–Ты что же, государь, сам… (полез – это слово постельничий проглотил) вскрывал неизвестно кем грамоты переданные?! – Еропкин удивился искренне, ибо такого князь обычно не допускал, да и вообще, порядки у него для работы с документами и с иерархией служб были установлены жесткие. Ну, для 16 века, конечно, кто понимает.

–Нет – государь взглядом признал правоту Ивана – десятник и открыл, да проверил, что нету в этих листах ничего… такого.

–Он и прочел их, получается?…

–Ну, что-то может и прочел, пока разворачивал – князь Василий понял недосказанную мысль – он с тобой поедет. Кроме вас двоих, пока никто более не знает обо всем этом – он мотнул головой на документы.

Они просидели тогда долго, почти до полуночи, и к себе в покои Еропкин уходил совершенно обессилевшим, так его вымотали эти новости. Следующие два дня прошли в подборе людей (он прихватил двоих из своих, наиболее общительных и пронырливых), сборах небольшого отряда (хоть тут не было ничего необычного) и получении указаний от государя. По грамоте, которую ему выдали, он ехал с проверкой пограничных крепостей и мог, пожалуй, серьезно осложнить жизнь любому государеву человеку, кроме посадников с наместниками, да и тем – при желании создать изрядные неприятности. Основную же задачу поставил ему государь иную:

–Разберись, что там такое, тот ли князь, и кто такой этот старец. Шли гонцов почаще, что писать, что на словах передавать – сам определишь. Если же верно, что человек там… может, и не прислан… оттуда, но знает, про что писано в их грамотах, да не из пророчеств невнятных, а именно ЗНАЕТ… он мне нужен. Потому как в иное из его слов – взгляд князя ушел в себя, и постельничий снова вспомнил тот странный листок, о содержании которого государь ему так пока ничего и не сказал – я поверить никак не могу…

С таким напутствием небольшой отряд и уехал из Москвы на север на третий день.

Еропкин вынырнул из воспоминаний и обнаружил, что вокруг ничего особо не изменилось. Похоже, закончили ставить большой шатер и устраивать лагерь, так как суета на берегу прекратилась, и народ в основном скрылся с глаз (солнце припекало уже серьезно). Государь, видимо, раньше него прервал свои раздумья, и сейчас они со вторым боярином попивали квас, глядя на окружающую их пустошь, да изредка перебрасываясь словами.

Строго говоря, далеко не каждого знатного человека при князе сейчас правильно было назвать боярином. На Руси к 16 веку были князья (между прочим, несколько сотен семей, включая самых захудалых, но все равно родовитых!), были непосредственно бояре разных княжеств, были боярские дети (младшие, подчиненные семьи тех же боярских родов)… При любом княжеском дворе, в рабочей или официальной обстановке, благородных именовали по титулам либо по должностям – придворным или военным. Но вот в быту, или, скажем, при необходимости общения с незнакомым, но богато одетым и вооруженным человеком, следующим в сопровождении слуг – чаще всего использовалось обращение «боярин». Из которого потом родилось «барин», да… Будем уж и мы называть боярами представителей тогдашнего благородного сословия.

Так вот, второй благородный спутник князя Василия был именно князем, а не только московским боярином. Князем Иваном Федоровичем Телепневым из рода Оболенских, по прозвищу Овчина. Вдобавок был он еще и воеводой, и именно в этом качестве, после событий последнего полугода, государь взял его в эту тайную поездку. Правда, военачальником он был, надо сказать, пока что второго, если не третьего, уровня, и до этого года в основном занимал должности второго-третьего воеводы, либо вообще был, говоря словами будущего, начальником постоянного гарнизона в своей родной Тарусе. Но… в этом году для исполнения задумки государя и князя как раз и нужен был такой воевода, не особо известный врагам Руси и готовый исполнить любой приказ своего государя, каким бы… странным и непривычным он не показался. И события, произошедшие за эти полгода, показали, что не ошибся тогда государь. А почему выбрал именно Телепнева из приличного числа подобных – он, конечно, никому не докладывал, но была у постельничего на этот счет мысль…

