Странствующая труппа

– Погоди… Авось подойдут и подъедут еще кто-нибудь, – откликнулся Днепровский.

К Котомцеву опять подскочил лесничий и сказал:

– Радуйтесь… Сын головы сказывает, что сейчас в театр помещик Куликов в долгушке с семейством и гостями приехал. Вот уж тут еще приращение сбора рублей на десять будет.

– Ну, слава богу! – проговорила Котомцева и перекрестилась.

Тапер Кац кончил марш и принялся играть вальс.

В семь с половиной часов Котомцев решил поднимать занавес.

– По местам! – крикнул лесничий актерам и, когда все было готово, сам отдернул коленкоровую занавесь в одну сторону.

XII

Пьеса «Грех да беда» шла довольно гладко, и только нотариус в роли Бабаева несколько портил дело. При открытии занавеса интеллигенция посада Гусятниково приветствовала исполнителей аплодисментами. Встретили рукоплесканиями и Котомцева. Интеллигенцию поддерживала публика посерее, но этой серой публике пьеса не понравилась. Кабатчица Подседова прямо сказала головихе после второго акта:

– Канитель… Что дальше будет, я не знаю, а пока канитель… Цирк-то с обезьянами и намазанными шутами куда интереснее был у нас. Там, по крайности, хоть посмеяться можно было. Помните, сколько они, бывало, оплеух себе надают, дураки эти самые? И ничего им, как с гуся вода.

– Погодите… Может быть, и эти актеры разыграются, так посмешат, – отвечала головиха.

– Нет, уж это такая игра. Тут все разговоры, разговоры и ничего больше.

– Знаю я. Это театр, а вы про цирк… Но и в театре бывает веселая игра. Вот, например, оперетка, где поют и смешат. Бывали ведь мы с мужем и в губернии, и в Петербурге, и в Москве, так видали всякие театры. Надо вот мужу сказать, чтоб он попросил их оперетку поставить.

Мужская интеллигенция в каждом антракте уходила на сцену и старалась выпить с актерами, требуя на сцену вина из буфета. Голова, желая оказать гостеприимство и угостить актрис, послал им в уборную бутылку мадеры, коробку монпансье и яблок, явился туда сам и просил всех выпить.

– Пожалуйте по рюмочке… Да вот и закусить есть чем… – кланялся он.

Актрисы чокнулись с ним и выпили.

– По второй, чтоб не хромать на сцене… – продолжал он.

– По второй-то уж много… – отвечала Котомцева.

– Ничего… Поваднее будет. Веселее играть будете.

– Роль моя сегодня не такая, чтоб весело играть.

– А зачем же вы такую игру поставили? В другой раз поставьте что-нибудь повеселее. Вот и жена моя говорит: «Скажи им, – говорит, – чтоб они оперетку поставили».

– У нас для оперетки нет ни исполнителей, ни костюмов, ни декораций. Кроме того, для оперетки оркестр нужен.

– Тс… Так… – кивнул голова. – А хорошо бы веселенькое-то что-нибудь.

– Да и кроме оперетки можно какую-нибудь веселую комедию поставить.

– Ну так вот… Пожалуйста. Да уж посмешнее что-нибудь… Посмешнее-то, так оно лучше… Ну, а еще по рюмочке-то все-таки позвольте просить…

– Нет, нет, не могу… – наотрез отказалась Котомцева. – После спектакля – извольте.

– Давайте я с вами выпью, – вызвалась Безымянцева, поднимаясь во весь свой громадный рост со стула и подходя к голове – маленькому, кругленькому, коренастому. – Сегодня моя роль такая, что можно выпить.

– Ну, вот и чудесно. Ваше здоровье! А играете вы сегодня на отличку и даже, можно сказать, лучше всех.

– Нравится вам? Очень приятно. А вообразите, роль Жмигулиной даже не моя роль. Я на роли гранд-дам и комическую роль играю сегодня за неимением в труппе комической старухи.

