Рука об руку

– Так здорово! – говорит он. – Вы вспомнили.

И действительно: я чувствую целый слой памяти, который был недоступен раньше. Вот есть память Георга, вот есть ещё какие-то архивы с воспоминаниями, сейчас спокойно закрытые, а вот – открытый архив с моими воспоминаниями из личности, связанной с телом, которое я сейчас чувствую. Мой собеседник выжидающе смотрит на меня, улыбается, но постепенно его улыбка становится вежливо-озадаченной. Я догадываюсь, что он ждёт, что я скажу что-то в подтверждение того, что я вспомнил. Но мне нечего сказать. Я вспомнил одну из своих предыдущих личностей, да, но я чую, что это не то, что он имеет в виду.

– Вспомнил – да не вспомнил, – слышится голос из глубины комнаты, и я всматриваюсь в темноту. Вначале зажигаются два алых ободка на уровне глаз, затем проявляется остальное тело. В парадном одеянии с гербами дома Сакамото – как он любил.

– Ты же умер!

– Почти 150 земных лет назад, да. И ты умер. И он умер, – он кивает в сторону сидящего на кровати самурая, проходит мимо меня к креслу в углу у окна и устраивается в нём. Чтобы не стоять, я присаживаюсь на стул у туалетного столика с зеркалом. – И одновременно мы – точнее, вы, а я так, в гости зашёл – собрались здесь для одного дела. Помнишь, какого?

Что-то вертится, на окраине доступной памяти. Кусочек сна… Упираю пальцы в виски и пытаюсь вспомнить.

– В гости зашёл, говоришь? – тихо спрашивает самурай с кровати.

– Скучно мне, – отвечает сидящий в кресле, достаёт трубку и начинает раскуривать её.

При виде этой трубки воспоминания встают на свои места.

– Я вспомнил тебя! – я вскакиваю, обращаясь к сидящему на кровати. Лицо его озаряется. – Ты… Ты работал в казначействе!

Нагаока6 – я наконец вспомнил его фамилию – дважды моргает изумлённо, и они оба смеются. Я чувствую себя в высшей степени глупо и сажусь обратно.

– Что-то не так? – мой голос звучит холодно, и смех обрывается. На меня смотрят две пары внимательных, светящихся в темноте глаз.

– За личности посмотри! – как будто сообщив мне главную тайну мироздания, Рёма откидывается в кресле и затягивается. Нагаока посылает ему укоризненный взгляд. Несколько мгновений между ними висит многозначительная тишина. Общаются без слов?

– Ты всё это заварил, – я понимаю, что веду себя, как ребёнок, но не могу сдержать поднявшееся раздражение. – Я знаю, что это был единственный способ. Это не отменяет того, что всё кончилось плохо. А ещё ты умер слишком рано. Если бы ты там был, может быть, в новом правительстве не было бы раскола. Может быть, ты бы смог убедить Сайго…

Мои слова Рёма слушает, рассматривая ободок трубки. Потом он встречается со мной взглядом, и меня сносит.

Я чувствую себя в 78-м году, незадолго до смерти. Заботы, усталость и тоска. Одновременно я вижу поток времени моей нынешней жизни. Как будто мне задали вопрос: «Кем вы видите себя через пять лет?» – и мне не нужно вымучивать ответ. Я просто вижу, какое будущее творят через пять лет имеющиеся на этот момент решения. Мне не нравится то, что я вижу. И мне не нравится, что кто-то показывает мне это без моего на то запроса.

Усилием я отвожу взгляд и возвращаюсь в сейчас. Я чувствую себя вывернутым наизнанку. С меня хватит.

– Стойте! – Нагаока резко оборачивается ко мне и привстаёт, но не успевает. Я чувствую, как знаменитые усы исчезают, сшитый у лучшего в городе портного костюм уступает место джинсам, рубашке и пиджаку, и я вновь Георг. – Ну куда же вы…

Я чувствую, как подкрадывается и накрывает меня давешняя мучительная тоска, которую я пытался выразить и понять в разговоре с режиссёром, а после с Имой, которая не даёт мне покоя уже очень, очень давно.

– Здесь была девушка, Има, – говорю я. – У неё или в ней самой было что-то, что мне очень нужно. Если вы знаете, где я могу её найти, пожалуйста, скажите мне. Мне не интересно сейчас участвовать в самурайском косплее.

– Впрочем, может быть, так даже и лучше, – задумчиво произносит Нагаока. – Георг! Про что для вас на самом деле была история в правительстве?

