Карты четырех царств. Серия «Срединное царство». Книга вторая

Для травницы исчезновение Шельмы было внове, Ула щурилась и охала, смущённо улыбалась, не имея сил решить: ждать «деточку» или идти к дому? Ночь вылиняла, но ещё не стала утром, холодно на дворе по-осеннему, промозгло. Ветерок посвистывает, того и гляди – белых мух зазовёт, чтоб по первому разу высеребрить траву…

– Во!

Ула вздрогнула и всплеснула руками: Шельма снова стоял на прежнем месте. Только теперь у него на плече примостился тощий уродец, похожий на облезлого птенца. Блеклый, помятый, заспанный. Сальные волосы торчат во все стороны, как мокрые перья. Робкая улыбка подпорчена нехваткой переднего зуба.

– Брат говорит, – пропищал кривоплечий, по-цыплячьи вытягивая шею, укутанную в три оборота пухового шарфа, – что в «Алом Льве» дела решает хэш или его доверенный ученик. Омаса отбыл, никто иной не назначен. Хэш был задумчив сверх обычного. При воротах в ночь стоял брат, так что он вроде и козырь… то есть старший. Только хэш не мог его оставить. Брат думает, вы, тётушка, и есть главная. Вы должны знать о таком деле.

– Ты кто же будешь? – улыбнулась Ула.

Она с некоторым недоумением приняла из рук Шельмы вышитую шаль – новую, выбранную в подарок самим Лофром. Накинула, вмиг согрелась и предпочла не думать, как ловкач добыл вещь, с вечера уложенную в сундук, на дно: слишком дорогая, носить такую показалось неловко. В комнате при разборе покупок никого не было, занавески на окне оставались опущены, да и сундук – а не на замке ли он? Похоже, остался не заперт, привычки к сбережению имущества у Улы не водилось с молодости. И прятать нечего, и травники – они живут при открытых дверях, ведь больные находят к ним путь днём и ночью, в хорошую погоду и в дождь.

– Зябко… до чего ты заботливый, деточка.

– Ну дык… – шея Шельмы заметно порозовела.

– Он такой, – пискнул уродец. – Только не все видят. Я зовусь Голос, тётушка. Шель умыкнул меня у воров. Я до воров жил в доме синего ноба, числился за ученика. Ноб оказался мошенником, влез в долги и оставил в залог меня. Когда он сбежал, за его долг меня – в сявки пегие… простите, это примерно значит: последним в раздаче еды и первым при битье.

– Почему ты не живёшь в «Алом Льве»? – Ула расправила на плечах шаль и двинулась к беседке, как ей украдкой показал Шельма.

– Хэш прогнал, – Голос улыбнулся во весь щербатый рот. – Прав, не сомневайтесь! Шелю дай слабину, он в один день натащит сюда прорву народа и утащит отсюда воз ценностей.

– Твою ж чешую! Нык… хе… н-да…

Шельма яростно глотал большую часть слов, давился ими. Лишние звуки так и булькали глубоко в горле. Но даже там узнавались, как ругательные.

– Он сказал, тётушка, что теперь старается не брать чужого, даже когда оно совсем криво лежит, – перевёл Голос, сморщил нос в недоумении и что-то быстро прошелестел в ухо Шельме. Выслушал тихий, мимолётный ответ. – Шель сказал, что… а, не важно. Он не то говорит, что думает. Он заинтересован в травах. Я бы так спросил вместо его слов: травами можно занять руки, чтобы вышло надёжно и с пользой?

– Можно, – кивнула Ула, оперлась на неловко подсунутый локоть Шельмы и поднялась в беседку.

Двое младших уже разжигали самовар, ещё двое, стоило Шельме моргнуть, приволокли с десяток подушек и меховое одеяло, которым укутали ноги Улы.

Шельма безразлично к погоде плюхнулся на холодную землю рядом с беседкой, принялся без слов тыкать пальцем в людей и направлять их по обычным делам, обозначаемым жестами и движениями бровей. Ученики понимали без слов – к немалому удивлению Улы.

