Синдром Шишигина

Денис Сорокотягин

Синдром Шишигина

© ООО ТД «Никея», 2023

© Сорокотягин Д. А., 2023

* * *

Это умная,

эмоциональная

минималистская проза, во многом исповедальная, то есть – честная. Есть наблюдательность, умение работать с деталью, есть любовь к своим героям, великодушие, спокойствие, твёрдая нравственная позиция.

Денис Сорокотягин пишет: «Я продолжаю искать свой голос, своё звучание, свою свободу, своё, своих». На мой взгляд, он свой голос и звучание нашёл, но самому ему желаю в своих поисках никогда не останавливаться.

Андрей Рубанов

Москва

Не прощупывается. Вместо предисловия

Екатеринбургу

Пульса нет. Одна тонкая, длинная, бесконечная линия на аппарате и звук такой монотонный, писклявый, как в каком-то фильме. Обойдёмся без дефибриллятора. Я очень вас прошу. Возвращаться – это плохая примета, доказано. И если даже посмотришь на себя в зеркало и скорчишь себе рожицу (своё истинное лицо наружу выпустишь), не поможет.

Бейся в грудь, впивайся кастетами (не твоими, взятыми тайком у отца, не твоего) в малахитовую грудь родного города, кричи не кричи – не дозовёшься.

– Пульс! Ишь чего захотел, пестрёныш! – говорит мне город голосом Бажова.

– Почему пестрёныш? – спрашиваю я город.

А город отвечает:

– Серой шейки на тебя нет. Какой же ты стал бесчувственный в этой своей Москве, как бамбуковый коврик, с помощью которого можно свернуть ролл.

Я ничего не отвечаю, я мало что понимаю в литературе, путаюсь в текстах Бажова и Мамина-Сибиряка, потому что их не читаю. И до сих пор боюсь Огневушки-поскакушки. И тех ребят во дворе, которые говорили, что она потаскушка и вообще не огонь.

В детстве я был уверен, что Бажов, Мамин и Сибиряк – живут одной семьёй, и Бажов в этой семье за старшего, потому что с бородой.

А вообще это всё неважно. Пульс у города есть, но не про мою честь.

Вспоминал день своего отъезда из Екатеринбурга. Сидел на чемоданах, на дорожку («вас ожидает белая Киа Рио, водитель – Джафар»), прямо как три сестры все разом, вместе, в одном флаконе. Но я уехал, а они нет. Но кто их знает. А вообще я больше Ольга. Я – стоик и кладу всё на алтарь, всхлипываю внутрь, застёгиваюсь на все пуговицы, и даже ту верхнюю, которую бы надо всё-таки расстегнуть. Как ты там будешь в Москве? Там ведь все нарастопашку (уральский диалект).

Два чемодана, весом в 32 килограмма (лимит был 30, пропустили без доплаты, последний поцелуй на прощание от города). В одном чемодане – левое предсердие, в другом – правое. А где желудочек? Где-то между.

Об этом нужно писать книгу. Но зачем? Зачем брать с собой сердце родного города в чужой город? Пока ты летел, все эти два часа полёта на «Победе» сердце ныло, болело, даже останавливалось (показалось), а потом даже заводилось (снова показалось), это всё твоё сердце, в груди малахитовой (пока), а то, другое – в чемоданы замурованное, – не выдержало и сбежало из багажного отделения, когда шмонали багаж. А ты ведь даже и не заметил, что шмонали и что сбежало.

Зачем ему твоя Москва? Что оно там не видело?

Где запястье у Екатеринбурга,

чтобы нащупать его пульс?

Где твоя грудь драгоценная,

малахитовая, прежняя,

где оно всё?

На Урале больше не существует малахитовых месторождений. Все камни везут из Африки. Я давно живу с этим.

Зачем-то придумал, что водителя такси

звали Джафар (в переводе с арабского —

«райский ручей, источник»). А машину не

придумал. Курсив мой.