И щёлкает пальцами. Я замираю между вдохом и выдохом, и ответ внутри меня оглушительно громок. Я могу только выпустить его наружу.

– Про разбитую дружбу.

Будто я бросил камень в озеро, на дне которого спит дракон, и от моего камня дракон пробудился, и всё озеро заволновалось.

Вспомнил. Это озеро я видел во сне и плакал. А рядом…

– Я вспомнил тебя, – обращаюсь я к Нагаоке. – Пожалуйста, помоги мне.

Он кивает, встаёт, не сводя к меня глаз, подходит к креслу и протягивает руку. Рёма вкладывает в его ладонь свою трубку, Нагаока подносит её к губам и делает глубокий вдох, но выдыхает прозрачный воздух. Я плохо вижу их. Я уже стою по колено в воде, но не иду дальше. Я боюсь встретиться с тем, что ждёт меня в глубине. «Помоги мне», – зову я мысленно.

– Подержи, пожалуйста, пространство.

– Конечно, – издалека доносятся до меня голоса.

– Георг! – на звук своего имени я оборачиваюсь. На берегу моего озера стоит Има. Трёт ладони – и из её правой ладони выходит плотный бирюзовый луч. Она улыбается совершенно счастливо, и я невольно улыбаюсь в ответ.

Она делает стремительный выпад вперёд – центр её правой ладони приходит мне в лоб. Я успеваю заметить высокое звёздное небо, а затем вода смыкается над моей головой.

До моего слуха доходит знакомая мелодия, я иду ей навстречу и прихожу в себя. Кто-то наигрывает песенку «Охарабуси». Я как будто дома. Я чувствую себя молодым, отдохнувшим и одновременно очень древним. Песенка заканчивается, я слышу вздох и шелест одежды.

– Ты хотел меня видеть.

При звуке этого голоса я поднимаюсь и во все глаза смотрю на сидящего рядом Сайго Такамори. В руках у него глиняная свистулька.

Я рад его видеть. Как же я рад его видеть ещё раз после того, как стало понятно, что мы больше никогда не увидимся…

– Я тоже рад тебя видеть, – тепло говорит он. – Так о чём ты хотел поговорить?

Накатывает огромная печаль. Обнаруживаю, что могу одновременно чувствовать и огромную любовь, и огромную печаль. Получится ли выразить это словами? Дышу, жду, пока придут слова, и они вскоре приходят.

– Мне так жаль, что наша дружба разбилась…

Я хотел бы сдержаться, но в том пространстве и состоянии, в котором мы находимся, чувства захлёстывают и переливаются через край. Я даю волю слезам и оплакиваю нашу дружбу. Сайго ждёт.

Я перевожу дух и слышу его голос:

– Но ведь теперь ты можешь вспомнить, как всё было на самом деле? Чего ты хотел, чего я хотел, и почему всё получилось именно так.

И ведь правда – могу.

– Я хотел… – из внутреннего тумана постепенно проявляются принятые когда-то решения. – Я хотел научиться чувствовать свою волю среди других воль.

– Так. А помнишь, чего хотел я?

Вспышкой образ.

– А ты хотел прожить жизнь, живя по сердцу.

– Было такое, – кивает он. – В чём была сложность для тебя?

Я жду, пока внутри проявится ответ.

– Чтобы чувствовать свою волю, нужно было вначале научиться решать за себя. Причём не по собственному решению подчиняться приказам или ослушиваться их, а решиться сойти с прямой подчинения-неподчинения и выйти на плоскость.

– Кто тебе в этом помог?

– Сакамото Рёма. Он был в таком… состоянии свободы! Он уже жил на плоскости и задавался вопросом: «Что я хочу делать, если можно делать что угодно?» Он вот хотел делать флот. И ведь делал! Но кроме этого он думал ещё над одним вопросом: «Какое место на плоскости занимают мои действия и какое влияние на неё они могут оказывать?» Я долго жил, думая, что моя воля бессильна. Сакамото Рёма навёл меня на мысль о том, что, если я смиряюсь с тем, что моя воля бессильна, она будет бессильной. Я посмотрел на него – и вдруг увидел будущее, к которому я приду, если я не начну что-то делать по-другому. Забавно… Меня так взбесило, когда он сделал то же самое только что… А он просто хотел напомнить мне о том важном, что тогда произошло со мной.

– И что тогда?

