дал потёртую козью шкуру, чтобы она ею укрылась, когда ляжет спать. Заперев замок, он оставил её одну.

Той ночью Катерина так и смогла сомкнуть глаз, мучаясь от холода и печалясь о своей горькой участи. Лишь немного успокаивало то, что сейчас она лежала на соломенной подстилке, укрывшись козьей шкурой, а не стояла в клети на вытянутых носочках.

Около полудня за ней приехала та же тюремная повозка, что и привезла её сюда. Посаженная в неё, она поехала к городской ратуше, где должен был вновь состояться суд, на котором она повторила всё, что обещала монаху.

В ту страшную ночь Катерина поняла, почему многие женщины, обвинённые в колдовстве, легко и безмолвно соглашаются со всеми предъявленными им обвинениями. Хотя её короткий демарш ровно на сутки и продлил её жизнь и жизнь старшей сестры.

Глава 7

Валькирия учится стрелять.

Наступил дождливый и ветреный март. Из-за частых дождей и огромного количества тающего снега, навалившего за морозную зиму, Рейн сильно вышел из берегов и подтопил восточные окраины города, в особенности Старый и Сенной рынки, а заодно и кварталы ремесленных мастерских, работающих от водяных колёс. Рыбный рынок, находящийся у самого берега, оказался полностью под водой. Днём стояла серая пасмурная погода с частыми ливнями, а по ночам, казалось, вновь возвращалась зима с ледяным холодом и пробирающим до костей ветром.

Всё это время Ларс продолжал трудиться в кёльнском кафедральном соборе, создавая художественные эскизы как для стеклянных витражей, так и для каменных изваяний, и порой участвуя даже в общем архитектурном планировании грандиозного здания. Казалось, что всё идёт как обычно, но, при полном внешнем спокойствии, в душе молодого художника бушевал ураган. С того самого вечера, проведённого в гостях у мастера Вебера, казалось, весь его мир перевернулся вверх дном. И причиной тому была белокурая и голубоглазая красавица Зденка – любимая и драгоценная племянница мастера, кою он любил и опекал как родную дочь.

Прежняя безмятежная жизнь, наполненная упоительным созерцанием уносящихся ввысь сводов и отстранёнными от всего остального размышлениями о высоком искусстве, закончилась в один миг. Порой, сидя на третьем этаже Южной башни с карандашом и бумагой в руках, он поглядывал на раскинувшийся внизу город с его скучной жизнью, полной мирских забот, и чувствовал себя ближе к небу, нежели к бренной земле. Но сейчас, казалось, он рухнул с той самой башни и едва уцелел, грохнувшись оземь.

Здануся снилась ему по ночам, а порой и вовсе лишала сна, не давая есть, напрочь лишая аппетита, и даже мешала работать, кощунственно заслоняя собой лики Христа, апостолов и святых. Однажды, работая над эскизом с ликом святого епископа Геро, он оставил работу и, изо всех сил напрягая память, стал рисовать портрет Зденки, за что чуть было не получил нагоняй. С той поры рисование её портретов стало его излюбленным занятием, которому он посвящал чуть ли не каждую свободную минуту.

До того судьбоносного вечера самым прекрасным творением, существовавшим на этой земле, он считал Кёльнский собор. Заострённые арки, высоченные полутёмные своды, могучие колонны с пилястрами были его единственной настоящей любовью, которую, казалось, ничто никогда не затмит. Конечно, он и раньше заглядывался на девушек, но очень быстро о них забывал, ни одна из них не увлекала его сколько-нибудь серьёзно. Но сейчас всё было иначе. Могучие колонны были вытеснены ладно сложенным и соблазнительным телом, высокие мрачные своды – длинными белокурыми локонами, а острые, как спицы, арки – глубокими небесно-голубыми глазами.

Но всё же он пока и не думал искать встречи с предметом своего обожания, полагая, что влюблённость сия временная и скоро от неё, как от лёгкой простуды, не останется и следа. Да и после того, что с его обликом сделала оспа, он был твёрдо уверен, что не сможет составить достойную партию такой красавице.

Возможно, так бы оно и произошло, если бы не очередной случай, столкнувший его с Гансом Вебером. На этот раз самый богатый человек города заглянул в гости к его отцу, а заодно с ним мастер Фриц и ещё двое мастеров суконного цеха. Рядом с отцом за столом сидел Кристиан, после смерти старшего брата ставший главным его помощником. Поскольку день выдался постным, к столу почтенной компании было подано белое рейнское вино и великолепные тушёные карпы с капустой грюнколь.

