Возвратившись в роту, был, как говорится, самым главным “куда пошлют". А посылали и на хозяйственные работы, и в караул, и на восстановление связи по всем направлениям – “ниткам". Не доверяли только дежурство за телефонным аппаратом. Видимо, не надеялся капитан на меня, боялся, как бы еще чего-нибудь не сморозил новобранец. Дошло до меня, что подмочил свою репутацию. Обидно стало. Поэтому старался, как мог, выполнять все наряды и поручения. Страшно уставал. Вскоре заметили мою старательность и посадили на дежурство за телефон, однако на КП полка под присмотром ротного начальства.

Вообще ротного начальства в этих боевых условиях, как ни странно, был полный комплект – заняты все пять штатных должностей. Ротой командовал капитан Московский, инженер из Ленинграда, лет тридцати пяти – умный, справедливый, но очень строгий. Его помощник, политрук роты – старший политрук Акимов. Лет ему не меньше, чем ротному. С нами, красноармейцами, он практически не общается. Красноармейцы, естественно, с ним тоже. В основном он якшается с командным составом роты и штаба полка. Нам от деятельности политрука, как говорится, ни холодно, ни жарко. Жить и работать не мешает, и то хорошо. Молчаливый человек. Говорят, что у него в Ленинграде жена и дети умерли.

Командир первого телефонного взвода, старший лейтенант Аникин – мой командир. Кажется, тоже в возрасте, призван из запаса. О себе ни гу-гу. К нам – справедлив. По-моему, смелый командир, чаще чем других видел его на передовой. Говорят, что во время последних наступательных боев часто подменял на дежурстве у телефона валящихся с ног от беготни по линиям телефонистов нашего взвода – давал отдохнуть и поспать. Слывет в полку главным по ремонту телефонных аппаратов.

Вторым телефонным взводом командовал лейтенант Патрикеев – молодой человек, перед самой войной окончил училище связи. Как будто холост. Красноармейцев своего взвода не обижает, меня – тоже. С командиром радиовзвода, старшим лейтенантом Афанасьевым телефонисты по работе совершенно не связаны, поэтому личностью командира-радиста не интересуются. Однако на нас, телефонистов, смотрит весьма пренебрежительно. Часто слышим, как он доказывает ротному, что на всякие хозяйственные работы и наряды у него людей во взводе нет. Пусть направляют из телефонных взводов. Радисты им недовольны, говорят, что старший лейтенант ленивый и мелочный человек. В чём-то он их там по службе прижимает. Правда, радисты тоже хороши. Нам с ними подчас трудно разговаривать. Они какие-то заносчивые – больно грамотные.

Находясь всё это время в роте, к своему удивлению узнал, что оказывается, весь командный состав полка один раз в пять дней получает дополнительный паек. Как кто-то во взводе пошутил однажды: "Доппаек командиру для чего дают? Чтобы мозги не засохли и думать не перестал. Иначе хана нашей победе над врагом. А солдату паек ни к чему – думать не надо. Знай выполняй, что приказывают отцы-командиры".

Старшина роты один раз в пять дней заносит в командирские землянки пять доппайков. В каждом пайке банка рыбных консервов 200 граммов сливочного масла, пачка печенья, сахар и пачка папирос (как правило, “Беломорканал”, иногда "Красная звезда”). Однако не всегда доппаек шел по своему прямому назначению. Бывало иначе.

– Я знаю способ, как полакомиться командирским доппайком, – выразилась однажды в порыве откровения одна из прекрасных дам полка в самом высоком звании – красноармеец. И командирский паек, подчас, уплывал, как поется в оперетте, "не в ту степь".

Так не из-за этих ли полковых жриц усыхали командирские мозги, отчего принимались не совсем продуманные решения, а подчас совсем неверные, из-за которых вверенные им войска несли большие людские потери. А может быть, совсем наоборот. Благодаря жрицам после ночи любви приходили в командирские головы "гениальные" решения. Так что не будь жриц, людские потери были бы много больше. Как знать?

Надо признаться, что нас, красноармейцев, женщины, естественно, волновали. Но, зная наперед, что нам, рядовым, всё равно не отколется, смотрели на жриц безнадежно спокойно. Так что женщины хоть и волновали, но воевать нам не мешали.