…Тогда, зимой, отряд Еропкина добрался до Пскова, не мешкая. Повезло – метелей и сильных снегопадов по пути не было, с припасами и кормом для лошадей, благодаря грамоте государя, проблем тоже не возникало. В самом же Пскове постельничий в первый же день, пока его люди отдыхали, собрал городскую верхушку, которой и была озвучена официальная причина его приезда – проверка состояния крепости и прочих воинских дел. Грамота делала его, по меркам 21 века, кем-то типа спецпредставителя Президента (или даже круче, с учетом того, что никакой законодательной ветви власти пока еще не было, да и прочих ветвей, а был… пожалуй, один ствол властной вертикали). Приняли его без особой радости (кто ж любит проверяющих из столицы), но как положено. А вот когда вся верхушка была уже распущена, и они остались на приватный разговор только втроем, с псковским наместником и воеводой, руководившим войсками в крепости и окрестностях, Еропкин рассказал об основной цели его приезда. Короткая переглядка между псковичами, замеченная им, и… они послали за сотником внутренней стражи, а пока того искали, рассказали гостю, что, и верно, пришла недавно грамотка о том, что некий отряд из псковских наемных воинов что-то там захватил в Ливонии, а у самих орденцев неурядицы, и хорошо бы им, псковским набольшим, быть готовыми… ко всему.

Ну, а тут пришел со всей возможной поспешностью знакомый нам сотник (в такой компании – уже не господин, а просто сотник, хорошо хоть не «эй ты, сотник!»). И рассказал подробно и с деталями все ему известное – появление неких людей, найм ими воинов, необычный договор, заключенный в церкви, и уход отряда в зиму. Сотник, конечно, подробности опускал, но Еропкин легко узнал в описаниях этих людей рязанского князя и его бояр, а до того еще проскакивала у него мыслишка, что, может, не они это… Узнал он и примерное число бойцов, и имена и краткие характеристики купцов, что с тем отрядом дело имели (те самые Ждан и Тверд, что в грамоте упоминались), и об уходе второй части наемников спустя некоторое время тоже на полночь… Именно сейчас для Ивана в первый раз и прозвучало описание внешности того самого старца. Дело было уже под вечер, так что разбор ситуации продолжили на следующий день. Постельничий получил копию того самого договора с наемниками, уточнил еще кое-какие детали, а со своей стороны – раскрыл кое-что из писем этого отряда к государю и показал ту самую карту Ливонии (в грамоте к псковичам никаких карт и описаний захваченных земель не было). Псковская верхушка впечатлилась, и разговор с Твердом и Жданом, вызванным к наместнику после обеда (оба оказались в городе), велся вполне вежливо. Да и сам постельничий, хоть и был предупрежден о том, что купцы эти из тех семей, что… не особо одобрили, скажем так, в свое время переход Пскова под руку Москвы, давить на них не стал, а вполне вежливо попросил уточнить подробности их… торговли с этим странным отрядом.

Купцы такой гуманный подход оценили, и в свою очередь рассказали многое – и о закупках отряда, и о том, что пришлые проводили обучение воинов по-своему, и о том, что торговые контакты с ними продолжаются (уже на территории Ливонии, да) и поныне, и еще кое-какие подробности. Ну, а что?… Договор они и сами читали, и результаты боев видели – люди русские гонят поганых ливонцев с захваченных ими ранее исконно русских же земель, так что помогать им – дело угодное и богу, и государю московскому, разве нет?… Тем более, платят воины за свои заказы сразу, честным серебром… Еропкин получил еще кусок информации, купцов заверили, что претензий к ним нет, и самое главное – договорились, что их люди проводят его туда, в Ливонию.

Все остались довольны переговорами. Правда, за кадром осталось многое – Тверд со Жданом не упомянули о новом оружии отряда и бомбах, предоставив рассказывать о том самим людям князя Рязанского, да и о своих планах на Хапсал и последней поездке туда промолчали. Еропкин довольно ловко обошел предысторию того, что за князь стоит во главе отряда (и как так вышло, что он вообще тут оказался). Ну, а псковичи не стали передавать московскому гостю разные слухи про старца, ожидаемый конец света и прочее, и про почищенный от разбойников город сотник тоже умолчал… Наверное, все прошло, как в любых переговорах на таком уровне…

А на следующий день постельничий, как не просили его задержаться, как будут говорить в 20 веке – согласно законов гостеприимства, со своими людьми выдвинулся в Иван-город. С купцами договорились, что во Гдове будут ждать их люди, знающие путь на ту сторону, в Ливонию. Во Пскове остался один из людей Еропкина – собрать сведения по воинским силам и припасам, которые можно будет задействовать сразу к началу летнего сезона, как вешние воды сойдут и земли просохнут, если такое решение примет государь… А с самим псковским начальством решили, что на обратном пути, если бог даст и все удачно пройдет, постельничий еще раз с ними обсудит, чего можно ждать на этот год. В Москву поскакал гонец, с письмом государю и копией договора отряда (а в Иван-город, еще с ночи – другой гонец, от господина сотника полковнику второго Наревского полка, на всякий случай).