Что бы ни вынудило Лофра уехать внезапно и без пояснений, пожалуй, при усердии Шельмы день минует благополучно, – решила травница, готовя настои для больных и здоровых, чайник за чайником. Ула осторожно улыбнулась: самым большим событием дня она сочла двуглавое существо, составленное из онемевшего по приказу Лофра вора – и сидящего на его плече болтливого уродца. Вдвоём они были умнее и спокойнее Шельмы, здоровее и солиднее цыплёнка-Голоса…

Заря румянила небо, ученики разминались, слушали задания на утро и поглядывали в сторону кухни, принюхивались к приманчивым запахам. Куда бы ни уехал Лофр, – рассуждала Ула, успокаиваясь по-настоящему, – наверняка он вернётся скоро, раз не оставил старшего. И всё обойдётся складно.

– Шель, деточка, постуди и приложи к глазу, – велела Ула, осторожно подавая чашку. В обжигающем отваре был утоплен тряпичный узелок, набитый травой. – Горячее в пользу, лишь бы терпеть можно. И моргай почаще.

– Блы… благ-дрю, – с заминкой выговорил Шельма и принял чашку.

Голос так и сидел у него на плече. Кажется, для Шельмы это было удобно и привычно.

– Сколько тебе лет? – задумалась Ула, глядя на кривого недоросля. – Ты почти взрослый, так?

– Никто не сообразил с одного взгляда кроме вас, тётушка. Семнадцать, если мне в ту зиму не всю память отбили и поморозили, – усмехнулся Голос. – Шель умыкнул меня, как только приметил, и было это давно, лет пять назад. Так худо приходилось, я кошмар от яви не различал уже… много раз думал, что умер. Очухавшись, жалел, что не сдох… У Шеля в логове отлежался, и к весне мне полегчало. Тогда я всерьёз понял: даже обмороженным уродам жизнь – в радость. К тому же Шель меня не бросил, пристроил писарем. Постепенно я сделался состоятельный, живу в своей комнате. Раз в неделю мы вдвоём вкусно обедаем. Лофр его отпускает, вроде как в гости.

Ула посмотрела на свои пальцы – слабые, тонкие. Виновато вздохнула.

– Косточки я не умею, – признала она. – Много раз пробовала, а оно не ладится, ни в какую. Тебе бы спину поправить. Не поздно ещё, я вижу.

Голос отмахнулся без огорчения. Рука у него – отметила внимательная к знакам болезни Ула – невесомая, с длинными пальцами в чернильных пятнышках, похожих на старческие родинки. Ногти синюшные, вены пустые, суставы крупноваты и наверняка к непогоде ноют, что почти немыслимо в семнадцать-то лет.

– Мой сынок справился бы, – предположила Ула. Прикрыла глаза, думая о своём Уле… где он, здоров ли, ведь ни весточки, ни знака. – Мой Ул – он…

– Во-ро-та-а, – вдруг заверещал Голос.

Ула распахнула глаза. От покоя прохладного утра не осталось и следа! Уродец-Голос лежал на краю настила беседки, нелепо сучил бессильными ногами и всё кричал про ворота, запрокидывая голову и стукаясь затылком о доски.

– Бы-ра! Ща урою ёх… нах!

Шельма рычал жутко и спешил злее злого! Вот он перекатился, взвился в прыжке, и в полете извернулся и развернулся… оскалился зверем, прянул через двор, рыча ещё более невнятно.

Ула вздрогнула. Ей показалось, что мир рушится, и всё происходит так непоправимо и страшно, как бывает только в кошмарном сне. Дышать нет мочи! Тьма застит. Вдали, на улице, крепнет рокот: храп, конский топот, хлёсткие удары – кнут?

– С-сук, кол в.. вых в жо-о-оп-о… – Шельма подавился, начал утробно подвывать, не тратясь на слова.