***

Кажется скоро наступление. Однако это слово в полку никто не произносит. Наоборот – молчат, скрывают. Я сунулся было с вопросом к своему взводному, он меня так "отбрил", что отбил всякую охоту задавать дурацкие вопросы. Но подготовка к наступлению видна, как говорится, невооруженным глазом: подвозят "огурцы", "арбузы", "шишки", "лимоны". По ночам двигаются к передовой "карандаши” – все в белых полушубках (слух идет, что пополнение – сибиряки). Во всю работают полковые разведчики (мы обеспечиваем их связью). Полковые саперы по ночам, как кроты, снимают и уносят свои "лягушки". Полковые и дивизионные артиллеристы пристреливают реперы. Рота автоматчиков – резерв и охрана командира полка и его штаба – стоят на «передке» – наблюдательном пункте для “седьмого”. "Седьмой" у нас новый – подполковник Долгов, пришел с должности начальника разведки дивизии. Майора с женой и его новеньким автоматом куда-то убрали. Больше его в полку никто не видел. Спокойно ходим по КП и днем и ночью. Теперь по КП стреляет только противник.

К обеду переговоры с "Ромашкой" постепенно затихают и меня у аппарата сменяет напарник Рыбаков. Бегу в роту за котелком и – на кухню. Полковой повар, круглолицый Михайлов (фамилии поваров и их образ красноармейцам более известны, чем, скажем, фамилии командиров полка, батальона, а иногда даже рот и батарей) уже стоит на подножке полевой кухни и с царственным видом оглядывает нас. Ловко орудуя половником, он разливает суп из котла кухни по нашим алюминиевым, старым довоенным круглым или новым сплющенным (чтобы удобнее носить на поясе) котелкам с крышкой. Мы снизу смотрим на его мощную импозантную фигуру в белом фартуке, подаем котелки и заискивающе, с придыханием в голосе тихо просим:

– Ты, уж, пожалуйста, налей снизу-то погуще, а сверху – пожирней, тогда порядок будет.

Задача повара сложна и ответственна: котел супа и второе (мясо с гарниром) так разделить на полсотню, а то и более частей, чтобы каждый защитник Родины получил положенную ему армейскую норму. Сделать это нелегко всюду и везде, но особенно сложно среди голодного или, скажем мягче, не очень сытого люда – красноармейцев. Голодным, да и не только голодным людям всегда кажется, что их обделили, что у товарища, у соседа всё больше: и пайка хлеба, и порция супа, сахара, а особенно водки и махорки. Видимо поэтому было высшей красноармейской справедливостью, когда после разреза буханки хлеба на пайки (которое доверялось особо опытному глазомерному товарищу) одного из бойцов поворачивали спиной к пайкам хлеба и старшина, указывая пальцем на одну из порций, громко спрашивал: "Кому?"

Так вот это "ювелирное" деление целого на части повар Михайлов проделывал, как фокусник, на глазах страждущей красноармейской публики дважды в день: утром и днем. Претензий к нему, по понятным причинам, естественно, ни у кого не было, но недовольные, как всегда, были. Они, недовольные, скрепя сердце, молчали, ибо четко понимали, что на следующий день себе дороже выйдет. На повара управы нет.

Здесь уместно сказать и о нормах питания защитников Родины. Страна, как известно, находилась в тяжелейшем положении и, естественно, не могла и не имела возможности кормить всю армию одинаково и поэтому вынуждена была установить приоритеты в виде норм питания. Норм питания в действующей армии было десять: от основной и главной "первой" до лечебных в армейских госпиталях.

Одна норма питания отличалась от другой количеством выдаваемых на день (на сутки) продуктов (хлеба, мяса, рыбы, круп и овощей) и, конечно, водки. Только нормы курева были для всех одинаковы, видимо, махорки в стране хватало.

Бойцам передовых частей, ведущих непосредственно бой, была установлена первая, максимальная норма питания, бойцы тыловых частей, обеспечивающие всем необходимым передовые части, питались по второй и по самой минимальной – третьей норме, без водки. Для летно-подъемного состава авиации была установлена своя норма питания (номер не помню) аж с шоколадом.

Принцип назначения той или иной нормы питания был до гениальности прост: чем ближе к противнику (к нейтралке) находился защитник Родины, тем сытнее кормила и поила его страна. Хочешь сытнее есть, да при этом еще и выпить, переходи из обеспечивающих тыловых в атакующие ряды. Страшно? Конечно, еще и как! Могут покалечить или даже убить? Запросто!