– Очень потешно играли, очень потешно, – отвечал голова, выпивая рюмку мадеры. – Да и зонтик у вас – смеху подобно… Вот кабы у всех такие роли были! Ну, до свиданья, – прибавил он. – Теперь пойду господ актеров шевелить, чтобы позабавнее играли.

К мужчинам также приставали со всех сторон с вином, и Котомцев то и дело ходил за пьяным уже Сусловым, стараясь уберечь его от дальнейшей выпивки.

– Господа! Пожалуйста, не угощайте его… Ведь ему еще ответственную роль в водевиле играть… – упрашивал он пристава, купца Глоталова и кабатчика Подседова. – Ну что хорошего, если из-за него придется водевиль отменить! Лучше же вы после спектакля с ним выпьете. Егор! Ради Создателя не пей больше, – обратился он к Суслову.

– Да ведь и то не пью, – отвечал тот, покачиваясь.

Лесничий посмотрел на него и покачал головой.

– Я уж и то стараюсь его зельтерской водой и чаем отпаивать, но не пьет, – сказал он.

– Да что вы ко мне пристали! Будто я не знаю своей препорции! – говорил Суслов.

К нему подскочила лесничиха.

– Послушайте, Суслов… Я ухожу одеваться для водевиля, но если вы будете в мое отсутствие еще пить, будете пьяны – я не буду с вами играть и навсегда рассорюсь.

– Матушка, голубушка! Егор Суслов никогда не бывает пьян, а только выпивши! – воскликнул Суслов. – Ручку, голубушка!

И, схватив руки лесничихи, он стал целовать их мокрыми губами.

– Ну, смотрите же! – погрозила ему лесничиха, убегая со сцены.

– Не беспокойся, не беспокойся, Оля! Капли больше я ему не дам выпить! – крикнул ей вслед лесничий.

Дело происходило перед последним актом драмы.

– Ну, что ж, убивать теперь жену будете? – спросил Котомцева пристав, улыбаясь.

– Да, убивать. Самый горячий и трудный для меня акт.

– А не боитесь, что я вас за убийство в кутузку? Хехе… Ну, идите, идите… Убивайте.

Последний акт понравился интеллигентной и не интеллигентной публике. Котомцева вызвали несколько раз. Он выходил с женой.

В антракте кабатчик Подседов подносил Котомцевой тарелку с фруктами и шутил:

– Позакусите-ка, после смерти-то лютой, сударыня, яблочком. Отлично оно, воскресши-то из мертвых, яблочком побаловаться. А куда вы ей нож всадили, почтеннейший? Супруге-то то есть?

– Предполагается, что я ее зарезал, – отвечал Котомцев, сдирая с себя наклеенную бороду.

– Так, так… Да… – бормотал Подседов, прищелкивая языком. – А и то сказать… Конечно, все это игра, нарочно. А попадется, вот, мужу и в самом деле вот этакая ягода в жены, так что ты с ней поделаешь иначе? За неволю ножом пырнешь. Грехи! – прибавил он, вздохнув.

Водевиль «Дочь русского актера» очень понравился всей публике. Суслова кое-как уберегли. Он хоть и был пьян, хоть и покачивался, но публика была от него в восторге за выкидываемые им, говоря театральным языком, «крендели», или «колена». Его и лесничиху принимали просто на ура. Аплодисментам не было конца.

Лесничихе мировой судья поднес букет живых цветов, что было, впрочем, очень бестактно по отношению к приезжим актрисам.