Младшие всколыхнулись, кто-то ближний к воротам первым рванулся отпирать, налёг на тяжёлый брус. Другие стали помогать. Вот, охая от натуги, уже четверо отпихивают… Шельма долетел до ворот, впечатался в закрытую створку и перекатился по ней, извернулся, вкладывая силу и толкая соседнюю – отпираемую.

Копыта грохотали уже совсем рядом. Воротина охнула, подалась, подчиняясь натиску снаружи. Шельму отшвырнуло – и в щель ворвался, как огонь при хорошей тяге, алый, яростно-яркий конь.

– Во-ба, бы-ра! – взревел Шельма, перекатился по плиткам и упруго вскочил.

– Запирай! – крикнул Голос.

Люди уже исполняли дело, поняв его без подсказки и перевода. На выдохе, с криком, налегли, одолевая набранную створкой ворот силу движения – стали толкать обратно… Уже четверо, и пятый помогает, шестой… Шельма прыжком оказался у арки ворот и в одно движение вогнал в проушины запорный брус.

Алый скакун тем временем в три прыжка ворвался в центр двора, расчистил себе обширное пространство, танцуя, непрестанно изворачиваясь. Вот он особенно ловко кинул задом – ноги выше головы и пошли винтом, махнули широко… Седок с оханьем улетел… упал далеко, впечатался в плиты двора, сник без движения.

Свободный от людской власти скакун победно завизжал, загарцевал, непрестанно взвиваясь на дыбы и разворачиваясь, чтобы отбиться – будто он в гуще кипучего смертного боя… Конь ржал отчаянно и зло, крутился снова и снова… Но постепенно круги делались меньше: Шельма тоже метался по двору, влившись в бешеный ритм конской паники и умудряясь скользить неуловимо быстро, совершенно плавно. Он постоянно оставался перед оскаленной мордой. Он протягивал раскрытую руку к этой клацающей зубами вспененной морде. Он, не пытаясь поймать повод, лишь приглашал поверить, что вражды нет.

– Ча, ча-а, – Шельма негромко приговаривал, причмокивал, чуть приседал. Он покачивался и кивал, то отступал на полшага, то приближался, чтобы снова отскочить и кружить… – А-а, ча-а… а-ча-а-а… Ща-ча-аа урою всех, вашу – ча-а…

Ула осмотрелась, комкая шаль. Старшие ученики уже покидали оружейную, их было десятка два, все при оголённых саблях. Несколько человек натягивали тетивы на луки. Мелюзга деятельно сновала туда-сюда, убирая со двора всё лишнее и расставляя дощатые заслоны, раздавая пластинчатые щиты.

От главного дома подходили слуги… и только старший конюх – Ула смутно помнила его в лицо – стоял столбом и моргал. Именно его, похоже, и собирался урыть Шельма за столь бестолковое поведение.

– Или знают, что Лофра нет на дворе, или налёт вовсе случайный, – пискнул Голос, поймав взгляд Улы. Подумал и добавил: – У хэша тихо, он умён. Да и бешеный он, как подобает алому. Надо выжить из ума, чтоб открыто враждовать с нобом его опыта и силы крови. Пожалуй, беда внезапная. Абы кто сюда не сунется, тётушка.

За стенами постоялого двора, вдали, копился и катился всё ближе шум, он был обширный, смутный и тревожный. Люди, лошади, сталь… Но Шельма не обращал внимания на новые беды и продолжал успокаивать скакуна. И все во дворе, как ни странно, смотрели на коня, словно он – чудо и невидаль.

– В конях я понимаю мало, – пискнул Голос, и Ула преисполнилась уважения к рассудительности и хладнокровию приятеля Шельмы, – а только как бы не оказался в нашем дворе конь самого графа Рэкста. То есть багряного беса, тётушка. Страннее странного дело выворачивается: конь его всегда при нем. Никто не вправе сесть в седло. Какое там! Повод тронешь без приказа, и не жилец ты… Совсем дело непонятное.

Алый скакун резко встал, всхрапнул… раздумчиво нагнул голову и рассмотрел Шельму, сидящего перед ним на четвереньках. Напоследок конь клацнул зубами, для порядка. И вздохнул спокойно, переступая и поводя боками.