– Состоялся этот невиданный союз с Тёсю. С плоскости возможного в рамках существующей системы мы вышли в трёхмерное пространство и взглянули на систему снаружи. Оказалось, что это не абсолютный закон мира, а совокупность принятых разными людьми решений. И принадлежу ли я к тем людям, которые их принимают, – это вопрос лишь моего решения. Как только я расправляю плечи и соглашаюсь с тем, что во мне есть сила принимать решения, я перехожу из состояния слуги7 в состояние творца.

– А если ты не принимаешь это решение?

– Я всё равно продолжаю творить будущее – только моей партией остаётся безволие. Но я принимаю его – и мы начинаем писать историю – я, ты, Кацура. И то, что кто-то был настроен более консервативно, а кто-то – более либерально, было ровно тем, что я хотел: я чувствовал свою волю среди других разных воль – и одновременно я чувствовал наше «вместе».

– А потом?

– А потом было посольство Ивакура, и, вернувшись, я решил, что лучше всех знаю, что нужно для страны. И стал терять ощущение чужой воли и уважение к ней. Но, удалив всех противников, я как будто остался один… Я уже не мог остановиться. И поэтому вскоре ушёл. Но то, что хотел, я получил.

– Так. А моё восстание? – я морщусь при мысли об этом, но следующий вопрос Сайго удивляет меня. – Чем то, как ты повёл себя, было на самом деле хорошо для меня?

Я смотрю на свистульку в его больших руках, вспоминаю его слова о том, чтобы жить по сердцу, и понимаю.

– На фоне друг друга. Мы шли к тому, чему стремились, смотря друг на друга. Я чувствовал свою волю в присутствии твоей воли – ровно до того момента, когда уже ясно мог различить её сам, без фона. А ты… На фоне моих действий, которые были тебе не по душе, особенно когда я отклонил идею похода в Корею, ты смог различить, что для тебя значит «жить по сердцу». Ты вернулся в Сацума и жил по сердцу до самого конца.

– Самое лучшее, что ты мог сделать для меня, чтобы помочь мне в этом, – отправить на меня войска. Жить по сердцу в этих обстоятельствах было очень страшно, но только лучший друг мог сделать такой подарок. Я благодарю тебя.

Я вынимаю из его рук свистульку, кладу её рядом с собой и опускаю лицо в его ладони.

– Наша дружба никогда не разбивалась, – слышится его голос, и он сбивает преграды и перегородки внутри меня, и я могу плакать и любить его во всю силу своего сердца. – Просто мы не всегда могли разгадать, как она была упакована.

– Я так скучал по тебе… – с трудом могу выговорить я.

– Мы никогда не расставались, мой друг…

Я смотрю, как Сайго удаляется по коридору, кивает кому-то, сидящему у входа, и исчезает в свете.

Я оглядываюсь.

Потолок в этом пространстве нависает низко. Поднявшись на ноги, я почти касаюсь его головой. Поднимаю руку, чтобы дотронуться до него, но потолок уходит вверх, и я не дотягиваюсь. Когда я опускаю руку, он приходит в прежнее положение над моей головой. Насколько я могу разглядеть, потолок и стены исписаны какими-то знаками.

У моих ног лежат спящие люди разных возрастов, кто в традиционной одежде, а кто – в европейской. Из разных мест их тел выходят светящиеся ниточки, тянутся по коридору и исчезают в свете. Я наклоняюсь к одному из спящих, чтобы коснуться его.

«Ещё не время», – звучит у меня в голове мягкий голос, да и сам я понимаю, что ещё не время. Со свистулькой в руках иду к выходу.

У выхода, скрестив ноги, с кистью в руке сидит Писарь и что-то пишет в свитке, лежащем у него на колене. Он дописывает столбик знаков, и они, соскользнув с бумаги, занимают место на стене у проёма. К моему приближению он откладывает свиток и кисть.

– Оокубо-сан, – кивает он мне и жестом предлагает сесть напротив. Замечаю у моих ног подушку для сидения и опускаюсь на неё. Устроившись и убрав свистульку в карман, поднимаю взгляд – между нами уже стоит небольшой столик с кувшином сакэ и чашками.

Писарь тепло и приветливо смотрит на меня сияющими бирюзовым глазами, протягивает руку к кувшину и наливает для меня сакэ.

– Выпейте.

Я механически наливаю сакэ в его чашку – он с лёгким поклоном принимает её, подносит к губам, вдыхает аромат, делает глоток и улыбается. Медленно беру свою чашку и пробую. Подогретое сакэ. Вкусно, но ничего особенного не происходит. Писарь делает ещё один глоток и явно наслаждается происходящим. Тепло от сакэ быстро распространяется по телу, и я вспоминаю.