XIII

Спектакль кончился, актеры разгримировались и первым делом бросились в кассу считать сбор. Явились и мужчины, и женщины. Там уже в сторонке за столиком сидел Котомцев, освободившийся после первой пьесы, и проверял у еврея Варганчика проданные билеты. Всего было продано на сто шестьдесят с чем-то рублей. Актеры ожидали лучшего сбора и приуныли. Варганчик тотчас вычел семь рублей за напечатание афиш и восемьдесят рублей, посланные им в Петербург на выкуп гардероба Котомцевой и Безымянцевой. Прокат ламп и освещение, также поставленное Варганчиком, покрылись платой за буфет и долей дохода от вешалок. Приступил и суровщик Глоталов, требуя себе за три куска коленкору, пошедшие на занавес, но Котомцев ему денег не дал, сказав, что заплатит после следующего спектакля. Нужно было прежде удовлетворить нуждающуюся актерскую братию. Все просили себе на сапоги, а Суслов, кроме того, и на брюки. Котомцев выдавал кому пять, кому шесть рублей и остался сам ни при чем, а между тем приставал портной Берка и требовал четыре рубля за костюмы, поставленные на сцену. Берку пришлось укротить полицейской властью и отложить уплату за костюмы до следующего спектакля.

– Первый спектакль, и нет полного сбора. Как хотите, а это хорошего нам не предвещает, – говорил Котомцев лесничему.

– Ну, не скажите. Ведь не все еще знают о спектаклях. Надо будет разослать афиши на заводы. У нас близ посада есть несколько небольших заводов – вот на кого можно в праздники рассчитывать. Управляющие, приказчики, механики. Кроме того, и погода сегодня была сомнительная. Она много повредила сбору, – утешал Котомцева лесничий.

После спектакля в зале убрали скамейки, поставили стулья у стен, и начался танцевальный вечер. Публики, однако, осталось на вечер едва половина. Тапер Кац заиграл вальс, играл он его долго, но публика стояла и сидела и выжидала, кто начнет танцевать первый. Наконец нотариус пригласил лесничиху и прошелся с нею два-три тура. За нотариусом к лесничихе подскочил с приглашением техник с винокуренного завода, но лесничиха сказала ему:

– Что ж я одна-то буду вертеться! Просите кого-нибудь из других дам, а я уж с вами потом…

Техник перебежал к дочке головы. Та долго отнекивалась, но все-таки сделала тур вальса, сбилась и попросила посадить ее. Тапер заиграл кадриль. Танцевали сын кабатчика Подседова с дочкой головы, мировой судья с лесничихой, сын головы с дочкой пристава. Нотариус долго искал себе даму, подходил к Котомцевой, к ее сестре, к посадской акушерке Молотковой – все отказались танцевать, и, чтобы составить мировому судье визави, он еле-еле упросил протанцевать с ним жену аптекаря, хотя и молодую, но очень толстую польку. Танцевальный вечер, очевидно, не клеился.

– Напрасно вы отказывались от кадрили. Здесь нужно жить с публикой в общении, тогда только и можно рассчитывать на какой-либо успех, – шепнул жене и свояченице Котомцев.

– Как мы можем танцевать, ежели у меня и у сестры сапоги худые! – отвечала ему также шепотом жена. – Что хорошего, ежели подошва отлетит? Да и так в танцах ноги видны.

А между тем в зале и в буфете красовались уже налепленные на стенах рукописные афиши, возвещающие о втором спектакле, назначенном в среду. Афиши гласили, что представлены будут комедия «От преступления к преступлению» и сценка «Картинка с натуры». Варганчик в буфете предлагал уже и билеты на этот спектакль, но билетов никто не брал. Пристав подошел к Котомцеву, по-военному повел плечами и, кивая на афишу, спросил:

– Тоже что-нибудь с убийством?

– О, нет! Обе пьесы превеселые, – отвечал Котомцев.

– Ну, то-то. Да что бы вам оперетку с пением и танцами…

Пришлось опять отвечать:

– Труппы нет, хора нет, костюмов нет, да даже и нот не имеется.

– Жалко. Будь оперетка – ручаюсь вам за полный сбор.

Кадрилью танцевальный вечер и кончился. Тапер заиграл польку, но танцевать уже никто не пошел. Интеллигенция уезжала домой. Просились домой и актрисы. Из буфета выскочил совсем уже пьяный арендатор бань Бубенцов и прошелся без музыки по залу казачка, но пристав тотчас водворил его обратно в буфет. Тот кланялся и говорил:

– Я, ваше благородие, и на среду взял билет. Пущай от нашего брата пользуются. Я, ваше благородие, даже вот как… Я сейчас сказал актерам: пусть ко мне даром в баню ходят. Жертвую!