– Мать вашу нах.. ды-ык, чтоб меня-а, – восторженно вывел Шельма, протянул руку и осторожно коснулся вспененных конских губ. – Пэм. Алый Пэм! Алый Пэм. Алый… Алый… Ча-а… Пэм. Ча-а…

Шельма повторял эти слова снова и снова, шёпотом и нараспев, как заклинание. Он пьяно, широко улыбался и припадал к копытам, трогал их дрожащими от возбуждения пальцами. Он прослезился от избытка чувств!

– Да, конь беса, – перевёл происходящее Голос. – Мечта хэша. И Шеля – тоже… он жаждал умыкнуть Пэма с того дня, как увидел впервые.

Ула сбросила с ног меховое одеяло и быстро прошла к лежащему без движения седоку яростного коня. Краем глаза она отметила: Шельма уже щупает уздечку и гладит конскую шею, тёмную от пота. Пэм более не скалится, а всего-то доверчиво, устало упирается в крепкое человечье плечо…

Скинутый седок оказался совсем молодым. Он, судя по первому осмотру, не пострадал, при падении потерял сознание даже не от удара – от усталости, а сверх того от страха, который наконец нагнал и одолел бедолагу… Лицо землистое, под глазами тёмные круги. Рубаха насквозь мокрая, мышцы дрожат в спазме, не унимаются – не иначе, мчаться вскачь пришлось долго, без отдыха.

Ула приготовила неразбавленные капли, влила из малого напёрстка в рот беспамятному. Набрызгала крепкой, остро пахнущей настойки на платок и велела присевшему рядом младшему ученику держать у ноздрей больного. Приказала ещё кому-то, не глядя, готовить кровать: кости целы, пострадавшего можно без опаски поднять и унести. И обязательно следует менять холодные примочки на лбу, и ещё…

В запертые ворота вломилось нечто чудовищно тяжёлое! Прочные створки загудели, вроде бы даже прогнулись… Выдержали.

Стало тихо. Ула отвернулась от беспамятного парня, встала, выпрямилась – и настороженно глянула на ворота, чуя за ними беду. Неожиданную и очень большую. Прямо-таки огромную… На улице всё стихло. Только кони переступали и всхрапывали, только позвякивала сбруя. И – ни голоса людского, ни звука шагов, ни скрипа повозок. Будто вымер огромный город.

– Открывайте, – приказал бархатный, великолепно красивый мужской голос. Довольно низкий, но ещё не бас. Весьма властный, но ещё не грубый. – Именем беса. В вашем дворе беззаконно укрыто моё имущество. Я заберу его, я в своём праве. Верну своё и накажу воров. Вы внутри, ворота заперты. Значит, вы – воры.

Шельма уронил повод из дрогнувшей руки. Он тоже обернулся к воротам. Теперь туда смотрели все. Молча, насторожено, а то и обречённо. Старшие ученики опустили оружие. Младшие более не натягивали тетивы, не брали в руки стрел. Как воевать с бесом, когда он прав, а хэша даже нет дома? За что воевать, если конь чужой, а седок его – вовсе незнакомый человек… может, впрямь вор?

– Именем беса и властью его, – повторил чарующий голос.

Ула вздрогнула, будто прямо теперь очнулась от кошмарного сна. Ведь это – явь! Травница поёжилась, чуя пробирающий сквозь шаль ветерок. Бодрый, зябкий… зато – пробуждающий. Ула огляделась, жестом велела скорее унести бессознательного седока. Какой там вор, – прикинула она, в один взгляд рассмотрев простоватое, деревенское лицо, бедную, но опрятную одежду.

Как ни странно, приказа Улы послушались сразу, охотно. Люди переложили на её плечи ответственность… кто назван старшим, тот и должен решать.

Чуть дрожавшие пальцы перебрали бесполезные травы в бесполезном малом коробе… Ула поправила роскошную шаль, подарок Лофра. Теплее не стало, но беспокойство сгинуло. Рука нащупала тонкий нож для резки корней, сжала.