– Прошу прощения: я был неучтив, – он смеётся, тянется к кувшину, и я подставляю чашку.

– Момидзи8 66-го года. Горы окрасились золотыми и алыми пятнами, я был молод и полон уверенности, что в моей жизни всё складывается правильно. С тех пор я пью это сакэ со всеми, кто выходит отсюда.

– Почтительно принимаю угощение, – только и могу ответить я. Делаю ещё глоток, и вдруг у меня появляется ощущение, что меня кто-то зовёт – с той стороны, со стороны света.

Там кто-то стоит. Я вглядываюсь в светящийся силуэт, но не могу разглядеть, кто это.

Писарь вновь готов наполнить мою чашку, и его взгляд проникает вглубь меня.

– Пейте. Это хорошее сакэ.

Я делаю глоток, а он откидывается к стене и прикрывает глаза.

Меня вновь зовут. Я смотрю и узнаю силуэт. Это моё нынешнее тело. Я перевожу взгляд на сакэ и допиваю его одним глотком. Когда вновь смотрю на своё тело, оно кажется плотным и настоящим. Однако приглядевшись, вижу в середине груди дыру размером с кулак, формой – с птицу.

Ставлю чашку на столик, в последний раз оглядываю зал, где провёл столько времени, мысленно желаю удачи и скорейшего возвращения всем его обитателям, обитателям других трёх залов, которые чувствую неподалёку, а также их привратникам. Сжимаю в руке свистульку и смотрю в глаза Писаря.

– Я готов. Передай и ему спасибо.

Писарь кивает и улыбается. Бирюзовый свет выливается из его глаз и заполняет всё вокруг. Я перестаю чувствовать тело. Голова сильно кружится, и я закрываю глаза.

Когда я открываю глаза, внутри меня переливы ветра и тысяча песен о дружбе. Впереди – моё гнездо, которое так давно пустовало. Оно тоскует и зовёт меня.

Я доверяюсь этому зову, отталкиваюсь и лечу.

***

«Момидзи 66-го, говоришь? – пока я сижу в задумчивости, смакуя послевкусие этой встречи, он вынимает из моей руки чашку, пробует содержимое, одобрительно кивает и садится напротив, где только что сидел Оокубо Тосимити. – Неплохо. Ещё!»

Он подставляет чашку, и притом, что мне было бы достаточно намерения, чтобы наполнить её, мне приятно воспользоваться кувшином и подлить своему другу сакэ. Он перехватывает у меня кувшин, ставит свою чашку на столик, достаёт из воздуха ещё одну, наполняет её и протягивает мне.

«Я предлагаю за дружбу».

Киваю и пригубливаю сакэ. Восхитительно.

«Представляешь, я в этом женском теле совершенно не переношу подогретое сакэ. Комнатной температуры ещё куда ни шло, а лучше всего охлаждённое. А ведь так любил! Кстати, тебе привет и почтение от Оокубо-сана».

Мой друг кивает и смотрит вглубь зала.

«Как ты думаешь, долго ещё?»

Я оглядываю спящих.

«Большинство уйдёт в ближайшее время, если, конечно, я всё правильно сделаю, а с остальными придётся разбираться отдельно. Хотя лучше бы в течение этой жизни всех отпустить, потому что больно хлопотно протаскивать память о том, что я это делаю. Я даже не знаю, смогу ли я сделать это ещё раз: в этот раз память держалась на боли от твоей смерти, но сейчас мы восстановили связь, и боли больше нет».

«Для меня удивительно, что ты это делаешь. Провожаешь этот мир, ждёшь, пока все выйдут, и пишешь о нём», – он оглядывает исписанные моими словами стены и потолок. Он не спрашивает напрямую, но я чувствую его любопытство. Подбираю слова.

