Война глазами солдата

Владимир Кейлин

Война глазами солдата

Вступление

Перед вами книга моего папы. В этом 2023 году ему бы исполнилось 100 лет.

В описанных событиях – образ очень хорошего, доброго, честного, смелого и бесхитростного человека. Каким папа и остался до последнего дня жизни. Читая ее, я слышу будто слышу его голос.

Родился папа в Гомеле. Еврейское местечко. Его отец, Кейлин Илья Аронович, был из ассимилированных. Унтер офицер, награжденный за отвагу в Первой мировой войне. Потом перешел на сторону большевиков. После окончания Гражданской выучился на агронома. Начало войны застало его в должности директора совхоза. Об этом упоминается в книге. Не написано там то, что мой дедушка разработал систему модернизации сельского хозяйства, которую он смог лично представить С. М. Кирову. Киров план одобрил, но через несколько дней был убит.

Про папину маму я знаю мало. Ее звали Эсфирь, она была верная жена и соратница. Строгая мама. После рождения второго ребенка сказала своему старшему сыну, моему папе: “Вова, у меня нет дочки. Ты будешь вместо нее”. Поэтому папа хорошо готовил, умел убираться, был мягким и добрым. Он обожал коней, его брат пропадал в мастерских.

Перед вами, конечно, мемуары. Мемуары о первых годах Великой Отечественной войны, куда папа пошел со школьной скамьи. Ужасы войны не сломили его. Закалили? Может быть. Но мне кажется, что он как был цельным, честным и прямым, так и остался. Для меня его сила в том, что он не изменял себе, даже в таких нечеловеческих условиях, которые описал.

Еще, я в этом уверена, его спасла рука Всевыш-его, который знает, что было, что есть и что будет. Он, Милосердный, знал, что дочка с внучками и правнуками этого солдата в конце концов окажутся на Святой Земле. Чтобы не прервалась нить, папа никак не мог погибнуть, сгинуть в человеческой мясорубке, в которую закинула его жизнь. Ведь должна была появиться я.

Время от времени, папа приходит ко мне и своим внучкам во сне. Особенно в сложные, критические моменты нашей жизни. Мы всегда этому рады и наутро подробно рассказываем друг другу о том, как он выглядел, что сказал, о чем промолчал.

Сегодня, когда солдаты опять воюют, эти воспоминания стали не только поучительны, но и злободневны. Почитайте, посмотрите как война выглядит изнутри. Ужаснитесь и сделайте все, чтобы ее прекратить.

Многие из тех, кому я давала почитать эту книгу, спрашивали меня что было дальше? Как сложилась жизнь папы после войны. Об этом несколько рассказов в конце.

ВОЙНА ГЛАЗАМИ СОЛДАТА

"Царице полей" – многострадальной

матушке-пехоте, пехотинцам, погибшим в бою и

оставшимся в живых, отцу, матери

боевым друзьям однополчанам

ПОСВЯЩАЕТСЯ

В конце января сорок второго года нас, шесть красноармейцев телеграфной роты 89 полка связи, обслуживающего штаб 54 армии генерала Федюнинского, отправляют на пополнение в какую-то дивизию этой же армии.

Собираем свои вещмешки, получаем сопроводительные документы и харч на дорогу, завтракаем, прощаемся с ротой, в которой прослужили более трех месяцев, и отправляемся в путь. Уже смеркалось, когда мы пришли на место. В штабе дивизии посмотрели наши документы и направили нас в батальон связи. В штабе батальона с нами вел переговоры капитан, которому мы явно не приглянулись.

– Бодистов у нас своих хватает, – ответил капитан, просмотрев наши документы. – Целое отделение бодистов работает на единственном в дивизии аппарате "Бодо", – и вернул нам документы.

Из батальона связи нас отправили в какой-то стрелковый полк. Пришли туда уже затемно. Вышедший из штабной землянки командир спросил:

– Кто вы такие?

Мы дружно и гордо выдохнули:

– Бодисты!

– А что это такое? – с изумлением спросил командир, видимо, впервые услышал это слово.

– Ну, знаете, есть такой телеграфный аппарат для связи между штабами, – в недоумении ответили мы.

– Значит, аппарат для связи. Так бы сразу и сказали, – ответствовал командир, – понятно. Так-так. Значит вы связисты.

– Так точно – связисты, – ответили мы хором.