Путь до Иван-города прошел у группы Еропкина уже под метель, но по хорошо набитой дороге с частыми поселениями, так что тоже почти без задержки. Сам Иван-город сильно отличался от Пскова – он был именно военной крепостью, новой, с пока небольшим посадом, и строился Москвой почти на пустом месте, не имея за спиной сотен лет независимой истории. Поэтому все окрестное население было полностью лояльным Москве, не как Псков или Новгород, ну, а местные военные силы – тем более. Постельничего приняли с почетом, на собранном тут же совещании верхушки подтвердили получение грамоты из Ливонии (сейчас можно было сразу не скрывать основную цель поездки – лишних ушей и чужих людей здесь не было). Само обсуждение прошло даже быстрее – здесь многого не нужно было пояснять, а сведения о боеготовых войсках и имеющихся припасах Еропкину дали сразу же, в актуальном виде. Из лирических отступлений был только рассказ о той самой встрече дозора с первым отрядом князя, который, конечно, был передан высокому гостю, хоть и не непосредственными участниками событий, но от того не менее красочно. Здесь основным докладчиком выступал полковник второго полка, вовремя предупрежденный своим другом сотником (для этого и нужны друзья, не так ли?).

Привезенную постельничим карту Ливонии обсудили с огромным интересом и быстро срисовали (в грамоте к ним тоже карты не было). Отсюда был отправлен еще один гонец в Москву, а с ивангородцами Еропкин тоже договорился о заезде на обратном пути, не скрывая, впрочем, что ситуация у них лучше, чем у псковичей (и у полковника второго полка особенно), о чем он непременно сообщит государю, так что расстались они довольные друг другом (редкий случай для любого проверяющего, кто понимает). Тут его тоже пытались уговорить погостить, но… пора было приступать к основной задаче государя, самой… опасной. Еропкин не собирался оттягивать уход в Ливонию, к рязанцам, хотя и понимал, что там ему может грозить смерть и от орденцев, и от князя с боярами. Впрочем, последние сведения (особенно псковские) говорили о том, что, похоже, князь Рязанский и на самом деле на пользу Москве (ну ладно, всей Руси) действует…

Доехав до Гдова, он нашел там двух дожидающихся его проводников от псковских купцов, оставил пятерку своих бойцов (с наказом через две седмицы, если они не вернутся – послать еще гонца к государю, а самим все же попробовать его вытащить), а сам с половиной своих людей и провожатыми добрался до известной нам деревушки и ушел за Нарву. Купцы не поскупились на лошадей для провожатых, а у москвичей были свои, и неплохие, так что небольшая группа по известным проводникам приметам (что было важно – снегопад зарядил уже по серьезному) ушла за реку, добралась до леса, там по еле заметной, но все же просматривающейся тропке добралась до первого поселения, ну, а дальше довольно быстро (с одной ночевкой) добралась до первой захваченной усадьбы Ордена, в которой теперь стояли бойцы князя Рязанского. В деревнях по дороге останавливались они ненадолго, только обтряхнуть снег да обогреться, поэтому первый более-менее серьезный разговор с местными постельничий смог провести только в этой усадьбе. Расспросив (аккуратно и вежливо, все же он был тут уже только гостем) кое-кого из прислуги и тех бойцов отряда, которые остались здесь гарнизоном, Еропкин узнал еще некоторые подробности этого похода и иные интересные ему вещи, и они выдвинулись уже в сам замок. Тут он начал уже сильно волноваться, поскольку хоть и ехал в статусе посланника государя московского, но имя его уже было известно – могли и предупредить князя с боярами. Как-то они отреагируют?…

Однако, обошлось. Добравшись во второй половине все еще короткого дня до замка, они были встречены сперва дозорными, потом – явно кем-то одним из здешних главных, назвавшихся Петром, и устроены возле самого замка, но в отдельно стоящей каменной избе. Им дали помыться и отдохнуть, принесли поесть, но внутрь замка не приглашали. Они успели еще по свету рассмотреть снаружи и сам замок с башней, и церковь, и деревню рядом, но больше никуда не ходили – им (пока) ничего не запрещали, но и сами бойцы устали, и стемнело уже… Все устроились отдыхать, а вскоре – тот самый Петр пришел за Еропкиным. Его позвали к князю.