«Я помню, как ты умер, и я понял, что никогда, больше никогда не увижу тебя. Больше всего я хотел бы ещё раз побыть с тобой, хотя бы немного, и сказать тебе, что я очень люблю тебя и что мне очень тяжело жить, когда тебя больше нет. Может быть, я смог бы тогда не умирать вслед за тобой, чтобы только быть вместе, а попробовать по-настоящему жить дальше. Я помню, как уже в этом женском теле я впервые вышла в пространство в сознании, в котором мы смогли встретиться и немного поговорить. Я поняла тогда, что за огромной болью оттого, что ты умер, я забыла, как сильно я тебя люблю. Но встретившись с тобой ещё раз, через много лет после того, как умерла надежда увидеть тебя вновь, я вспомнила. А потом мы встретились ещё, и я вспомнила, что в той жизни всё случилось, как мы договаривались, что там вообще не было ничего, кроме любви. И мы встретились ещё, и я вспомнила, что наша история гораздо дольше Бакумацу…

И вот сейчас – ещё один раз встретились Сайго и Оокубо. Всё поняли и дочувствовали любовь, которую не распознали при жизни. А потом мы с Оокубо пили сакэ. И вроде бы мы не были особенно близки при жизни, но, сидя здесь, я чувствую, как люблю всех, с кем мы жили тогда и столько делали друг для друга. И мне здорово встречаться с некоторыми из них ещё раз, когда мы уже оба вспомнили, как всё было на самом деле, и можем пить сакэ, праздновать и благословлять всё, что было. А потом Оокубо улетает птицей, и его дружба навсегда с ним».

Рёма смотрит на меня мягко алеющими глазами.

«За тебя».

Кажется, это сакэ стало ещё вкуснее.

Он достаёт трубку, и, сделав затяжку, передаёт её мне. Мы курим и пьём сакэ, а потом я чувствую, что пора идти.

«Спасибо, что пришёл».

Глубоко вдыхаю то особое состояние безграничности и лёгкой готовности перейти в движение, которое передаёт нам эта трубка, и закрываю глаза.

Проснувшись, я несколько секунд не могу сообразить, где я. Похоже на гостиничный номер. А. Мюзикл. Георг. Разговор о Нагасаки и правительстве. Гостиничный номер. Оокубо Тосимити. Сакэ, трубка, гостиничный номер.

Привстаю и оглядываюсь. Его нет. И хорошо: иначе это было бы очень неловкое утро.

На тумбочке вижу визитку со словом «спасибо» на обороте и старинное распятие длиной в две трети ладони. Сжимаю его в кулаке и прислушиваюсь к ощущениям. Нет, это не от Георга.

«Твоих рук дело?» – спрашиваю мысленно у своего друга.

«Нет, я тут ни при чём. Но похоже, что тебе придётся разобраться с этой историей про христианство».

Разобраться – так разобраться. Тем более, конец её мне известен: мы будем пить сакэ со старым другом, возвращающимся в мир.

Горизонт

(из сборника песен)

Если бы – услышав твоё

«До скорого», – я знал,

Что это «скоро» уже никогда не наступит,

Смог бы я отпустить твои руки?

Если бы ты сказал тогда,

Что идёшь делать последнее в этом мире дело,

Смог бы я сказать тебе:

«Доброго пути»?

Если бы я знал, что оттого, что тебя нет,

Моё сердце разобьётся на десять тысяч осколков,

Родился бы я с желанием

Встретиться с тобой?

Горизонт

О мысли мои, обращённые к тебе!

Если вы можете, перелетев через горизонт,

Добраться до того места, где находишься ты,

То летите, летите.

За горизонт!

Зная, что можно больше не чувствовать боли,

Зная, что уже всё в порядке,

Спешу навстречу тебе.

Сейчас, когда горизонта больше нет,

Я стою перед тобой.

Когда ты говоришь мне: «Добро пожаловать домой», —

Я отвечаю: «Извини, что заставил ждать»,

Я отвечаю: «Всё только начинается»,

Я отвечаю: «Я дома».

Став светом, мы понимаем,

Что горизонты создаём и стираем сами.

Радиорубка

(из сборника молитв)

Над землёй гроза, и такие помехи, что моё внутреннее небо заволокло облаками, и связь пропала.

Такие густые помехи, так долго, что я забыла, что связь когда-то была, и я забыла, с кем была эта связь.

Как будто кроме грозы ничего нет.

Однажды я надела на глаза мягкую повязку и пошла, доверившись руке проводника. Когда я открыла глаза, я обнаружила себя в радиорубке, в центре которой стоял голографический аппарат.

Взгляд голограммы был самым родным во вселенной.

Я была в этой рубке достаточно, чтобы запомнить, где среди моих внутренних ландшафтов её искать. И достаточно, чтобы настройки приборов прописались глубоко внутри меня.

Чтобы в моём внутреннем небе появились проблески.