– Значит так. Пойдете служить в роту связи. Обратитесь к капитану Московскому. Вон там их землянки, – и махнул рукой направо.

Так волею судьбы оказалась наша шестерка в роте связи 576 стрелкового полка 115-й стрелковой дивизии. На следующее утро, после завтрака началось знакомство нашего начальства с прибывшим пополнением. В присутствии взводных и политрука с нами беседовал знакомый нам с вечера капитан Московский. Интересовало начальство всё: откуда мы, какой специальности, давно ли в армии, где служили и т. д. Мы отвечали однообразно: "Все из Ленинграда, все бодисты, все окончили курсы телеграфистов, все служили в полку связи, все призваны в армию 1 ноября 1941 года, все родились в 1923 году".

Выслушав наши однообразные ответы, ротный покачал головой, хмыкнул в смысле "да-а-а" и зачислил всех в телефонные взводы: троих в первый, троих во второй. Так в один миг все мы переменили профессию – стали линейными телефонистами. Отпуская нас, ротный предупредил:

– Вечером, когда стемнеет, по КП лишний раз без надобности не шляться. Сидите в землянке. Ясно?

– Так точно, ясно, товарищ капитан, – ответили в последний раз хором и разошлись по своим землянкам. Ну куда еще яснее. Ночью разведка немецкая шастает за "языком", неровен час влипнешь – и в "языка" превратишься. Хорошо, что предупредил нас капитан. Это здесь, наверное, самое главное.

Через некоторое время с нами знакомился старшина роты. Здесь всё оказалось проще: фамилия, инициалы, какой взвод, размер обуви и головного убора, рост, размер обмундирования. Отвечали уже по очереди. Записав всё для себя необходимое, старшина указал землянки, кто где будет жить. Далее осмотрел, во что мы обуты и одеты, записал что-то еще у себя и отпустил с богом.

Мы около своих землянок. Они пусты, никого нет. Все разбрелись по своим работам, дежурствам, нарядам. Залезаем в одну из них, садимся, ждем. Кто-то спускается в землянку. Представляется:

– Командир телефонного отделения старший сержант Заварин! Приказано вас обучать телефонному делу.

Знакомимся.

– Ленинградцы, значит, это хорошо. Бодисты, значит, тоже неплохо, – и вдруг неожиданно с болью, – Ну как там, в Ленинграде?

Это извечный на фронте вопрос к любому "свеженькому" ленинградцу. Все знают: Ленинград в блокаде, там голод и холод, там очень плохо. Но насколько плохо, что там в действительности происходит – никто не знает, сведений никаких нет. Политработники молчат, да и они вряд ли что знают. И мы не знаем, что творится в Ленинграде, так как покинули город в довольно еще благополучное время – 7 ноября. В этот день рано утром мы, 100 курсантов-телеграфистов, бодро промаршировали единой колонной от казармы запасного полка связи у Витебского вокзала по Володарскому проспекту до Финляндского.

Далее наш путь лежал через Ладожское озеро (на пароходе) в город Старая Ладога. В городе мы узнали, что вчера и тоже рано утром, в одно время с нами на Красной площади в Москве маршировали войска Московского гарнизона и на параде с речью выступил Сталин.

Мы ничего не могли сказать о положении в Ленинграде нашему учителю, старшему сержанту, у которого в городе осталась семья. Мы сами хватали "свеженьких" из Ленинграда.

– Ну вот что, бодисты, – прервал нас старший сержант – отдыхайте, скоро обед, а после обеда начнем занятия, – и вышел из землянки.

Вскоре вслед за ним вышли из землянки и мы, просто так, подышать перед обедом свежим воздухом. Стоим возле землянки рядом с развесистой елкой. Погода чудесная: крепкий мороз и яркое солнце. Вдруг "бабах-трах-бах". Мы импульсивно ничком падаем на снег. Когда стихло – пытаемся подняться. Нас придавило срезанной снарядом верхушкой елки. Вскоре пятеро из нас поднялись, а кто-то шестой лежит, встать не может. Подбегаем к лежащему, поднимаем – это Колька. Шапка пробита, из головы сочиться кровь. Кто-то из нас в страхе кричит:

– Да он не дышит. Он же мертв. Его убило.

Мы в ужасе. От потрясения мечемся под елкой, не знаем, что делать. Выбежавший из землянки старшина командует:

– Быстро на плечи, бегом за мной.