Нотариус и пристав дали свои экипажи, чтобы перевезти домой актрис. Актеры остались еще в театре. Суслов, совсем уже пьяный, тащил сына головы покупать билет на следующий спектакль. Сын головы отнекивался и говорил, что у них в среду будут поминки по тетке.

– Так ведь поминки-то утром будут. Ты поминки-то справь, а потом приезжай сюда, – говорил ему Суслов.

– Нельзя. Папенька на дыбы встанет. Он у нас строгий.

– Ну, так хоть билет-то купи, а там кому-нибудь передашь его.

Сын головы пожал плечами и купил двухрублевый билет.

– Мишка! Ну, а ты-то что ж?.. – приставал Суслов к сыну кабатчика Подседову. – Бери и ты билет.

– Я тоже у них на поминках, – отвечал молодой Подседов.

– Ах, черти! Что же вы меня-то к себе на поминки не зовете?

– Сделай милость, приходи. Мы всем рады, кто тетенькину душу помянуть придет, – откликнулся сын головы.

– В котором часу? – спросил Суслов.

– Да после обедни. У нас большой поминальный обед будет.

– Приду, нарочно приду, чтобы вас обоих в театр после обеда утащить. А билет-то ты, Мишка, все-таки возьми.

– Веселая игра будет? – спрашивал Суслова сын кабатчика.

– Зажженную паклю я есть буду, так чего ж тебе еще!

– Ну, уж ты наскажешь!

– Верно. По-собачьи еще залаю на придачу, петухом запою.

– Ну, давай билет. Самому не удастся приехать, так приказчика пошлю.

– Бери пару. Приказчик сам по себе, а ты сам по себе.

– Нет, нет. На среду с меня довольно и одного билета.

Молодой Подседов вынул деньги и взял билет.

К Котомцеву подошел тапер Кац и стал просить деньги за свою игру и за инструмент.

– Батюшка! Отец родной! Вас-то я и забыл, а между тем меня уж всего до копеечки растаскали. Сейчас последние восемь рублей жене и свояченице на сапоги отдал, – отвечал Котомцев.

– Как же это так? Дайте хоть сколько-нибудь.

– Ни гроша при себе. Все, все раздал. В среду из первого же сбора вы за оба вечера получите.

– Дайте хоть три рубля.

– На! Получай сайку с квасом! Вот тебе даже четыре рубля! – крикнул таперу Суслов и, получив с сына головы и с сына кабатчика по два рубля за билеты, передал их таперу.

Котомцев звал Суслова домой, но Суслов не ехал. Котомцев плюнул и отправился вместе с нотариусом в его бричке к себе в гостиницу.

XIV

Наступила среда. Вечером был назначен второй спектакль, а в кассе сбора не было. В пять часов дня в кассе считали всего только восемнадцать рублей, да и то с теми, что получил Суслов на танцевальном вечере после первого спектакля за навязанные билеты. А между тем вечерового расхода по театру было около тридцати рублей. С рук почти ничего не было продано. Лесничий посылал билеты на какие-то заводы, верстах в пяти от посада, но оттуда их возвратили. Мировой судья тоже ничего не продал. Актеры ходили как в воду опущенные.

– Что тут делать? – растерянно спрашивал в шестом часу вечера Котомцев, обращаясь к лесничему.

– Будни. Ничего не поделаешь. Но главное, поминки у головы. Половина посада ведь там у него на обеде, – разводил тот руками.

– Какой теперь обед, помилуйте! Обед был после обедни.

