Странствующая труппа

Николай Лейкин

Странствующая труппа

Роман в двух частях

© «Центрполиграф», 2023

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2023

* * *

Часть первая

I

Актер Котомцев, рослый брюнет с гладко бритым лицом, вошел в номер провинциальной гостиницы и, сердито швырнув свою складную порыжелую шляпу на диван, стал снимать с себя пальто.

– Чего ты швыряешь-то? – огрызнулась на него жена, худая, молодая еще женщина, разглаживавшая на столе маленьким утюгом шелковую юбку.

– А с того, что, кажется, мы в такое место заехали, что хуже Алеутских островов, – отвечал Котомцев, очутившийся в черной фрачной паре. – Это даже и не город, а посад.

– У головы был?

– Был и у головы, был и у полицейского надзирателя или пристава, что ли, – это две единственные власти, управляющие посадом.

– Ну и что же?

– Голова – серый мужик, хоть и одет в крахмальную сорочку со стоячим воротничком, полицейский надзиратель – истукан какой-то.

– Ну и что же они тебе сказали?

– Голова, спасибо ему, поставил графин водки, выставил кусок икры, селедку, сыру и мятные пряники к чаю, а надзиратель или пристав и того не сделал, а только спросил: «Паспорты-то у вас в порядке ли?»

– Насчет театра-то что? Насчет театральной залы? – допытывалась жена.

– Да нет здесь, оказывается, никакого театра, и никакой театральной залы нет.

– Зачем же мы сюда заехали?

– Да Суслов наврал, что в семьдесят девятом году он будто бы здесь концертами с живыми картинами хорошие сборы брал. Но говорят, что здесь вообще лет восемь уже никаких представлений не было. Восемь лет тому назад, говорят, приезжал какой-то цирк, но давал свои представления в парусинной палатке, разбитой на площади.

– Так где же мы-то будем давать спектакли?

Котомцев только развел руками.

– Все-таки ведь клуб есть и, наверное, при нем зала? – допытывалась жена.

– Здесь, матушка, такое место, что и слово-то «клуб» не всякий выговорит. Какой тут клуб. Ничего нет.

– Ну, ратуша… В ратуше и должно быть зало.

– Есть. Но голова говорит: «Как бы Бог на нас не прогневался, если мы его под театр пустим». Вот какие понятия! Впрочем, полицейский надзиратель обещался его уговорить. А и уговорит, так как мы будем играть? Нет ни занавеса, ни декораций.

– Как же ты так опрометчиво привез нас сюда?

– Суслов… Ему поверил. Теперь ежели уезжать отсюда в Быстринск – с чем мы поедем? У меня денег всего только рубль тридцать копеек, и заложить нечего.

– Так что же мы будем делать?

– И ума не приложу. Попробовать разве дать музыкально-литературный вечер в ратуше, если надзиратель выхлопочет нам зало?

– Послушай… Есть же здесь какие-нибудь актеры-любители… Ты бы к ним обратился. Ведь где же-нибудь они дают свои спектакли. Не может быть, чтоб город был без любителей.

– Понимаешь ты, что это не город.

– И все равно, актеры-любители должны быть. Ты не спрашивал про любителей?

– Да я, матушка, так обескуражен, что…

– А водку у головы, однако, и обескураженный пил.

– Ну, попреки… Только этого недоставало.

Вошел Суслов – худенький, корявенький, лет сорока мужчина в замасленном пиджаке и отрепанных серых брюках. Он держал что-то в кулаке, потряхивал им и говорил:

– Вороне где-то Бог послал кусочек сыру. Два с четвертью сейчас с одного купца в трактире на биллиарде выиграл.

– Ты что ж мне наврал, что здесь какие-то сборы брал! – крикнул ему Котомцев. – Здесь нет ни театра, ни театральной залы, ни декораций…

– Вздор! Есть, есть. Все есть. Мы в мыловаренном заводе тогда играли. Там и декорации были, и занавес, – отвечал Суслов. – Нет, ты вообрази, комику Бог два рубля с четвертаком послал. Ежели так каждый день пойдет дело, то и умирать не надо.