Оружие у них никто не отбирал, но свою саблю с собой постельничий брать не стал, поймав внимательный взгляд этого самого Петра на нож у себя на поясе. По дороге, пока входили в замок через ворота и шли к башне, Еропкин почти ничего не запомнил – его начало потряхивать. Сейчас должно было решиться, насколько сильно затаили рязанцы злобу на него за участие в их пленении, и останется ли он вообще жив сегодня. Поэтому он сосредоточился на том, чтобы не показать своей опаски, и по сторонам особо не смотрел. В башне, куда его привели (вроде бы, на третий поверх), в большом зале, освещенном сразу несколькими светильниками, сидело человек семь-восемь, но взгляд постельничего сразу метнулся к той стороне большого стола, за которой сидел князь Иван, и прикипел к его вроде бы спокойному лицу. Впрочем, он успел узнать и Семена, сидящего рядом (с рукой на перевязи), и Ефима с Федором, бояр, хорошо известных ему по описаниям… А вот пятого из рязанцев, Гриди, сейчас здесь, кажется, не было. На остальных он уже и не посмотрел, шагнув на открытое место перед сидящими:

–Государь московский шлет тебе, князь Иван, пожелания здоровья и благополучия в делах твоих, и передает послание свое! – он слегка приподнял свиток в своей руке и продолжил тоном ниже – от себя же прошу простить за… известные вам дела, ибо… выполнял я волю господина своего…

Голос Еропкина не дрогнул, но сам он к концу этой короткой речи держался на остатках воли. Его сразу же бросило в пот (да и жарко натоплено было в зале этом, и сейчас еще дрова горели в большом камине). Пауза продолжалась несколько секунд, все молчали, на бесстрастном лице князя постельничий не мог увидеть никаких эмоций…

–Бог простит – все же разомкнул губы князь, кто-то хмыкнул, по залу прошло движение, и князь, поднявшись, продолжил (уже официальным тоном):

–Благодарю Великого князя Московского за пожелания его! Здоров ли он ныне сам, все ли в землях его благополучно?…

Дальше пошла небольшая, принятая по нынешним меркам, как сказали бы в 21 веке, официальная часть, когда стороны обменивались протокольными фразами, а мы должны сказать, что хмыкнул после первых слов князя Николай Федорович. Дело в том, что он как-то заметил, что князь вообще-то мало в общих разговорах на их вечерних посиделках высказывался на тему бога и религии. Собственно, в отряде эти вопросы сразу были отданы на откуп Ефиму (с помощью старца, конечно же), и тот ими занимался, приняв это как и положено. Но, если остальные рязанцы и псковичи в разговорах (между собой, конечно) периодически высказывали свое мнение, то князь больше отмалчивался, ограничиваясь четкими указаниями в тех случаях, когда надо было принимать конкретное решение (вроде процедуры перекрещивания местных), и совсем не участвуя в теоретических рассуждениях. Так вот, Седову пришла в голову мысль, что князь склоняется все же к версии отсутствия в настоящее время в Мире бога – либо по причине его ухода после акта творения мира, либо по причине его смерти, как было озвучено Малхом (тогда князь с интересом поучаствовал в обсуждении, кстати), но обсуждать это не хочет. И в таком раскладе фраза «бог простит» означала не общепринятую формулу примирения, а совсем другое…

Но мы отвлеклись. Постельничий, конечно, ничего этого знать не мог. Здесь, в Ливонии, в недавно захваченном замке Ордена, пока не могло быть и речи о полном соблюдении довольно сложных русских обычаев по встрече послов, как было принято в русских княжествах, и у него запросто забрали грамоту и усадили за стол напротив рязанцев. Только теперь он заметил, что на столе накрыто для… ну, скорее, вечерних посиделок – блюда с закусками, чарки… Ему тут же налили чего-то из кувшина, подвинули тарелку, и он, замахнув чарку, уже в процессе понял, что это не вино, не брага и не медовуха, а что-то более крепкое, ягодное. Но… именно такое ему и было сейчас нужно, и его отпустило. Пока он зажевывал чем-то из солений, князь (и Ефим через его плечо) читали грамоту государя. Содержание ее Еропкин знал, написано было обтекаемо, но… князю должно было быть понятно.