– Совершенно верно, но остались кто допивать, кто играть в стукалку. У нас всегда так. Уж какие дела делал здесь цирк, всем он у нас по вкусу пришелся, но как, бывало, похороны, панихиды или крестины у кого-нибудь – цирк пуст и сбора никакого. Ведь вот и сегодня на поминках: кто приглашен к голове, тот сидит в комнатах, а кто не приглашен – бродит мимо освещенных окон. Подите, и вы увидите около дома целое гулянье. Да вот вернется Суслов, так он подтвердит мои слова.

Суслов, назвавшийся на поминки еще в воскресенье и ездивший туда с пачкой билетов для продажи, вернулся оттуда перед самым спектаклем изрядно пьяный, но без успеха и привез все билеты обратно.

– И посейчас море разливное идет, – рассказывал он. – На трех столах в стукалку играют. Дамы и те наклюкались. Начальник станции тоже там. Ему я навязал билет в полтора рубля, но навряд он приедет, потому что играет в карты и в проигрыше. Даже Мишку Подседова не мог с собой притащить. Около дочери какой-то лабазницы увивается. Сын головы тоже не может от гостей урваться. Впрочем, черт с ними. Билеты-то в театр они ведь все-таки еще в воскресенье взяли.

Все это Суслов рассказывал за кулисами в импровизированной мужской уборной, отгороженной ширмами. Днепровский в это время сидел перед складным зеркалом и гримировался для роли в пьесе «От преступления к преступлению».

– Так сколько же, собственно, теперь сбора-то в кассе? – спросил он.

– Беда. И двадцати рублей нет, а между тем через четверть часа надо уж спектакль начинать, – развел руками Котомцев.

– Ну, ежели двадцати пяти рублей нет, то я не стану себе и брови замазывать. Не стоит пачкаться. Буду играть так.

– Вообразите, братцы, ведь и учителя нет! – откликнулся Безымянцев. – Кто нам суфлировать-то будет?

– Да, да, да… И учитель там на поминках, и тоже проигравшись. Его нельзя ждать, – подхватил Суслов. – Придется нам друг другу суфлировать.

– Я буду суфлировать, – вызвался лесничий.

– А кто ж за выходами-то будет следить? – спросил Котомцев.

– Да какие тут к черту выходы при двадцати рублях сбора! – воскликнул Днепровский. – Кто выскочит на сцену, то и ладно, а когда нужно со сцены уходить, Вадим Семеныч крикнет из суфлерской будки: «Пошел вон». Я готов, господа. Коли хотите, поднимайте занавес, – встал он со стула и выпрямился во весь рост.

– Погодите, господа, дайте мне брюки переодеть, что я от Васьки Мелетьева привез, да нос красной краской помазать. Я ведь тоже выхожу в первом акте, – сказал Суслов.

– Охота брюки переодевать! Играй в чем бог послал.

– Зачем же я тогда их от Васьки взял? Да и нельзя мне в своих брюках… Очень уж мои плохи.

Тапер Кац играл в зрительном зале вальс. Котомцев смотрел сквозь щель занавеса на публику. Около него стояла уже совсем одевшаяся для пьесы жена.

– Пусто в зале? – спросила она.

– Пустыня Аравийская.

– Господи! Что же мы будем делать теперь. Второй спектакль, и пустой театр. Тогда поедемте в Краснопузырск играть, что ли!

– На какие шиши выбраться-то, матушка?

– Однако надо же нам будет как-нибудь отсюда выбраться. Второй спектакль пуст – ну, а третий будет еще меньше публики. Ведь и здесь пить-есть надо.

– Третий спектакль в воскресенье. В воскресенье будет сбор. В воскресенье здесь всегда хорошо бывает для сборов, – утешал ее лесничий.

– Полноте вы! – раздраженно отвечала ему Котомцева. – Мы не любительствовать сюда приехали, а хлеб насущный добывать. Ведь первый спектакль был в воскресенье, а едва полсбора. Уж ежели в первый спектакль хорошо не взяли, то никогда не возьмем. Это уж сейчас видно, что здесь проклятое, глухое место.