– В мыловаренном заводе?

– Да, в мыловаренном заводе. Там когда-то был мыловаренный завод.

– А где этот мыловаренный завод?

– А это за городом будет. Недалеко, но все-таки версты полторы… Там и декорации, там и… Занавес мы, впрочем, тогда из мебельного ситцу делали.

– Хватайся, Анатолий, скорей хоть за мыловаренный завод, – сказала Котомцеву жена. – Съезди. Посмотри…

– Да ведь этот мыловаренный завод был в семьдесят девятом году, а существует ли он теперь? Может быть, давно уж развалился или сгорел, – сказал Котомцев.

– Существует, существует. В нем еще на Пасхе любители играли, – отвечал Суслов.

– Вот видишь, и любители есть! – подхватила жена Котомцева. – Суслов-то лучше тебя. Он все узнал.

– Да как же не узнать-то! Я сейчас с одним любителем в трактире водку пил. Здешний нотариус. Он даже просил меня, не будет ли ему какой-нибудь рольки, ежели мы спектакли ставить начнем.

– Видишь, видишь. А ты говоришь, что нет любителей. Чем бы вот у головы водку пить, ты бы лучше в трактире ознакомился со здешними жителями, – заговорила жена Котомцева.

– Ах ты, господи! – воздел руки кверху Котомцев. – Да не с тобой ли мы вместе решили, что надо прежде всего к голове идти с визитом!

– Тут, оказывается, и любительница есть. Самая ярая любительница. Жена лесничего, – рассказывал Суслов. – Она-то на Пасхе и устраивала спектакль. Поет даже… С голосом… Отличный рояль у ней есть, фисгармоника есть. Муж ее, лесничий, – скрипач. Это мне все рассказывали нотариус и тот купец, у которого я два с четвертью на биллиарде выиграл.

– Ну, скажите на милость, а Анатолий вернулся от головы и рассказывает мне, что здесь нет любителей! – всплескивала руками Котомцева.

– Все есть. Пианист даже есть, который может играть в антрактах спектакля. Он здесь часовых дел мастер и настройщик, а также и на вечеринки играть танцы ходит со своим пианино…

– Поезжай сейчас, Анатолий, с Сусловым, и осмотрите мыловаренный завод.

– Душечка, ведь мыловаренный завод за городом… В нем хорошо летом играть. Суслов ставил там живые картины тоже летом, жена лесничего давала спектакль на Пасхе, стало быть, весной, но кого понесет в спектакль за город глубокой осенью или зимой! – говорил Котомцев.

– Однако надо же где-нибудь играть, ежели другого места нет.

– А может быть, полицейский надзиратель выхлопочет нам у головы залу в ратуше. Тогда мы возьмем декорации из мыловаренного завода и будем играть в ратуше. По-моему, уж ежели ехать сейчас, то ехать знакомиться с лесничихой и с ней переговорить о спектаклях. Едем, Суслов!

– Позволь… Как же я поеду к лесничихе, ежели у меня других брюк, кроме этих, нет, – отвечал Суслов.

– Да у тебя брюки вовсе не так плохи.

– Ну, все-таки… У меня, видишь, есть брюки черные под фрак, я их купил у Десятникова, но они мне длинны, и их надо обрезать… А эти…

– Брось… Ей-ей, можно и в этих брюках…

– Однако вот ты во фраке… Приличным манером…

– Я сейчас к властям ходил с визитом. Полно тебе… Пойдем.

– Сними фрак и оденься в пиджак, тогда я пойду…

– Ах, какой несносный человек! Ну хорошо.

Котомцев отправился за занавеску переодеваться.