– Укажите имя беса, коим вы прикрываетесь, – резко пропищал Голос. Вытянул кривую свою шейку, и голова дёрнулась, запрокинулась. – Ваш голос не принадлежит известному нам багряному бесу. Имущество же его, и только его именем может быть востребовано.

– Имя моё Альвир, и отныне это мой город, а пожалуй и так: это мой мир, – отозвался чарующий голос из-за ворот. – Воры, ваше время иссякло.

Шельма дёрнулся вперёд, хмуро, исподлобья, глядя на запертые ворота. Ула как-то сразу поняла: упрямец один из немногих во дворе готов взять на себя бремя ответственности. Он намерен выйти на улицу и назваться вором, снимая угрозу с прочих людей «Алого Льва».

– Стой, без пользы затея, – вымолвила Ула. – Им не вор надобен, им иное важно.

– В-время, – запнулся Шельма, мельком оглянулся на Улу и снова шагнул к воротам.

Ула кивнула. Все знают: кто виновен перед бесом напрямую, может быть наказан им без посредничества людских законов. Убить бес не убьёт, по крайней мере сам… но изуродует как угодно тяжко. Или же отдаст ближним, свите.

Кем бы ни был загадочный Альвир – а Ула не слышала прежде такого имени беса – нелюдь сейчас заявил о себе, как о преемнике Рэкста. Значит, он стремится доказать силу, но кому? Лофру, столице, вообще всем людям? Пойди пойми, он – бессмерть! Ясно лишь, что бесу жизненно важно заполучить алого коня. Может, ещё и его седока… Виден в словах беса и затаённый подвох: новоявленный Альвир стращает из-за ворот, торопит. Вот и Шельма сказал: главное – время.

Ула прошла и встала рядом с Шельмой, прихватив его за рубаху. Выдав хоть одного человека, ничего уже не выиграть и никого не остановить. И, как бы то ни было, она не позволит такого.

– Я жду, – прошелестел бес.

– Шель, уж прости, – едва слышно выдохнула Ула, решившись. Она жестом приказала лечь. – Прости… а только быть тебе мёртвым.

Шельма недоуменно сморгнул, но продолжил исполнять указания руки, поправляющей положение его плеч, головы. Тонкий нож рассёк кожу на щеке и лбу почти безболезненно, крови много – вреда мало… и шрама не останется, – пообещала себе Ула. Нащупала по одной шпильки, выбрала из причёски.

Волосы упали на плечи, руки помогли дополнить беспорядок. Ула прошла к беспокойно вздрагивающему алому коню, собралась стегнуть скакуна. Рядом возник рослый ученик Лофра, почти незнакомый в лицо – из старших, определённо – отстранил, сам хлестнул коня и сам же подставился под удар копыт.

Визг, цокот, оханье, звук падения тела… всё это разобрали за воротами. Притихли, вслушиваясь и недоумевая.

– Уби-ли-и, – припоминая родную деревню и себя, лучшую в Тихой Заводи плакальщицу, Ула тонко и пронзительно завела пробную жалобу. – Уби-и-или…

За воротами стало тише, чем это вообще возможно! Двор тоже замер, окаменел весь, до последнего ученика.

Есть лишь одно дело, недопустимое для беса: беспричинное убийство. Если верить слухам, из-за такого поступка сам бес может сгинуть из мира!

– Лю-ди-и, да что ж это-о де-ет-ся, – горло осваивалось с нужным тоном, постепенно позволяя прибавить громкости и расширить границы звучания, вплетая в плач и дрожащий, пугающе-высокий звон, и низкие, утробно-жуткие переливы волчьего воя. – Лю-у-ди… Уби-ли… да мо-ло-до-го ж… да за-зря ж… Ой-беда, горюшко-о, ой, бесовым конём стоп-тали-и, ой по бесовой прихоти-и, лю-у-ди…

За воротами кто-то смущённо кашлянул. Ула прикрыла глаза и повторила жалобу, раскачиваясь и продолжая приводить волосы в подобающий для плакальщицы окончательный беспорядок.