Мы хватаем Кольку и бежим за старшиной. В полковом медпункте врач констатирует смерть. Мы остолбенели, оцепенели и ничего не можем понять. Как это так смерть – этого не может быть! Смотрим на Кольку – он лежит без движения. До сознания начинает доходить свершившаяся несправедливая реальность. Наши уста шепчут только одно имя: "О боже, Колька убит! Наш Колька убит! Боже мой, наш Колька убит! Колька убит! Убит!" Нас осталось пятеро.

Вскоре после обеда в землянку спустился старший сержант и принес с собой телефонный аппарат. Сел рядом с нами на нары, установил на колени аппарат и стал объяснять его устройство. До мозга доходят какие-то отрывистые непонятные слова: "зуммер”, “катушка”, “кабель”, “коммутатор". Я ничего не понимаю, просто ничего не слышу. Сижу, как в воду опущенный. "Колька убит, убит Колька!" Старший сержант замолчал, в землянке тихо. Только бьет в висок: "Колька убит, убит Колька!"

– Жаль паренька, – заговорил отделенный. – Не повезло вашему Кольке. Не успел повоевать.

Помолчали. Старший сержант продолжал:

– Мы только недавно закончили наступать. В наступлении столько телефонистов потеряли – половину роты, почитай, – кого убило, кого ранило, кто замерз, а многие просто обморозились. Зима-то нынче какая. Зароешься в снег – вот тебе и дом, и землянка. Получается, что на воздухе, что в такой землянке – один хрен – всё равно на улице. Вот только недавно, перед вашим приходом землянки построили. Так что, почитай, вам повезло. В тепле сидите.

Мы молчим.

– Ротный давеча сказал, что сидеть здесь нам в тепле недолго осталось – скоро опять на мороз. Приказал мне подготовить вас к этому времени.

Мы слушаем и не слышим.

– Ладно, бодисты, я пошел. Занятия начнем завтра с утра, – завершил наш учитель и вышел из землянки.

В этот день мы не обедали. Впервые за время пребывания в армии нам не хотелось есть.

* * *

Следующий день пребывания в роте запомнился тем, что всем, в том числе и мне, налили в кружку водки. Оказывается, здесь, на передовой линии, все получают по 100 граммов водки каждое утро, каждый божий день.

В полку связи, откуда мы пришли, водку не давали. Но я не пью и даже не умею пить. Меня воротит уже даже от запаха водки. В своей жизни пил только один раз: стакан водки на мальчишнике по случаю окончания 9-го класса, ровно за две недели до начала войны. Этот выпивон укрепил во мне стойкое отвращение к этому напитку. Поэтому сейчас я не знал, что делать. Смотрит на меня весь взвод и ждет. Но я просто не могу выпить. Не могу – и всё. Чувствую, надвигается позор. Старшина орет:

– Ну что задерживаешь, едрена вошь! Давай пей, пока дают! Что мнешься, как красна девица на выданье. Давай разом. Раз – и там!

Я в нерешительности. Кто-то хихикает. Старшина вновь:

– Давай следующий. Кто будет причащаться? А тебе, бодист, последнему налью. Хочешь – пей. Хочешь – выливай. Хозяин – барин.

Красноармейцы "причащаются", закусывают кто хлебом, кто рукавом. Кто-то кряхтит. Ко мне подходит телефонист и этак мягко шепчет на ухо:

– Слушай, браток, отдай водку мне, а я тебе полпайки хлеба отломлю.

Удивленно посмотрел на ловкого бойца, и что-то спасительное промелькнуло в голове: “Ура, можно не пить!” С радостью, за просто так отдал я свою чарку избавителю.

На следующий день избавителей таки порядком прибавилось. Все с тоской на лице смотрят на меня. И опять задача. Что делать? Кому отдать чарку так, чтобы никого не обидеть? А тут еще старшина-раздатчик как-то так поглядывает на меня. Но я его взгляда не понял и отдал свою порцию нашему учителю, старшему сержанту Заварину. Однако не долго наслаждались избавители моей порцией живительной влаги.