Вернувшись вечером домой, Ларс присел к почтенной публике, чтобы просто поесть, и воистину по воле провидения, ему досталось место рядом с мастером Вебером. Пока он ел, суконщик не обращал на него внимания, весело смеясь и беседуя с остальными, но едва Ларс встал и, вежливо попрощавшись, решил отправиться к себе, вслед за ним встал и Ганс Вебер, попросив отойти с ним в сторону.

Не придав этому особого значения, Ларс согласился побеседовать наедине, тем более, что беседа с таким человеком стоила весьма дорого. Он сразу догадался, что мастер закажет у него очередной портрет. Так оно и вышло. Но всё дело оказалось в том, чей это был портрет. Оказалось, что любящий дядюшка хочет заказать портрет своей любимой племянницы.

Услышав пожелание заказчика, молодой художник сильно побледнел и на миг даже потерял дар речи. Сердце его бешено заколотилось. Тут же заметив волнение своего юного собеседника, мастер понимающе улыбнулся. На его вопрос, когда он сможет приступить к работе, чтобы прислать к нему свою племянницу для позирования, тот, не медля и секунды, ответил, что завтра же. Немного удивлённый таким ответом, мастер Вебер согласился, сказав, что племянница прибудет в его мастерскую завтра же, после утренней трапезы. На том и было решено.

Всю ночь Ларс не мог сомкнуть глаз, уснув лишь под утро, да и то лишь на час. Едва открыв глаза, он вскочил с постели и, наспех одевшись, помчался в собор, чтобы испросить у брата Иоганна свободную неделю. Монах отнёсся к его просьбе отрицательно, сказав, что если за эту неделю он найдёт, кем его заменить, то Ларс потеряет своё место в соборе. Секунда колебаний, и der Kolner Dom пал под натиском глубоких голубых глаз и длинных белокурых волос. Покинув собор, он направился в художественную лавку, чтобы купить новый холст и пару новых кистей.

Купив все необходимое, он направился в свою мастерскую, которую по-прежнему продолжал арендовать, несмотря на то, что почти забросил её с тех пор, как начал работать в соборе. В спешке снуя по запылённому полу, он на скорую руку навёл порядок, после чего стал готовить холст и краски к работе.

Настало время завтрака, но Ларс и думать не хотел о еде, заканчивая грунтовать холст и время от времени поглядывая в окно на городские часы.

Чем ближе подходил назначенный час, тем беспокойнее ему становилось. Дошло до того, что он всё бросил и стал просто ходить взад-вперёд по мастерской, то и дело подходя к окну, из которого было видно, что происходит у входа. После завтрака прошёл час, но внизу по-прежнему никого не было. Муки, в которых он прожил последний месяц, казалось, в этот час достигли своего апогея.

Наконец, словно из потустороннего мира, с улицы донёсся звук подъезжающего экипажа. Ларс бросился к окну. Это был личный экипаж Ганса Вебера. На счёт того, кто в нём сидит, можно было уже не задумываться.

Едва кучер приказал лошадям остановиться, маленькая резная дверца кареты открылась, и из неё вышла четырнадцатилетняя Кайза – служанка и подруга Здануси, а следом за ней и сама виновница всех бед. Двое вооружённых солдат-телохранителей в кирасах и шлемах, с устрашающими алебардами в руках, сошли с запяток кареты и направились вслед за девицами.

На верхний этаж, где находилась художественная мастерская, поднялись только Зденка и Кайза, охранники остались ждать в вестибюле. Взяв себя в руки и внешне приняв истинно немецкое спокойствие, Ларс пошёл встречать свою заказчицу.

Первой в открытую дверь вошла Кайза, одетая чуть скромнее своей госпожи, а затем и сама Здануся, в чёрном бархатном платье, расшитом золотом, с плотно облегающим лифом, длинным роскошным подолом, почти метущим по полу, и плотно облегающими рукавами с чуть меньшими буфами на плечах и более пышными буфами на локтях. На обнажённой шее висело драгоценное ожерелье из червонного золота и крупного жемчуга, на голове был проволочный чепец, похожий на корзину, также отделанный жемчугом. Каждый знающий человек сразу определил бы, что скроенное и украшенное таким образом платье годится аристократке, и по закону Здануся не имеет права его носить. Но любимая племянница богатейшего суконного магната, более состоятельного, чем многие фюрсты, могла позволить себе одеться как дочь императора, и никто в этом ей не мог помешать.