Большая часть приборов неисправна, или я не знаю, как ей пользоваться. Голографический аппарат работает по праздникам. По тем праздникам, когда радостно, и по тем праздникам, когда что-то хорошее уходит навсегда, чтобы уступить место такому хорошему, которое пока и представить невозможно.

Зато теперь всегда работает телефон.

Я могу поднять трубку, набрать номер и услышать голос, который жажду услышать.

Иногда в рубке включается и начинает орать приёмник.

Когда я долго=долго не слышу телефонных звонков, оставленная на автоответчике запись пропускается через усилитель и громкоговоритель.

Оглушительно. Всегда очень по делу.

А по праздникам, по тем праздникам, когда радостно, и по тем праздникам, когда что-то хорошее уходит навсегда, чтобы уступить место такому хорошему, которое пока и представить невозможно, работает голографический аппарат. Я могу почти коснуться того, кто на том конце. Аппарат сияет, как будто костёр, как будто мы сидим и греемся у костра.

Потом батарея аппарата садится, я ставлю её на зарядку, вспоминаю, где в башне включается отопление, и тянусь к телефонной трубке.

Я думаю, что при достаточном уходе за этой башней в ней всегда может быть тепло, и голографический аппарат может работать долго и надёжно. Как когда-то не было телефона, а теперь всегда есть телефон.

А потом я вспомню, что я умею переходить за край грозы, и перейду.

Он будет ждать меня там.

Амстердам

Получаю из хранилища свои ноутбук и телефон, включаю телефон.

49 пропущенных вызовов. Вначале сплошь от Оливии, потом попеременно то Оливия, то Марселла. В конце только Марселла.

9 новых сообщений.

От Оливии.

«Амстердам, Виктор умер. Не могу до тебя дозвониться. Похороны послезавтра. Позвони мне, как прочтёшь это сообщение».

Ноги подкашиваются, и я опускаюсь на пол прямо посреди холла.

«Амстердам, прощание завтра в 14. Все встречаются в полдень у нас. Ты будешь?»

«Амстердам, мать твою».

От Марселлы.

«Амстердам, мне очень жаль. Если тебе нужно будет поговорить с кем-то, ты всегда можешь позвонить мне. Оливии тяжело, но сейчас я с ней. Может быть, это шанс и для нас оставить старые обиды и вновь сблизиться».

С неизвестного номера.

«Уважаемый Амстердам Дисмор, здравствуйте. Это адвокат и управляющий делами Виктора Нортстоуна. Приношу Вам свои соболезнования в связи со смертью Вашего друга. Вы упомянуты в завещании, но оглашено оно может быть только в Вашем присутствии. Пожалуйста, свяжитесь со мной по этому номеру при ближайшей возможности. С уважением, Ричард Палмер».

Ещё четыре сообщения с соболезнованиями от общих знакомых.

Все – недельной давности.

Слышу, как меня окликают по имени. Поднимаю взгляд – куратор нашей группы доброжелательно смотрит на меня и шевелит губами. В ушах шумит, и его слова до меня не доходят. Он выжидающе смотрит на меня. Встряхиваю головой.

– Простите?

– Я спросил вас, всё ли с вами в порядке и могу ли я чем-нибудь вам помочь.

– Нет, со мной не всё в порядке. Неделю назад умер мой самый близкий друг во вселенной, а я тут сидел медитировал по десять часов в день. И если вы скажете, что на то была воля божья или что это подтверждает первую благородную истину, клянусь, я разобью вам лицо. Лучше просто отойдите.

Куратор молчит немного.

– Если вы предпочтёте ужинать и завтракать не вместе со всеми, а в своей комнате, то вам стоит только сказать мне об этом в течение дня, и ужин и завтрак будут поданы вам в комнату.

Он оказался намного более тактичным человеком, чем я ожидал, и я тронут.

– Спасибо. Я подумаю и сообщу.

– Привет, Оливия.

– Привет, Амстердам.

Я ожидал бури, но её голос звучит ровно. Я набрал её номер, особенно не готовясь к разговору – просто поднялся с пола, вышел на террасу и позвонил, и теперь я жду, когда внутри меня появятся хоть какие-то слова.

– Оливия, я… – слова виснут в воздухе, а она ждёт, что я скажу. Пока нужно сказать самое важное. – Я сожалею, что меня там не было. Я сожалею, что тебе пришлось проходить через это одной.

– Мне очень помогла Марселла. Она всё организовала и каждый день навещает меня, часто остаётся на ночь. Я думаю, что вам с ней стоит поговорить и помириться. Я думаю, что Виктор очень хотел бы этого.