Однажды, примерно недели через две, получил я очередной наряд – воду в баню возить. Бочка высокая, на дровнях посередине стоит. Из-за малого роста да слабосильности, как говорится, половину ведра в бочку, половину на себя выливал. Мороз большой – шинель колом. После работы возвращаюсь в землянку – зуб на зуб не попадает. Старшина увидел и, супротив моего желания, влил мне мои же законные вовнутрь. Вскоре так мне после этого тепло и хорошо стало, что решил я свою долю сам завтра осушить. С тех пор и до конца войны "наркомовское" довольствие употреблял только для собственного сугрева, правда, без особой радости. Пить я так и не научился. Видно, не судьба. Проще обстояло дело с махоркой. Я не курил и спокойно обменивал ее на хлеб. Однако вскоре вышел приказ товарища Сталина о замене махорки некурящим красноармейцам на лишнюю порцию сахара, чтобы некурящие не голодали и были боеспособны. Так к большому неудовольствию "курян" закончился мой бартер.

После завтрака начались занятия. Старший сержант объяснял нам устройство телефонного аппарата, правила прокладки линии связи, обязанности телефониста, правила ведения переговоров. После обеда учились прокладывать кабель, подсоединять телефоны, исправлять повреждения кабеля. Сводил нас старший сержант и на коммутатор, показал его работу. Сидел за коммутатором какой-то старик и передвигал рычажки то вверх, то вниз, повторяя одно и то же слово: "Говорите!"

К вечеру вся телефонная "наука" нам была рассказана и нами, как будто бы освоена. Дело стало за практической работой. Вечером вспоминали свою двухмесячную учебу в Ленинграде на курсах телеграфистов. Полученные нами там теоретические и практические знания и навыки здесь совершенно не потребовались. Зря учились на бодистов, зря надеялись, как нам обещали, что будем работать в крупных штабах, и, соответственно, знать всю обстановку боевых действий армии или даже фронта.

Теперь мы телефонисты роты связи стрелкового полка, и, соответственно, наши знания о боевых действиях сузились до полкового масштаба. Наши воспоминания прервала одиночная автоматная очередь – стреляли совсем рядом. Однако красноармейцы на эту стрельбу никак не отреагировали.

Неожиданно в землянку весь в снегу ввалился часовой и весело поведал:

– Опять майор напился, опять палит из автомата. На КП все, как кролики, разбегаются по землянкам. Смехота. А он вслед строчит, да строчит по ним, как на охоте.

Стрельба продолжалась довольно долго. Мы, новенькие, сидели и ничего не понимали. Когда стрельба закончилась и часовой вновь ушел на свой пост, нам объяснили, что майор – это командир полка, живет в землянке вместе с женой. Часто напивается по вечерам и выходит пострелять трошки без разбора – в белый свет как в копеечку. Командиры и политработники полка видят "художества" майора, но одернуть своего непосредственного начальника не могут. Говорят, что только начальник особого отдела полка батальонный комиссар Лымарь его увещевает, да и то, как видно, не всегда успешно. Так вот, оказывается, почему вечером лучше не выходить из землянки, вспоминаем мы предупреждение ротного. Совсем не из-за немцев, а даже наоборот.

***

Теоретические занятия закончились, и нас направляют на практику по точкам. Точка – это штаб батальона, КП роты или другое подразделение полка, с которым командиру полка необходимо держать связь. Я попал в команду, обслуживающую направление связи от КП полка до КП третьего батальона. Третий батальон от КП полка и от других двух батальонов держит оборону далеко в стороне – по берегу болота Соколиный мох. Телефонная линия длинная: бежать “на обрыв” далеко, да еще по открытому месту – берегу болота.

Пока посадили дежурить на промежуточную точку недалеко от землянки с коммутатором. Дежурить – значит держать всё время в руке телефонную трубку, не отрывая от уха. Ни на минуту, ни при каких обстоятельствах. Надо выйти "до ветру", кто-то должен тебя заменить. Поэтому по штату точку обслуживали два телефониста. По инструкции периодически необходимо проверять целостность линии путем вызова абонента. Ответит абонент – цела линия, нет ответа – пулей на обрыв. При вызове абонента строго запрещено "зуммерить", т. е. крутить ручку телефонного аппарата и посылать на линию звуковой сигнал, который может услышать противник. За "зуммерение" строго наказывали, поэтому и надо телефонную трубку держать около уха.

Сажусь за телефонный аппарат и вызываю дежурного телефониста батальона:

– "Незабудка", "Незабудка".

– "Незабудка" слушает, – отвечает телефонист третьего батальона.

– Проверочка, – гордо ответствую напарнику.

– Ясно! Слушай, что-то мне твой голос незнаком, новенький что ли?