То, что она теперь делала, было прямым обвинением. Громким, внятным не для одного беса, для всего города! За воротами не могли не понять вызова. Не могли пока что и унять крик или сделать так, чтобы его никто не слышал.

В створку постучали тихо, можно сказать – вежливо. Ула заныла на одной невыносимо нудной, тянущей нервы ноте – без слов, без отдыха, сжигая лёгкие… Травница мягко, почти крадучись, приближалась к воротам, заранее выбрав себе место в трёх шагах от створок.

Ула плакала горячо, искренне. Она давно научилась жаловаться в голос… Она через оплаченные слезы выплёскивала то, что не могла избыть иначе – свою боль. Люди в настоящее верят меньше, чем в заказанное по прихоти. Ты потеряла любимого, растратила молодость? Тебя оболгали и обманули, тебя травили, над тобой издевались… кому это важно? Хоть кричи, хоть умоляй, ничего не изменишь. Люди только посмеются в ответ. Ула знала это – и продавала слезы. Подлинные горючие слезы… Сейчас к боли примешивалась благодарность: Шельма относился к происходящему серьёзно и помогал! Он лежал и даже не дышал, по крайней мере, никто бы не заметил дыхания, нагнувшись к самому лицу вора.

Ула замерла на выбранном месте и настороженно осмотрела ворота. Она теперь перегораживала путь всякому, кто вдруг вздумает войти во двор.

Ула оборвала плач, и над двором, над улицей, нависла тяжёлая тишина… По спине Улы пробежал холодок: плотно пригнанные, тщательно обтёсанные и заполированные до блеска дубовые бревна… шевелились, вздрагивали. На темной поверхности проступал узор древесины, снова пропадал. Ворота дышали, будто норовили ожить!

Травница позволила себе глубокий вздох, не без гордости оценивая как успех эту натянутую, звенящую тишину. Можно не сомневаться: сейчас вымолвить хоть один звук не смеет никто. Даже, наверное, сам бес… У слез есть сила. Жутковатая и печальная – ведь они никого не вернут, даже разорвав душу в клочья.

– Многое вершится именем беса, – нараспев выговорила Ула, вскрывая нарыв тишины. – А только смерть вошла в наш двор непрошенная, неурочная… Седок бесова коня лежит без памяти и выживет ли, не ведаю. Ученик хэша попал под копыта, голова у него разбита, он не дышит. Ваш, говорите, конь? Тогда и вина в смерти ваша.

На улице охнули. По дубовой древесине ещё раз прошла волна искажения – и пропала, снова делая ворота обычными.

– Смерти не было, – бархат голоса не смог спрятать натянутость сомнений, дрожь напряжения. – Не было… я бы заметил кровь на траве.

Новоявленный бес осёкся: определённо, он знал, что на траву натекло предостаточно крови с порезанной щеки Шельмы. И тело на траве неподвижное – это за воротами тоже знали… Отчего есть такая уверенность, Ула не могла объяснить, но сейчас она именно знала – и верила в своё неожиданное знание.

– Всякому бесу надобно поставить имя виновного в смертный список, надо заручиться поддержкой золотого ноба, чтобы законно дать ход приговору, – Ула выждала и заголосила опять, напоминая городу о случившемся: – Убили-и… да безвременно, да безвинно, да…

– Нет! – рявкнул голос, теперь совсем не бархатный, дрожащий.

– Именем беса пустили на двор яростного коня, – с привизгом, высоко и тонко, обвинила Ула, не смущаясь того, что выкрикивает прямую ложь. – Двоих он смял, двоих! Все мы видели, все мы скорби полны.

За спиной Улы бесновался и хрипел алый конь, будто подтверждая обвинение. Он снова метался, не подпуская ни конюхов, ни слуг… И казалось – вот-вот он впрямь кому-то разобьёт голову.

– Н-нет, – голос по ту сторону ворот сошёл в настороженный шёпот.