– Однако, как бы то ни было, от первого спектакля ты и Безымянцева свои гардеробы выкупили, – возразил муж.

– Какой же это выкуп, ежели эти костюмы, как только придут из Петербурга, сейчас надо вновь закладывать, чтобы за номер и за еду в гостиницу заплатить. Ведь уж сегодня присылали со счетом от хозяина, требуют.

– Возьмете, барынька, недурной сбор в воскресенье. Даю вам слово, – стоял на своем лесничий. – Сегодня с заводов публики нет, потому что там в будни до восьми часов вечера работают, а по воскресеньям работы нет.

Подошел Суслов с накрашенным красной краской носом и в клетчатых брюках сына головы.

Котомцев взглянул на него и спросил:

– Что ж ты без парика-то? Ведь у нас лысый парик свободен.

– Э, что! Не стоит! – махнул рукой Суслов. – Быть бы здорову, да попасть бы в Царство Небесное. Днепровский не замазавши брови играет, и я не хочу в парике играть. Начинай.

Котомцев еще раз заглянул сквозь занавес в зрительную залу и сказал:

– Как будто бы с давешнего человека два в зрительной зале прибавилось. Не подождать ли с четверть часика? Авось еще кто-нибудь набежит.

– Теперь навряд кто явится! Ведь уж и так четверть восьмого, – отвечал лесничий.

– Вы думаете? Хоть бы еще рублишек на пять…

– Нет, нет, ничего не будет. Да и дождь накрапывает. Сейчас я бегал через двор к жене в дамскую уборную, так довольно крупные капли.

– Я уж сюда перебежала под зонтиком, – сказала Безымянцева.

– А вот на счастье две новые дамы и вошли в театр! – воскликнул Котомцев, все еще смотря в щель занавеса.

– Покажи-ка, покажи-ка… – отодвинул Котомцева от занавеса Днепровский, заглянул в щель занавеса и сказал:

– Ну, брат, от этой публики сыт не будешь. Это жена и дочь хозяина нашей гостиницы. Они по даровым билетам.

– По даровым? Зачем же им дали даровые билеты? В гостинице к нам пристают с ножом к горлу со счетом и требуют денег, а вы билеты раздариваете!

– Затем и дали даровые билеты, чтоб с ножом к горлу насчет денег не приставали. Надо же задобрить.

– Так я, господа, полезу в суфлерскую будку? – предлагал лесничий.

– Полезайте, полезайте… Сейчас начнем. Ну, господа, кто на сцене? Занимайте места.

Занавес подняли при совсем пустом театре.

XV

На третий спектакль в афишах были объявлены комедия Островского «Не в свои сани не садись» и водевиль «Что имеем, не храним». Формат афиши был увеличен вдвое, белая бумага заменена красной, желтой и зеленой, названия пьес были напечатаны самыми крупными буквами, спектакль был назначен в воскресенье. Актеры ожидали хорошего сбора. Еще с вечера в кассе, то есть в типографии Варганчика и в суровской лавке Глоталова, было продано на двадцать шесть рублей билетов, мировой судья навязал кому-то на семь рублей, лесничиха продала на пять рублей, но на этом и «заколодило», как выражался Котомцев. В воскресенье с полудня пошел проливной дождь, продолжался вплоть до вечера, и театр во время спектакля был пуст. Не пришли даже и некоторые из тех, которые с вечера взяли билеты. Актеры, потерявшие всякую энергию, играли спустя рукава. Уныние было полное. Котомцева была раздражена.

– Вот вам и воскресенье! Вот вам и праздник! Рассказывали, что здесь только по праздникам сборы. Подите в кассу, полюбуйтесь, посчитайте, сколько продано, – говорила она лесничему. – Сегодня только трое каких-то приказчиков приехали за билетами, да и то пьяные.

– Да ведь посмотрите, барынька, какой дождь с утра, – отвечал лесничий. – А дождь уж от Бога. Супротив Бога ничего не поделаешь.