Государь Московский писал в грамоте, что считает объединение Руси своим важнейшим делом, и выражал сдержанную радость от того, что князь Рязанский его понимает. Также благодарил (тоже сдержанно) за передачу грамоты на управление Рязанью. Просил же он – по возможности подробнее рассказать о тех самых бедах для Руси, о которых поведал посланник божий, старец, на ближайшее время и на будущее. Ну, и еще просил уточнить, какие действия собирается предпринимать далее в Ливонии сам князь Иван, и чего ждет от Москвы. Посланнику своему, постельничему Ивану Еропкину, князь Московский разрешал рассказать «все, что ему самому сказали бы», а, если это по какой-то причине они посчитают неудобным – передать с тем посланником в письменном виде. Все это было написано коротко и сухо, даже для официальных текстов 16 века.

Гораздо более эмоциональной, как сказали бы через пятьсот лет, была вторая часть послания. Там князь Василий просил князя Ивана, как брата (на самом деле – троюродного племянника), как можно более подробно описать его встречу с посланником Господа, поскольку такого на землях русских не было с давних времен, и «знать о том должны во всех концах земель наших», с припиской, что и в грамоте самому старцу о том тоже написано. На этом месте читающий князь прервался и спросил о втором послании Еропкина. Уже немного успокоившийся постельничий успел к тому времени и оглядеться в зале, и определить, кто тут тот самый старец. Было это легко, хотя бы потому, что все здесь, кроме одного человека, были достаточно молодыми. Поднявшись навстречу старцу, постельничий сразу оценил разницу в росте, а, отдавая с приличным поклоном грамоту, еще и в лицо вблизи успел заглянуть…

Когда его после возвращения в Москву расспрашивал о старце государь, Еропкин так рассказывал про первую встречу:

-Первое – высок, и одежа, конечно, вся не наша – блестит, и работа тонкая, и обувка иная… Второе, когда приглядишься – статен, спокоен, но… не похож он ни на кого, государь. Волосы стрижет не так, как у нас принято, и бороду короче носит, но дело не в том даже. Взгляд у него… и любопытство там, но без навязчивости, и знание, но не сверху смотрит и не сквозь тебя, как иные бояре или священники наши… Не воин, не купец, не боярин… Мне, на обратном пути уже, подумалось – на иноземца знатного похож, который по своим делам чужими местами проезжает, да по пути любопытствует – кто тут живет да как… Да и говор у него, хоть почти все слова вроде и наши, на иноземный смахивает. Но не как у немцев или татар, упаси господи, а… другой.

-Любопытствующий проезжий, значит? – переспрашивал государь.

-То сперва мне так показалось – соглашался Еропкин – а вот потом, когда он заново рассказывал, что в будущем случиться должно… и после, когда чудеса свои показывал, и повозку, которую они «машиной» называют… Наш он, государь, хоть и через пять сот лет, наш, потому как никакой скоморох или лицедей не может так… от души говорить, подробности все пояснять и доводы такие приводить!

…Но это было потом, а в тот вечер совсем успокоившийся (после второй чарочки) постельничий услышал и увидел множество странных вещей. Сперва старче рассказывал о будущем, вроде и много говорил, и с подробностями разными, но уложился в малое время. Потом достали цветную книгу, называемую «Атлас», и показали, как разрослось государство за пять сот лет (и как весь Мир выглядит!). Затем Еропкину стали показывать, что у старца тогда с собой было (немало повеселило после государя, что поехал тогда старец за грибами, а оказался за пять сот лет в прошлом). Чудные вещи, вроде светящейся штуки, нержавеющего металла, да разных хитрых «приборов», поразили постельничего сильно. Ясно было, что это все… не отсюда, не из их мира, чего стоил тончайшей работы «мультитул», как бы не с десятком отдельных инструментов… Но вот когда старче достал то, что называл «телефон», и стал показывать живые картинки… Только третья чарочка спасла Еропкина от полного изумления, да то, что все собравшиеся в зале тоже подвинулись им за спины – любопытствовать. Надо было держать вид посланника самого Государя, и он удержался. Москва на этих живых картинках… узнавалась. Как узнается большой валун на родной усадьбе, хоть и заросший мхом, и окруженный подросшим лесом, и ушедший в землю, но – приметный скол, памятный изгиб, и – узнаешь камень, на котором играл в детстве, так и тут. Кремлевская стена с башнями стала той осью, на которую наворачивалась уже река и некоторые узнаваемые изгибы местности. Но все же он сильно был переполнен этими новостями, даже слишком, уходя ночевать, хотя одна здравая мысль в тот вечер его все же посетила: «Надо попросить, чтобы еще кому из моих… показали все это. Мне одному государь и не поверит».