Видимо из страха быть в атакующих рядах, желающих сытнее поесть, было не так уж и много. Жизнь дороже. Тыловики попадали в обескровленные после боев роты по разнарядке и приказу командования. Личные рапорта об отправке на передовую подавали единицы. Так по разнарядке и приказу нас шестерых "бодистов" полка связи, стоящего далеко-далеко в тылу (даже артиллерийской стрельбы не слышно), отправили на пополнение в пехотный полк, где наша жизнь стала сытнее, но опаснее.

Здесь уместно сказать и о том, что, по справедливости, льготы и привилегии ветеранам Отечественной войны следовало бы установить от номера основной нормы питания (первая, вторая, третья), которую получал ветеран, находясь на передовой.

***

Красноармейцев нашей землянки и командный состав роты по очереди тягают к начальнику особого отдела полка. В нашей землянке застрелился красноармеец Лаврентьев, молодой солдат из Ленинграда, лет 20, мой сосед по нарам – рядом спим.

Как-то под утро раздался в землянке гулкий выстрел, всё заволокло дымом, запахло гарью. От неожиданности, спросонья обитатели землянки, толкая друг друга, дружно свалились с нар в узкий проход. В панике, пихая друг друга, пытались выползти из землянки на божий свет.

Оказалось, что красноармеец Лаврентьев приложил дуло своего карабина к сердцу и большим пальцем ноги нажал на курок. Попадание было точным – сразу наповал, почти не дергался.

Иду по вызову к землянке особиста. У входа часовой, приоткрыв дверь землянки, докладывает о моем прибытии. Получив разрешение, спускаюсь вниз и оказываюсь в просторном помещении типа "купе": по середине стол, по бокам топчаны, в углу около двери пышет жаром металлическая буржуйка. За столом, сбитым из плохо выструганных досок, на деревянном топчане, покрытом лапником и шинелью, сидит в гимнастерке молодой командир лет 25 с двумя шпалами в петлицах. Докладываю о прибытии и, получив разрешение, сажусь на топчан напротив особиста.

– Знали Вы красноармейца Лаврентьева? – спрашивает комиссар.

– Знал, товарищ батальонный комиссар. Правда, не очень. Я в роте недавно, – отвечаю я.

– Как Вы думаете, почему он застрелился? – вопрошает батальонный.

– Не знаю, товарищ батальонный комиссар, – пожимая плечами, ответствую я.

– Вы ничего не замечали такого, чтобы могло привести его к самоубийству? Например, плохое письмо из дома, неприятности по службе или еще что-нибудь?

– Нет, товарищ батальонный комиссар, не замечал, – помогаю я следствию.

– Ну а как относились к нему командиры, товарищи по службе? Не было ли издевательств над ним?

– Да нет, товарищ батальонный комиссар, не замечал. В роте, по-моему, ко всем одинаковое отношение. Вот только старший политрук уж очень благоволит к красноармейцу Бровкину. Жалеет его, наверное, потому, что у Бровкина родители и вся семья в Ленинграде погибли. Недавно ответ на запрос пришел. Парень вне себя от горя, по ночам плачет.

– Ты что это на вопросы «да» «нет» отвечаешь! Знаешь ли ты, что самоубийство на фронте – это измена Родине, дезертирство с фронта! И тот, кто не помогает следствию, тот покровитель изменника-самоубийцы, – зло выдавил батальонный комиссар. – О каком-то Бровкине лопочешь. На кой хрен мне твой Бровкин, не о нём речь. Думай и вспоминай, по какой причине Лаврентьев мог застрелиться.

Страх обволакивает тело, голова цепенеет. Мыслей нет – пустота. Что я могу ответить комиссару? Что я действительно ничего не знал и не только не знаю, но и не понимаю, как это, вообще, можно застрелиться, как это самого себя добровольно лишить жизни.

Я молчу. Время идет. Комиссар ждет ответа. Наконец вспоминаю, как недавно один красноармеец-здоровяк прибежал на пункт сбора донесений полка, упал на снег и бросил в отчаянии: "Лучше бы убило к чертовой матери – конец мучениям. Вечный страх и вечный холод. Конца этому не видно – хоть стреляйся!" Меня страшно поразило тогда это признание здоровяка, и, вспомнив теперь его слова, я выдал батальонному:

– Товарищ батальонный комиссар, может быть, он не выдержал суровых условий жизни, в которых мы находимся? Холодрыга-то какая – кровь мерзнет, да и стреляют – аж жуть.

Я повеселел, надеясь, что здорово помог следствию.