II

Спросив в трактире, где живет лесничий, Котомцев и Суслов отправились к нему на квартиру. Лесничий жил совсем на краю посада в не замощенной еще улице, в собственном небольшом, вновь отстроенном деревянном домике с мезонином. Окрашенный в желтую краску с зелеными ставнями, домик глядел опрятно и приветливо. Около него вместо тротуара были сделаны новые деревянные мостки. Впрочем, дабы дойти до дома лесничего, Котомцеву и Суслову пришлось шагать по изумительной грязи. Стояла осень. Был октябрь на дворе. Вскоре они остановились перед подъездом, выходящим на улицу, на медной дверной доске которого была выгравирована надпись: «Вадим Семенович Гусин», и позвонились в колокольчик. Им отворила горничная.

– Дома барин? – спросил Котомцев.

– Нет, они в отъезде.

– А барыня?

– Барыня-то дома… – протянула горничная, подозрительно осматривая потертые пальто посетителей, и спросила: – А как об вас сказать? Кто вы такие?

– А вот передайте ей наши карточки, – сказал Котомцев и полез в карман. – Давай твою карточку, – отнесся он к Суслову.

– Откуда? У меня карточек никогда и не бывало.

Горничная взяла карточку, на которой под короной было написано: «Артист Анатолий Евграфович Котомцев», и захлопнула дверь перед самым носом посетителей. Через минуту она снова появилась в открытой двери и уж другим тоном заговорила:

– Пожалуйте, пожалуйте. Барыня очень просит.

Котомцев и Суслов вошли в светленькую прихожую с ясеневой вешалкой, ясеневым диваном и ясеневым столиком, поставленным перед зеркалом в ясеневой раме. Горничная сняла с них пальто. Котомцев взглянулся в зеркало, взбил прическу и, крякнув, перешел в гостиную с множеством филейного вязанья на мягкой мебели. Лампы были под шелковыми абажурами, украшенными кружевами. Стоял кабинетный рояль, поодаль от него – гармони-флейта, на рояле лежала скрипка. В гостиной никого не было, но вскоре в нее вышла лесничиха, закутанная в оренбургский пуховый платок и с сильными следами пудры на лице. Очевидно, ее застали врасплох, и наскоро накинутый на плечи платок скрывал некоторые неисправности туалета. Это была маленькая, кругленькая женщина лет за тридцать, блондинка с кудерьками на лбу и не лишенная пикантности.

– Артист Анатолий Евграфов Котомцев, – отрекомендовался Котомцев. – А это мой товарищ по сцене, Суслов.

– Крещен Ексакустодианом, но для удобства прошу звать просто Егором Васильичем. На Ексакусто… тьфу! На это имя я больше даже и не откликаюсь, – вставил свое слово Суслов.

– Очень приятно, господа, очень приятно… Прошу покорно садиться, – заговорила хозяйка и, усадив гостей, и сама уселась на маленький диванчик, уютно прислонившись к спинке его. – Неужели вы приехали давать спектакли в нашем захолустном Гусятникове?

– Вообразите, да… – отвечал Котомцев. – Буду говорить прямо, по душе… – начал он.

– Ты уж, Котомцев, не утаивая ни единого слова, не щадя ни родства, ни дружбы, по чистой совести и правде… – перебил его Суслов и захихикал.

– Молчи… Буду перед вами говорить откровенно… – продолжал Котомцев. – Вы женщина образованная, а потому поймете меня. Ваше имя, отчество позвольте узнать?

– Ольга Сергеевна, – дала ответ хозяйка.