– Сегодня дождь – и оттого сбора нет, в среду поминки у головы – и оттого сбора нет. Что же это за место такое проклятое, что то дождь, то поминки мешают сборам! Просто это оттого, что мы играем за городом, у черта на куличках.

– И это имеет влияние! То, что театр за городом, – большое препятствие сборам, но будь хорошая сухая погода – даю слово, что около двухсот рублей сегодня собрали бы. Я знаю, многие сегодня собирались в театр и из-за дождя не приехали.

– Чует мое сердце, что застрянем мы здесь и не с чем нам будет даже выехать.

– Полноте, полноте! Уж до Краснопузырска-то мы вас доставим, – утешал ее лесничий.

– Последнее это дело будет, ежели Христа ради нас станут из города в город переправлять. Да и с чем мы туда приедем? Костюмы-то вот мои придут из Петербурга, из заклада – сейчас и придется их вновь закладывать, чтобы с гостиницей рассчитаться.

Сам Котомцев угрюмо молчал и кусал губы.

– В среду надо попробовать не ставить здесь спектакля, а попробовать устроить литературно-музыкальный вечер в ратуше, – сказал он наконец. – Ратуша все-таки в центре посада, и туда публика охотнее пойдет. Я могу прочесть «Записки сумасшедшего» Гоголя, ваша супруга споет малороссийские песни. Она отлично поет, – обратился он к лесничему. – Моя жена прочтет несколько стихотворений, господин Кац сыграет на рояле…

– В чем я буду читать стихотворения-то перед публикой, позвольте вас спросить? Не в этом ли ситцевом платье? – иронически задала ему вопрос жена.

– Да уж к среде, душечка, должны же прийти из Петербурга твои хорошие платья. Это один-единственный исход. В среду нельзя здесь ставить спектакля. Сбору будет еще меньше, чем сегодня. А вечер в ратуше – другое дело.

– Жена моя к вашим услугам… – поклонился лесничий.

– Господа! Я хочу музыкально-литературный вечер в ратуше в среду устроить! – крикнул Котомцев бродившим по сцене актерам. – А здесь спектакль отменим. Голова обещал мне залу в ратуше.

– Ну что ж, отлично! Я комические куплеты пропою, – откликнулся Суслов. – Только вот в чем штука: у меня фрака нет.

– Найдем фрак, – сказал лесничий. – С нотариуса, с Евлампия Петровича, фрак будет тебе в самый раз.

– Алексей Павлыч! Ты что прочтешь? – спрашивал Котомцев Днепровского.

– Наизусть ничего никогда не читал, но ежели надо, из «Братьев Карамазовых» Достоевского по книге прочту.

– Да уж надо из чего-нибудь вечер составлять. Даша качучу станцует. Коротенькая юбочка и трико у нас найдутся.

– Нет, Анатолий, я не могу… – потупилась свояченица Котомцева.

– Отчего не можешь? Танцевала ведь прежде.

– Да, когда я девочкой была. А теперь нет, нет!

– Глупая! Да ты теперь будешь больше иметь успеха, чем девочкой… На ура примут.

– Нет, нет. Не просите.

К ней подскочили сын головы и сын кабатчика Подседова.

– Дарья Ивановна, станцуйте, – упрашивали они.

– Ни за что на свете!

– Я вам букет поднесу, – говорил Подседов.

– Очень вам благодарна, но не могу я качучу танцевать, ежели у меня даже кастаньет нет.

– Врешь, врешь. Кастаньеты у тебя в саквояже, – заметила ей сестра.

– Ну и что же? Одна из них лопнувши.

– А другая цела. И об одной станцуешь.

– Как же это так об одной?

– Ежели уж на то пошло, то лопнувшую кастаньету всегда склеить можно, – заметила сожительница Днепровского Гулина, отвела Дашу в сторону и строго сказала: – Как тебе не стыдно отказываться! Товарищество погибает, хватается за вечер в ратуше, как утопающий за соломинку, а ты упрямишься номер исполнить, и номер такой, который может быть заманкой.