– Другие-то не стреляются, воюют, Родину защищают: им и мороз нипочем, и стрельбы не боятся, – безнадежно ответил комиссар, как-то неодобрительно глядя на меня. Затем добавил удрученно, – ты свободен, иди. Позови красноармейца Юрченкова.

– Есть, товарищ батальонный комиссар. Только красноармеец Юрченков сейчас на телефоне дежурит.

– Скажи ротному, пусть сменит.

– Есть, товарищ батальонный комиссар, – ответил я и пулей выскочил из землянки особиста.

Эх, как же хорошо, как весело и свободно на морозном воздухе. И совсем-совсем не холодно. Мимо просвистела пуля и ударилась в рядом стоящее дерево. Дзинь. Потом еще, еще и еще – дзинь, дзинь, дзинь. Где-то невдалеке разорвался снаряд. Бах. Потом еще, еще и еще – бабах, бах, бабах, бабах, тарарах-бах. Гул войны идет по зимнему лесу. Симфония! Шуберт!

***

Завтра на утро назначена атака. На главном направлении действует второй батальон (позывной – "Ромашка"). Батальону приданы три танка. Они уже заняли исходные позиции, намотав по пути на свои гусеницы часть телефонного кабеля, идущего на "Ромашку". Пришлось нашему взводу срочно восстанавливать связь. Трудились до позднего вечера. Усталые завалились спать. Ночью младший сержант Лосев будит меня, моя очередь заступать на пост. Беру свою берданку и выхожу из теплой землянки на жуткий мороз, до утра. Страшно холодно. Тру щеки и нос. Мерзнут руки, держать карабин тяжело. Беру его под мышку в нарушение инструкции.

Рано утром, затемно подняли и накормили роту, роздали НЗ (неприкосновенный запас еды). Меня и Лосева взводный забирает в первый батальон, на "Буран". Идем вслед за взводным. Несем по три катушки кабеля, у взводного на плече наши телефонные аппараты. Около землянки штаба батальона взводный ставит задачу: как только «Десятый" со штабом пойдет вперед, вслед за наступающими ротами, на новое КП, вслед за ними потянут "нитку" дежурившие здесь рядовые Сидоров и Богомолов.

Мы с Лосевым и взводный останемся здесь, организуем промежуточную "точку" и обслуживаем линию связи в оба конца: на "Буран" и на КП полка – "Астру". Светает. Над нашими головами шуршат в воздухе снаряды, слышны гулкие близкие разрывы. Это началась артподготовка. Вскоре в небо взлетает зеленая ракета. "Десятый" со штабом двинулся вперед. За ними, не отставая, потянули "нитку" Богомолов и Сидоров. Взводный сажает меня вместо Богомолова на дежурство. С переднего края доносится сильная ружейно-пулеметная стрельба вперемежку с разрывами снарядов. Время идет. Связи с ушедшими телефонистами пока нет. Взводный нервничает, то и дело выхватывает у меня телефонную трубку из рук. Приказывает Лосеву идти по "нитке" и проверить ее целостность, а заодно узнать, что случилось с телефонистами. Лосев уходит. Наконец в трубке появляется голос "Десятого". Он докладывает "Седьмому" о том, что роты уже подошли к первой линии обороны и артиллеристам необходимо перенести огонь вглубь обороны, после чего он начнет атаку. Ответа "Седьмого" не слышу. Передаю трубку взводному, вылетаю из землянки и мгновенно падаю на снег – противник начал обстрел из миномета. Рядом падают мины, поднимая снежную пыль. От грохота боль в ушах. Поджимаю ноги под себя и стараюсь зарыться глубже в снег. В промежутках между разрывами вскакиваю, бегу и вновь падаю на снег. Вот и обрыв линии. Сращиваю концы провода, вызываю "Буран" и "Астру" (позывной КП полка). "Буран" отвечает, "Астра" – нет. Бегу дальше. Еще один обрыв линии. Теперь "Астра" отвечает, "Буран" молчит. Молчит и взводный на промежуточном "Буране-2", бегу обратно. Новый обрыв. Теперь все три "точки" радостно и дружно отвечают мне. Возвращаюсь на "Буран-2". Не успел спуститься в землянку, как взводный посылает теперь на "Буран". Бегу на "Буран". Прекратившийся было минометный обстрел вновь возникает с прежней силой. Бегу. Падаю. Вскакиваю. Сращиваю концы. Проверяю. Возвращаюсь. И так несколько раз. Взводный сообщает, что первая линия обороны взята. В связи с этим ротный просил, если сможем, постараться снять трофейный кабель и немецкие телефоны, пока их артиллерийские связисты не забрали. Что делать? Чувствую, что за трофеями идти в немецкие окопы придется мне. Я сейчас самый свободный. Идти в это пекло ох как не хочется. Да я, собственно, и не обязан туда идти. Мое рабочее боевое место здесь у телефона или на линии связи. И вообще нафиг сдались мне эти трофеи. Я молчу, как будто это меня не касается. Молчит и взводный – приказать не может. Время идет – продолжаю дежурить, линия исправна. "Десятый" что-то докладывает "Седьмому". Разговора их не слышу. В голове только одна мысль: пошлют за трофеями или не пошлют? Удастся отвертеться или же нет?