– Мы захудалые актеры, Ольга Сергеевна. Долго ждали ангажемента на зимний сезон, да так и не дождались. Не потому не дождались, чтобы уж хуже других были, а просто оттого, что нашего брата актера очень уж много развелось на святой Руси. Каждый выгнанный гимназист – актер, каждая сбежавшая от мужа жена – актриса. Некуда деться – в актеры. Так мы актеры, не получившие ангажемента. А между тем пить-есть надо. Вот мы и составили сосьетэ, артистическое товарищество, заложились, собрали последние крохи и поехали играть по маленьким городам и городишкам. Ехать в большие города – там везде антрепренеры и большие труппы, так мы по маленьким городкам, где нет постоянных театров. Да ведь и товарищество наше маленькое и даже, можно сказать, самое мизерное. Я, жена, моя свояченица, резонер и благородный отец Днепровский, его супруга – комическая старуха, гранд-дам Безымянцева с супругом на народные роли и роли лакеев и вот комик Суслов, – кивнул Котомцев на товарища.

– Холост. Без супруги. Никогда не был женат и, по всем вероятиям, не буду… – привстал тот и комически поклонился хозяйке.

– Сиди. Не дурачься. Я говорю серьезно, – остановил Суслова Котомцев и продолжал: – В ваше Гусятниково наше сосьетэ делает первый визит и на первых порах терпит неудачу. Оказывается, театра здесь нет. Как распорядитель товарищества, еду с визитом к голове просить под спектакли залу в ратуше – и встречаю невежество: стесняется предоставить нам залу, опасаясь, что Бог его накажет. Полиция на нас смотрит косо. Случайно узнаю, что есть здесь в посаде просвещенные друзья искусства, актеры-любители, то есть вы и ваш супруг, – и вот я у ваших ног.

Котомцев выпрямился во весь рост, заложил руку за борт пиджака и поклонился.

– Примите под свое покровительство, протяните руку товарищам по искусству и своим влиянием и участием в спектаклях помогите голодающим артистам, – сказал он и прибавил: – Говорю прямо – голодающим, ибо, если мы не поставим здесь спектаклей, не возьмем хоть каких-нибудь сборов, нам не только не выехать куда-нибудь отсюда, но и пить-есть будет не на что.

– С удовольствием, с удовольствием… – заговорила лесничиха, вся вспыхнув и протягивая руку Котомцеву. – Мы с мужем сделаем все, что возможно. Ах, как жалко, что его нет дома и он в отъезде! Но он дня через два вернется. Должна вам сказать, что я большая любительница играть. Я воспитывалась в Петербурге и много, много играла на любительских сценах, но вышла замуж, и судьба забросила меня в здешнее захолустье. Впрочем, и здесь время от времени мы даем спектакли. На Пасхе я давала спектакль, в прошлом году на святках…

– Прошу и у нас принять братское участие, – перебил ее Котомцев. – Но прежде всего залу, залу для сцены! Потом декорации…

– Непременно, непременно… У нас есть даже небольшой кружок любителей… Нотариус, мой муж, дочь нашего дьякона, учитель, учительница. Вот их можно на маленькие роли. Учитель очень хорошо суфлирует.

– Учитель суфлирует? Ольга Сергеевна! Вы меня оживляете! – воскликнул Котомцев. – А мы приехали сюда без суфлера. Суфлер у нас был, хотел ехать с нами, но перед самым отъездом с ним сделалась белая горячка от пьянства, и мы отправили его в больницу. Но зало, зало… Прежде всего зало.

– Зало будет. Голова не смеет не дать. Мы на него насядем, – отвечала хозяйка. – Тут есть и некоторые полированные купцы-лесники из бывалых в столицах… И они насядут на голову. Но я не понимаю, зачем вам залу в ратуше брать? Здесь мы играем в старом здании мыловаренного завода. Там и сцена есть. Мы там четыре раза играли.

– Вот видишь, видишь!.. – воскликнул Суслов.

– Да… Но ведь это, говорят, за городом… – сказал Котомцев.

– Так что ж из этого? Это даже лучше. Будут партидеплезир… – отвечала хозяйка.

– Я за сборы опасаюсь, уважаемая Ольга Сергеевна. Ведь это далеко. Не каждый поедет.