А на следующий день, как рассвело, им принесли позавтракать да снова позвали в замок. Показать все десятнику, прибывшему с Еропкиным из Москвы, князь разрешил, а про «машину» вообще сказал – хоть все катайтесь, оно сразу понятней будет, и улыбнулся, видать, вспоминая свои собственные поездки… К «машине» они первым делом и пошли. Иван успел шепнуть своим, чтоб не удивлялись, а смотрели да запоминали все, быть им у самого государя видоками (свидетелями). Старче сразу предложил проехаться, постельничий не стал отказываться, и по свежерасчищенному двору, хоть и под метелью, они ездили с час, правда, сильно не разгоняясь (пояснил старче, что меняются у них на повозках колеса для зимы, да он на тех, что для лета, к ним заехал) и постоянно останавливаясь для пояснений. Бойцы с опаской лезли в повозку без лошадей, да и потом трудно было не удивляться полностью железной(!) повозке, да с такими стеклами, да на таких непривычных колесах… Все приехавшие москвичи с огромным любопытством посидели и проехались в этой «машине», послушали пояснения, как она ездит, потрогали сами и «двигатель», и колеса, и «фары»… И дым понюхали, не без этого… Ну, а богатство внутренней отделки, зеркала(!), свет и печка внутри – стали для его сопровождающих предпоследней каплей. Последней стали… песни. Сидя в повозке под падающим снегом на теплых и удобных мягких «креслах» и «диванах», под монотонный шорох особых «дворников», которые сами(!) счищали этот снег с огромного и прозрачного стекла впереди, слушать эти волшебные голоса с музыкой, было… неописуемо.

Поразило москвичей еще и то, что катал их по двору сперва сам старец, а потом тот самый Семен, с раненой рукой. Что он был до того рязанским воеводой, Еропкин тоже шепнул своим, а что он уже тут, при захвате замка ранен был, они уже сами в разговоре осторожно выяснили. Негромко играла музыка, кто-то там пел разными голосами, а они сидели и расспрашивали его, как у них тут все шло. Узнав, что при захвате замка погибло трое (против пяти десятков у орденцев), да после того они в разных стычках как бы еще не вдвое больше орденцев побили, народ снова был озадачен, и разговор сам собой затих.

И тогда-то постельничий расслышал слова песни, при рассказе о которой (потом) государю, как ему показалось, тот и решил отправть в Ливонию именно Овчину-Телепнева, уточнив у постельничего (как и он сам тогда выспрашивал у старца), кто такие – корнет и поручик…

А тогда, после поездки по двору замка да посиделок в машине, охрану отправили обратно в выделенный им дом, а Еропкина с десятником снова повели в башню. Десятник стойко перенес показ диковинок, хотя больше молчал, конечно, и слушал пояснения. У самого постельничего еще со вчера за ночь вопросов накопилось много, но отвечал старец сразу, довольно подробно, хотя и видно было, что поторапливается куда-то… Оказалось, у князя с тем самым Семеном готово все для обсуждения их задумок, и после обеда (их в этот раз накормили прямо здесь, в башне), на большом столе были разложены карты, разные записи, и Ефим-рязанец с тем самым Петром, что их встречал, рассказали и показали, сколько и где у Ливонского ордена, по их сведениям, воинов, какие основные пути тут, и как все выходит с их заходом сюда, в самую середку орденских земель… Ну, а потом князь и Семен рассказали, что хотят делать дальше, и как бы оно могло обернуться, захоти князь Московский наказать ливонцев да забрать свое…

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

2 из 5