Из роты прибегает телефонист, рядовой Темкин и передает мне просьбу капитана слетать за "общественными" трофеями. Просьба командира, как известно, приказ для подчиненного. Делать нечего – надо идти.

Вдвоем с Темкиным по линии связи отправляемся в путь. Вот и "Буран”. Здесь дежурят трое: Сидоров, Богомолов, Лосев. Обмениваемся взглядами и уходим вперед. Бежим, идем, ползем в зависимости от обстановки. Навстречу нам идут и идут раненые.

Вот, наконец, первая линия обороны немцев. Сваливаемся в их окопы. Оглядываемся – никого нет. Пехота ведет бой где-то впереди нас. Над нами непрерывно свистят пули. А вдоль линии окопов красота-то какая! Проложены линии связи, как показалось сначала, всех цветов радуги: красный, синий, зеленый кабель в полихлорвиниловой оплетке. Затем замечаем лежащих в различных позах красноармейцев и немцев. Они уже свое отвоевали. Некоторые лежат рядом друг с другом по двое – наш и немец: руки нашего бойца застыли на горле немца; руки немца на подбородке и носу красноармейца. Шла борьба насмерть, однако оба погибли от осколков разорвавшейся почти рядом мины.

Хватаю кабель в красной оплетке, Темкин – в зеленой, и начинаем мотать на руку. От близких разрывов снарядов только ниже пригибаемся к земле. Ружейно-пулеметный огонь нас теперь не достает.

Вдруг замечаю – вдоль окопа движется человеческая фигура. Бросаю кабель, ложусь и беру карабин к плечу. Темкин зорче меня и видит, как фигура машет руками. Всматриваюсь, действительно фигура, как и мы, отрывает кабель от стенки окопа и мотает на руку, как на барабан. Встречаемся. Это, оказывается, артиллерийский связист приданного полку артдивизиона. При виде связиста вспоминаются напутственные слова командира роты, сказанные нам перед наступлением: "Вы, орлы, должны прыгнуть в немецкий окоп вместе с пехотой, но лучше – если чуточку раньше". На пути немецкая землянка, телефонного аппарата, увы, уже нет, стол пустой. После пехоты другим родам войск в немецких землянках делать нечего. Оглядываем землянку: довольно чисто, в отличие от наших стены задрапированы досками и сплошь оклеены картинками из немецких журналов, в основном женских и порнографических. Чего на картинках только нет. Забыв обо всём на свете, с интересом рассматриваем порнографические. Такого я еще никогда не видел. Боже ты мой! Голые немки засняты в разных пикантных позах. Выше, ближе к потолку мужчины с женщинами и тоже в разных позах. Интересно страшно! Ну и ну! Глаз не оторвать. Рассматриваем всё подряд. Оглядываемся – артиллерийского связиста нет. Выскакиваем за ним вдогонку. Опять дружно – втроем – мотаем кабель, каждый свой цвет. Смеркается. Ползем с грузом к себе в роту. Вот и КП батальона "Буран". За телефоном дежурят двое. Сидоров ранен в руку. Взводный приказывает тащить кабель в роту. По глубокому снегу тащимся с Темкиным в роту, от усталости не обращая никакого внимания на обстрел. Хрен с ним, пусть убьет, но наклоняться, падать на снег и потом вставать нет сил.

Около землянок нас встречает капитан и благодарит. Сдаем кабель старшине роты. Капитан в награду оставляет нас в роте и посылает Темкина на дежурство на телефон, меня – на всю ночь на пост охранять роту. Стоит жуткий мороз: всё время тру щеки и нос. Хлопаю варежкой о варежку, топаю ногами – вообще весь в движении, иначе каюк – что-либо отморозишь, а потом особист скажет, что я сделал это нарочно, чтобы уйти в госпиталь.