– Всего только полторы версты. А сборы будут, если постараться. Здесь билеты надо навязывать, раздавать силою, а уж мой муж и я постараемся. А для купеческих сынков, знаете, это даже и лучше, что спектакли не в самом посаде. На глазах родителей, может быть, они будут стесняться, а там-то уж дело заглазное… Ведь у нас здесь после спектаклей непременно нужно и танцевальный вечер устроить. Право, я советовала бы вам на мыловаренном заводе остановиться. Вы думаете, что он холодный? Он отопляется. Там чугунки есть. Впрочем, мы и в мыловаренном заводе, и в ратуше попробуем. И там, и тут… А теперь, господа, нельзя ли вам предложить чаю, кофе, выпить, закусить? – весело предложила хозяйка. – За всякой трапезой как-то оживленнее идет беседа.

– Я не прочь… – сказал Котомцев.

– А я так даже с превеликим удовольствием, – подхватил Суслов.

– Так я сейчас распоряжусь.

И хозяйка вышла из гостиной.

III

От лесничихи Котомцев вернулся домой повеселевший.

– Дело-то ведь налаживается, – сказал он жене. – Был у лесничихи, ездил с ней на мыловаренный завод. Ужасное помещение, но все-таки спектакли давать можно. Есть две комнатные декорации, есть лесная, есть изба. Портала никакого, но подмостки есть, занавеса тоже нет – придется из ситцу делать.

– Господи! Да уж хоть как-нибудь-то давать спектакли! – вздохнула жена и бросила взор в угол на икону в старом потемневшем, красного дерева киоте.

– Но все-таки рублей двадцать пять – тридцать приспособления будут стоить, а откуда мы их возьмем? – задал вопрос Котомцев. – Во-первых, портал из дюймовых досок, надо его краской закрасить или задрапировать его чем-нибудь. Во-вторых, крупного рисунка мебельный ситец на занавес. В-третьих, лампы нужны для освещения и хоть два-три ряда стульев для публики. В мыловаренном сарае ничего нет. Одни голые стены. Да… Тридцать – сорок рублей денег необходимо, а у нашего товарищества, если все карманы вывернуть, и то красненькой бумажки не наберется. Что бы заложить такое?

Он сел на диван, взбил шевелюру и в задумчивости стал чесать в затылке.

– Объяви о спектакле заранее, развесь афиши, начни продавать билеты. Первый сбор и пойдет на приспособления, – посоветовала жена.

– Странная ты женщина! Ведь и на афишу надо деньги. Ведь и афишу без денег не выпустят из типографии. Разве только лесничиха поможет? Вся надежда на лесничиху. В ней какого-то доброго гения нам судьба посылает. Приняла с распростертыми объятиями, накормила, напоила, в мыловаренный этот завод со мной съездила, обещала даже выхлопотать у хозяина завода позволение даром играть там. Завтра к тебе с визитом приедет.

– Ну, вот ее и попроси, чтоб она за тебя поручилась. Боже мой! Неужели не поверят каких-нибудь два десятка досок в долг, два-три куска мебельного ситцу!

– И поверят, так все-таки без наличных денег ничего не поделаешь. Надо хоть красненькую бумажку на руках иметь на мелкие расходы. Слушай, Таня, я заложу костюм Гамлета. Ведь все равно Гамлета нам здесь не играть.

– А много ли тебе за него дадут? Пяти рублей не дадут.

– Ну, как возможно не дать! Все-таки трико шелковое, плис, плащ из драдедама, шпага… Я считаю, там черного плиса на пять-шесть фуражек можно выбрать.

– Ты лучше знакомься скорей со здешними-то жителями. Знакомство все делает. Познакомишься – сейчас и кредит. Тогда, может быть, и занять можно будет у кого-нибудь пятнадцать – двадцать рублей.

– Да где знакомиться-то? Ни клуба, ни какого-либо общественного места. Разве в трактире? Хорошо. Пойду сейчас в трактир.