– Новенький, – отвечаю простодушно. – Сегодня первый раз дежурю.

– Тогда понятно. Поздравляю. Нашего полку, значит, прибыло. А ты откуда пришел?

– Я-то? Я из Ленинграда, – отвечаю гордо, так как уже давно понял, что ленинградцев на фронте особенно уважают.

– Друг! Так я тоже из Ленинграда. Ты где там живешь? Как там сейчас?

– Я живу, – начал было я, но он вдруг перебил меня.

– Погоди, друг, потом. Дай лучше "седьмого" к трубочке, скажи "десятый" просит.

– Сейчас, – отвечаю я и смотрю в таблицу переговоров. Кто же это "седьмой"? Так, так, так, ага – нашел. "Седьмой" – это командир полка, значит, тот самый майор, который строчит по вечерам на КП. Пока я искал в таблице "седьмого", старик на коммутаторе уже соединил "десятого" с "седьмым". Слышу разговор:

– "Седьмой" слушает.

– "Десятый" у телефона. Обещанные "карандаши" еще не появились. "Огурцы" тоже не подвезли, только "арбузы". Мне позарез нужны "огурцы". "Огурцов" осталось два "быка", из них один – НЗ. Прошу ускорить посылку "кротов" с "лягушками". Я говорил с "двадцать первым", но он что-то тянет.

– Как обстановка? – перебивает "седьмой".

– Обстановка накаляется. Разведка заметила движение противника южнее просеки. Веду наблюдение. О результатах наблюдения доложу.

– Понял. Внимателен будь. Не проворонь. При необходимости попрошу дать "пожарных" огоньку по просеке и южнее ее или туда, куда укажешь. Насчет "кротов" с "лягушками" дам указание, чтобы разобрались наконец с "двадцать первым". Это действительно безобразие, уже который раз. Ты засек, откуда был последний "огонек" противника?

– Мои разведчики проморгали. Увлеклись наблюдением за просекой и проморгали. Тут у меня находится "пожарная" разведка. Они засекли. Возьму у них данные.

– Хорошо. Наблюдай. У тебя всё?

– Всё, – закончил разговор "десятый".

– Эй, ленинградец, так где же ты живешь? – слышу с другого конца провода.

– Иванов, прекрати болтовню, – слышу грозный окрик "старика" с коммутатора.

Впоследствии узнал, что "старик" – известный ленинградский футболист Лапшин, кажется, из "Динамо". А я из разговора так ничего и не понял, так как он велся на жаргоне, к которому только позже я привык.

***

Дана команда к построению личного состава полка на дальней поляне. Старшина роты вызывает свободных от дежурства на полковое построение. Свободных набирается пять человек. Вслед за старшиной гуськом с карабинами на плечах идем на дальнюю поляну. На поляне строятся в две шеренги человек сто – представители от стрелковых рот и других подразделений полка. Оглядываюсь. Впереди строя, метрах в 15–20, четверо солдат роют две ямы. Справа небольшой группой стоят полковые командиры. Один из них выходит на середину строя и подает стандартные армейские команды: "равняйсь", затем "смирно". Строй нехотя равняется, потом стоит смирно.

По направлению к ямам идут пять человек. Впереди командир, за ним двое солдат с завязанными назад руками, и двое – с ружьями на изготовку. Группа останавливается около ям, командир зачитывает приказ. Так вот оно что! Эти двое солдат с завязанными назад руками членовредители-самострельщики. Не выдержали оба суровой фронтовой действительности. Уж больно хотелось остаться живыми. Страх смерти и инстинкт самосохранения подсказал им легальный и естественный путь ухода с передовой. Так покидают поле боя раненые.

По обоюдному согласию устроили они дуэль, естественно, без секундантов. Как и полагается на дуэли, отошли друг от друга на расстояние, обеспечивающее отсутствие на теле ожогов от выстрела, но в то же время не так далеко, чтобы промахнуться или случайно застрелить друг друга. Затем пальнули поочередно друг другу в ладонь. Всё бы хорошо – ожогов на ладонях нет, но кто-то застукал их на месте преступления и доложил куда следует. Приговорили их как изменников Родины к расстрелу.

Командир обращается к строю представителей рот полка:

– Есть желающие расстрелять изменников Родины?