На сей раз поход за "общественными" трофеями прошел благополучно, без потерь. Но так было не всегда, далеко не всегда. Вскоре немецкий кабель пошел в дело. Он полностью заменил потрепанный и весь перебитый телефонный кабель на "Незабудку", так как своего в резерве не оказалось.

***

Рано утром следующего дня меня прямо с поста и сержанта Тихомирова прямо с дежурства отправляют на "Ромашку". Идем с катушками кабеля на плечах, едва передвигая от усталости ноги. Идем по льду канавы вдоль линии связи. Еще темновато, а потому относительно тихо – иногда постреливают из винтовок и автоматов. Пули то с шумом ударяются о стволы деревьев, то со свистом проносятся мимо. Моя голова инстинктивно дергается в сторону от просвистевшей пули. Не спавший всю ночь, как и я, Тихомиров находит силы посмеяться надо мной.

– Что задергался? Раз просвистела, значит не твоя. Свою никогда не услышишь.

Умом, конечно, понимаю эту фронтовую истину, но справиться со своей головой не могу – дергается на посмешище другим и всё тут. Считается высшей доблестью, если при свисте пуль голову держишь прямо. Значит, ты не трус. Пришли на КП батальона. Штаб неплохо устроился в немецкой землянке, очень похожей на ту, в которой я был вчера. В землянке полно людей, прячутся от обстрела и от мороза. Около входа притулился наш телефонист, рядовой Маштанов (второго, Белова вчера ранило) и держит телефон на коленях. Устраиваемся с Тихомировым в окопе на снегу позади землянки.

Уже светло, и противник усиливает огонь. Где-то сзади нас слышны разрывы нескольких снарядов. Связь нарушена. Как младший по званию и по возрасту поднимаюсь, выскакиваю из окопа и на линию. Бегу по бровке знакомой канавы. Неожиданно, за что-то зацепившись, падаю в снег. Рядом раздается взрыв. От испуга мгновенно вскакиваю и бегу по снегу дальше. Сзади слышу окрик:

– Стой, куда бежишь! Стрелять буду!

Оглядываюсь. Вижу направленный на меня ствол пулемета, лежат на снегу, подложив под себя лапник, два красноармейца. Не обращая на них внимания, продолжаю свой путь. Над головой раздается пулеметная очередь и тот же окрик:

– Стой, говорят! Бегом к нам! Живо!

Подбегаю к пулеметчикам, один из них зло орет:

– Ты что это, сукин сын, с передовой в тыл драпаешь? А ну назад в роту! Твою мать!

– В какую роту? – отвечаю, не понимая, в чём дело. – Я должен сначала обрыв линии связи устранить. С “Астрой”, тьфу-ты, с командиром полка связи нет.

– Так ты связист? – меняет тон пулеметчик.

– Связист, а кто же! Некогда мне тут с вами калякать? – отвечаю я, собираясь бежать дальше по линии связи и от пулеметчиков заградительного отряда нашей дивизии.

– Энто другое дело. Давай беги, связист, – миролюбиво отвечает пулеметчик и продолжает, – а мы думали, что пехота потихоньку драпать начала. Если бы не остановился, так влепили бы тебе в зад, и поминай как звали. Приказ начальника на то имеем. Да постой, у тебя же сзади кровь из-под шапки струится. Ты что, братец, ранен? А ну сними шапку.

В пылу бега я не почувствовал ни удара осколка о голову, ни боли. Оказывается, зацепив ногой проволоку, я подорвался на пехотной мине, то ли нашей, то ли немецкой – хрен его знает. Осколок мины, видимо, уже на излете, чиркнул сзади, касательно по голове и сорвал с нее небольшой кусочек кожи. Только теперь ощутил боль в голове. Надо бросить всё и идти к врачу. Имею на это полное право – ранен. Однако связи-то ведь нет, да и идти всё равно в сторону медпункта. Поскольку чувствую себя хорошо, решил идти всё же по линии связи. Вскоре обнаружил обрыв провода. Видимо, кто-то шел и зацепил кабель ногой. Так тоже довольно часто бывает. Не всегда в нарушении связи виноват противник – часто свои. Ходит солдатня не там, где надо, спотыкается о кабель и рвет его, особенно часто ночью. Исправляю повреждение и направляюсь в роту. Старшина, увидев меня, покачал головой и направил в полковой пункт медицинской помощи (ПМП).

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4