Котомцев взял шляпу и хотел уходить, но остановился в дверях.

– Вы ели что-нибудь сегодня? – спросил он жену и свояченицу, молоденькую девушку лет восемнадцати, перешивавшую что-то у стола при свете лампы.

– На пятиалтынный булок съели с чаем. Два раза самовар требовали, – отвечала жена.

– Ну, так я вам пришлю сейчас из трактира порцию селянки на сковородке. А я давеча у лесничихи ел. Ужасно радушная хозяйка. И маринованную рыбу на стол поставила, и ветчину, закуски разные, наливок полон стол. Ты знаешь, Суслов у ней в лоск напился, так что мы его и с собой не взяли, когда ездили смотреть мыловаренный завод.

– Пьян, да практичен! Ведь вот о лесничихе он узнал, а не ты. А ты два дня живешь здесь, и не успел еще ни с кем познакомиться. Ужасно ты какой-то вялый и несообщительный, – сказала жена.

– Таня! Что за попреки! Я не нахален – это верно, но где случится, в несообщительности меня обвинять нельзя.

– А для успеха даже нужно нахальство, в особенности в нашем актерском мире. Только нахалы и пользуются успехом. Ну, ступай, ступай в трактир.

Котомцев вышел в коридор и спустился в трактир, находящийся при гостинице. Там, около буфета, за столиком, перед бутылкой водки и остовом какой-то жареной рыбы, сидели резонер Днепровский, коренастый и плотный человек с седой щетиной на голове и несколько бульдогообразным лицом, и простак Безымянцев, мужчина лет тридцати пяти, белобрысый, бесцветный, с рыбьими, как бы оловянными глазами. Одет он был в сапоги с высокими голенищами и в австрийскую серую куртку со стоячим воротником и с зеленой оторочкой. С ними сидел очень масленого, елейного вида рыжеватый, лысенький и подслеповатый бакенбардист средних лет, в клетчатой пиджачной парочке и синем галстуке.

– А! Вот и наш директор! – воскликнул Днепровский при входе Котомцева. – Ну что, как наши дела?

– Дела как сажа бела, но все-таки в воскресенье можно первый спектакль поставить, – отвечал Котомцев.

– Где? В мыловаренном храме славы?

– Ах, уж и ты знаешь о здешнем мыловаренном храме?

– Как же, как же… О всем известился, съездил даже и в это мыловаренное обиталище Талии и Мельпомены. Вот новый благоприятель свез… – кивнул Днепровский на рыжеватого елейного господина. – Позвольте вас познакомить. Здешний нотариус…

– Евлампий Петрович Буканин. Артист в душе… – подхватил елейный господин и протянул Котомцеву руку.

Отрекомендовался и Котомцев.

– Директор-распорядитель нашей труппы, – прибавил Днепровский. – На него все наши надежды. В его руках будет и репертуарная часть, и денежная. Ну что ж, присаживайся к столу. Водка еще есть, но уж закуска в умалении.

– А мы еще чего-нибудь спросим, – откликнулся нотариус. – Чего прикажете, господа, на закуску?

– Да похлебать бы чего-нибудь, а то целый день в сухомятку… – проговорил Безымянцев.

– Рыбной селянки прикажете?

– Вот, вот… Да хоть пару пирогов дутых на четверых.

– Арефьич! Изобрази! – крикнул нотариус буфетчику. – Да подать сюда селедку.

– Я, господа, водки пить не стану, – сказал Котомцев.

– Ну?! С чего же это так? Нельзя… Для первого знакомства надо.

– Надо, надо… – подхватили Днепровский и Безымянцев. – Евлампий Петрович все равно что товарищ. Может быть, ему придется быть звеном нашей труппы. Актер ведь.

– Я все, господа… И актер-любитель, режиссер, чтобы за выходами следить, и суфлер, и кассир, и ламповщик. Куда хотите, туда меня и ткните. Рад поработать для вас и для искусства.