Строй молчит. Вначале показалось, что желающих нет. Но вот молча выходят из строя пять красноармейцев и по команде читавшего приказ командира берут ружья к плечу. Приговоренных ставят спиной к вырытым ямам. Их лица спокойны – они смирились со своей участью. Уйти с передовой в тыл, увы, не удалось.

Раздается команда: "По изменникам Родины – огонь". Хлопают пять выстрелов – они точны. Дуэлянты одновременно падают в ямы. Меня охватывает ужас – впервые видел расстрел людей. Я много читал в книгах о расстрелах и убийствах людей. Но одно дело – читать, и, оказывается, совсем другое – видеть всё наяву. Меня шатает, внутри – нехорошо.

Строй всё это время стоял молча, понуро. Каждый отлично понимал, для чего их привели сюда. Раздается команда "вольно", и строй уводят по своим подразделениям в ту фронтовую действительность, из которой пытались убежать дуэлянты. Меня мутит, я еле тащусь за строем.

Это были первые членовредители, которых я видел. Потом были другие, их выявляли врачи по ожогам на теле. По пути в роту узнал, что командир, читавший приказ, – начальник особого отдела полка, батальонный комиссар Лымарь, тот самый, которого боялся командир полка.

***

На "Незабудке" ранен ленинградец Иванов. Меня посылают дежурить вместо него. Практика для меня закончилась, началась боевая работа. "Незабудка" – это шалаш из плотно уложенных один к одному еловых веток. Шалаш довольно большой. Внутри шалаша железная печка, вокруг которой на толстых жердях, как верхом на скамейке, сидят человек пять-шесть, все в белых полушубках.

Докладываю о прибытии – мне указывают на телефон. Сажусь на жердь верхом, беру в руки телефонную трубку и проверяю целостность линии связи на "Астру" – штаб полка, откуда только что пришел. Мне отвечает дежурный на коммутаторе.

Оборона противника находится на противоположном краю болота, метрах в 500 от шалаша. Вскоре ординарец приносит обед, раздает всем котелки, разливает водку по кружкам. Все, не чокаясь, дружно выпивают, кряхтят и принимаются за суп. В это время в трубке раздается: “«Десятого» «Седьмой» просит".

"Десятый" гневно бросает:

– Твою мать! Пожрать не дает. Что ему там приспичило? Подождет. Эй ты, телефонист, скажи, что нет здесь "Десятого", ушел на "передок", в третью роту, – и, обращаясь к товарищам, добавил, – Ну как, орлы, рванем еще по одной от холодрыги?

Ординарец разливает водку, все пьют.

Сижу в полном оцепенении – не могу понять: "Как это так? – крутится в башке. – В боевой обстановке командир полка вызывает командира батальона к телефону, а тот врет, что его здесь нет. А вдруг что-то важное надо сообщить в батальон?"

Когда такое случалось дома, я весело отвечал в трубку о том, что папы или мамы, или особенно соседки Татьяны нет дома. Татьяне звонили молодые люди, и она, смеясь, просила меня сказать, что ее нет дома. Это было смешно и весело. Я любил так врать. Но здесь, здесь же фронт, война. А уважаемый мною командир Красной Армии врет. Это настолько для меня было дико и непостижимо, что в полной растерянности, совершенно бездумно и неожиданно для себя я выпалил:

– А он сказал, что его здесь нет.

Сверкая глазами, "Десятый" гневно вырвал из моих рук телефонную трубку. Переговорив с "Седьмым", приказал мне:

– А ну-ка соедини меня с командиром роты связи.

Я соединил, слышу односторонний разговор:

– Слушай "Семнадцатый", ты кого ко мне прислал?

– Да постой, он же работать не умеет!

– Забери его немедленно! Понял? Он мне не нужен. Нет, ждать не буду. Я его отправляю, а за телефон посажу пока своего из взвода связи. Я сказал: ждать не буду. Он мне больше не нужен. Я его выгоню, чтобы не вонял, чтобы духу его больше здесь не было! – и, обращаясь ко мне, добавил, – Дуй в свою роту, чтобы я тебя здесь больше не видел.

Я вышел из шалаша, закинул на плечи карабин и поплелся в роту. Не успел отойти от шалаша и пятидесяти метров, как начался артобстрел. Упал в сугроб, закрыл руками голову. Снаряды рвались где-то невдалеке. Впервые страх приполз в душу. Я оцепенел. Вскоре стало тихо. Обстрел закончился. Вскочил и бегом от страшного места подальше.