Каждому ведомо: Рэкст способен одолеть любого. Но приговор на момент казни даже он всегда имел при себе – заполненный. А сейчас по ту сторону ворот вовсе не знаменитый багряный бес, и сила самозванца непонятна. К тому же он, в свою очередь, не ведает имени Шельмы, которого Ула объявила убитым!

– Убили, – тихо, отчаянно выдохнула Ула.

– Не чую, – усомнились по ту сторону ворот.

Травница закрыла глаза, возвращаясь всей израненной душой в худший день жизни, когда хоронила родного сына. Маленького, ему не было и семи… И умер он по весне, и все в Заводи сказали: от болезни. А она – мать и травница – знала дважды надёжно, что сыночек не просто так перестал дышать, что бывшая подруга, забрав любимого, нанесла и худший удар. И, что ещё больнее, для мести душа Улы оказалась не годна, с рождения она такая… Даже лопаясь от боли, не способна вложить силу в проклятие. Ничтожна она в чёрном слове – душа лекаря. Кровоточащая и израненная. Поникшая, как подрезанный колос. Опустевшая, как разрушенное гнездо…

Слезинки сбегали по щеке, и казалось – жадная трава их ловит, тянется, впитывает – и ощущает горечь, способную прожечь камень.

– Невозможно, – прошептали за воротами, но по голосу было понятно, что в худшее уже всерьёз верят.

– Откройте ворота, пусть видят наше горе, – строго велела Ула. – Но войти во двор я не позволю. По воротам идёт черта, для беса неодолимая. Я не приглашу в дом убийцу.

Все в мире знают: бесу никакая черта не помеха, перешагнёт и не поморщится… и всё же по неведомым причинам бессмерть не войдёт в чужой дом, если хозяин заступит дорогу и будет стоять до конца. Правда, надо быть нобом, и сильной крови… лучше всего золотым или белым. И стоять надо за правду!

Ула стояла у ворот, и ей было совершенно безразлично сейчас, кем надо быть, как надлежит стоять и за какую такую правду.

За спиной – дом Лофра. И деточки… его ученики. Начинающие людоеды, дубины, воры… как он звал их? А как бы ни звал, всегда с болью и теплотой. У Лофра душа большая, и вся она кровоточит. Много в той душе боли, иначе не получится отдать себя ученикам, которые порой и оценить дар не в состоянии. Но разве высшие дары подлежат оценке?

Запорный брус скользнул в сторону. Обе воротины стали расходиться. Обозначилась щель. И первым Ула увидела обладателя бархатного голоса. Травница не сомневалась: только он и может так выглядеть. Златовласый, нечеловечески совершенный в каждой чёрточке своей. Рослый, молодой. И поза гордая, и стать…

Огромные изумрудные глаза беса смотрели холодно, хищно. Страх прятался на самом их дне. Страх колыхал траву у ног златовласого, гнал волну внимания вперёд, за незримую черту у ворот, во двор… до самых башмаков Улы.

Волна докатилась, ногам стало холодно, будто стопы пронзили иглы травинок, прорастающих сквозь тело. Пытка длилась и длилась, но Ула терпела, сжав слабые кулаки и не позволяя спине горбиться. Холод поднимался, леденил колени… вгонял когти боли – выше, глубже… уже в позвоночник, в поясницу…

– Я отныне хозяин мира, имя моё Альвир. Я желаю войти и разоблачить твой жалкий обман, – прошелестел бес, и Ула более не сомневалась, что к ней обращается именно бес. – Твоё обвинение, старуха, лишь глупая ложь. Ты никчемная побирушка. Ты никто в этом дворе, ты здесь не хозяйка, сгинь!

– Я сказала: никто не войдёт, – почти без звука выдавили губы.

Ула смотрела в зелёные, как весенний лес, глаза беса. И ощущала, как ещё одна тяжёлая слеза катится по щеке – памятью о сыне, которого не вернуть… обещанием жизни тем детям, которые сейчас за спиной и не должны пострадать.

– Хрипи что угодно, но я войду, глупая старуха, – улыбнулся бес.