– Храм-то искусства только уже очень плох, – сказал Котомцев.

– Э, что тут! Только бы сборы брать! – махнул рукой Безымянцев. – Мы под Петербургом, на даче играли раз даже в дровяном сарае, а публику на дворе под парусинный навес посадили. Быть бы только здорову да попасть в Царство Небесное, а помещение что!

Подали селедку. Нотариус разливал по рюмкам водку.

– Приспособим вам этот мыловаренный завод для спектаклей, отлично приспособим. Вы уж положитесь на меня, – говорил он. – А теперь, господа, за ваш будущий успех!

Все взялись за рюмки.

IV

– Позвольте… Но что же вы думаете ставить для первого спектакля? – спросил Котомцева нотариус.

– Ох, уж и сам не знаю, что!

Котомцев запустил руку в волосы со лба, провел ее до затылка и стал чесать затылок.

– А какие у вас больше пьесы любят: ковровые или полушубные? – задал вопрос резонер Днепровский нотариусу.

– То есть как это ковровые? – недоумевал нотариус.

– Ах да… Ведь вы наших театральных терминов-то не знаете. Ковровыми пьесами называются пьесы с великосветскими действующими лицами, ну а полушубными – пьесы из мужицкого и купеческого быта, – пояснил Днепровский. – Так вот, которые больше любят?

– Как у нас могут что-нибудь любить, ежели в год бывает один-два любительских спектакля, а два года тому назад и никаких спектаклей не было. Спектакли у нас только лесничиха ввела, когда приехала к нам с мужем.

– Тогда для такой публики ковровые пьесы, пожалуй, лучше, – проговорил Днепровский.

– Лучше… Ты знаешь, что ковровые пьесы нам ставить нельзя, – отвечал Котомцев.

– Отчего? – спросил Днепровский.

– Отчего, отчего… Странный вопрос! Послушайте, вы в душе артист, стало быть, и друг актеров… Могу я говорить откровенно при вас? – отнесся Котомцев к нотариусу.

– Говори, говори… Евлампий Петрович – человек-рубаха, – дал за него ответ Днепровский и хлопнул его по плечу.

– Оттого, что наши дамы все перезаложились еще в Петербурге и приехали без костюмов. Ведь в будничных шерстяных и ситцевых платьях ковровые пьесы играть нельзя. Чудак! Еще спрашивает!

– Моя жена два великолепных шелковых платья привезла… – похвастался Безымянцев.

– Это твоя. Да и то врешь! А моя жена и моя свояченица сюда приехали ни с чем. Ты знаешь, мы все лето без ангажемента просидели. Ведь нужно было пить-есть, – сказал Котомцев. – Нет, уж придется на полушубных пьесах выезжать, да так, на водевильчиках.

– Да полушубные пьесы для нашей публики и лучше, – проговорил нотариус. – У нас какая публика? Простой серый купец: дровяник, лесопромышленник, лавочник, хлебник. Кто овсом торгует, кто телят скупает, кто кабаки и трактиры держит. А что насчет вашей откровенности, – прибавил он, – то можете быть смело уверены, что я никогда не злоупотреблю вашей откровенностью. Смотрите на меня как на друга, на истинного друга, готового всем вам помочь и словом и делом.

– Ну, спасибо.

Котомцев протянул нотариусу руку. Нотариус сделал елейное лицо, прищурился, наклонил голову набок, взял руку Котомцева в правую руку и потряс ее, прикрыв левой.

– Поставьте тогда для первого спектакля что-нибудь из Островского, – сказал он Котомцеву.

– Непременно надо из Островского. «Грех да беда на кого не живет» хорошо бы поставить, но у нас любовника нет. Был и сговорился ехать с нами любовничек один безместный, но накануне отъезда получил телеграмму с ангажементом куда-то на Волгу и сбежал. Бабаева и некому играть.