Бажов умер от рака в Москве в 1950 году. Не знал. Значит, он мог ездить в метро и так же, как и я, бояться (удара турникета, досмотров, штрафов и др.).

Мамин умер от плеврита в Санкт-Петербурге и не знал о смерти Бажова, потому что умер задолго до этого. Перечитать «Серую шейку», сегодня же, проверить, насколько всё плохо.

А где Сибиряк? Умер? Что вы такое говорите. Типун вам на язык. Кто-нибудь его видел? Куда он опять за-пропасть-ился? Вот же его чемоданы стоят. Оба – его, не трогайте, он вернётся. Какая ещё примета? Нет, он всё никак не уедет. Ольга? Какая Ольга? Да, она с ним. Но они уже не вместе. Давно. Тёмная история.

А Сибиряк где-то между. Там же, где и желудочек. А вообще желудочков в сердце два – правый и левый.

Об этом надо писать книгу. И не по верхам щупать-нащупывать, а копать, и как можно глубже, до потери пульса.

Алик

Если будете проходить мимо «ИТАР-ТАССа»

не проходите мимо

Загляните в один из выемов в здании

Там, где вентиляционный выход

прямо напротив памятника Тимирязеву

Я всё это время был уверен

что из вентиляции идёт тёплый воздух

Поэтому он не мёрзнет

все эти пять московских зим

Я его вижу каждый Божий день

Но только сегодня решаюсь с ним заговорить

Его зовут Алик

1965 года рождения

Детдомовец

Родом из Баку

Христианин

Служил в Горьком

Потом в Москве

Работал парикмахером

Затем на стройке

Это всё было в восьмидесятые

На стройке платили копейки

Послал всё к чертовой матери и ушёл оттуда

Кто его мать и отец, никогда не интересовался

Без паспорта

Без семьи

Без жилья

Без зубов

И, кажется, без сожаления

Любит песни Ирины Понаровской,

особенно «Однажды»

Идеал женщины для него —

Тина Тёрнер и Далида

Гремучая смесь

Ну, может быть, ещё Анна Герман

Когда я сказал Алику, что равнодушен

к Герман

он готов был схватить меня за грудки,

но быстро остыл

На улице минус восемь, но кажется,

что все двадцать

И даже моя уральская закалка не-спа-са-ет

Алик не похож на бомжа

Хотя сам именует себя бичом

– Что с нас, бичей, взять, – повторяет

Когда я с ним говорил, не отрываясь смотрел

на его красивую каштановую бороду

Волосок к волоску

Наверное, Алик подстригает её

в общественном туалете

Всё-таки парикмахер, хоть и в прошлом

– Я себя не запускаю, как другие бичи, —

говорит с гордостью

У Алика недурной баритон

В его репертуаре песни 80-х и 90-х

В топ-листе:

• «Ты мой транзитный пассажир»

• «Я не могу иначе»

• «Покроется небо пылинками звёзд»

Спел даже песни на армянском и польском

Закончил Шаинским

Рядом стоит билборд с афишей концерта

где изображены Крокодил Гена, Львёнок,

Черепашка, Чебурашка

– Ты хоть Чебурашку знаешь? – спрашивает меня

Алик думает, что я с какой-то другой планеты

Наверное, так и есть

– Алик, а артистом не хотели стать?

У вас бы получилось.

– Хотел. Не взяли. Пришёл в «Останкино»,

там у меня попросили деньги.

Пусть выкусят, суки.

Алик знает наизусть все фотографии

на стендах «ТАССа»

Знает все морщинки, трещинки, буковки

на постерах с рекламами духов

На них красивые женщины закусывают губы

томно глядят вглубь его продрогшей души

отогревают как могут Алика в такой дубак

Мы говорим с Аликом двадцать минут

Я в термобелье

Но уже не чувствую пальцев на руках и ногах

А Алик вошёл в раж, всё поёт,

улыбаясь беззубым ртом

– Б…ть, Алик, у тебя голос прорезался? —

женский голос как труба

К нам подошла Светлана

женщина без возраста и дома

В каштановом шиньоне, стоящем дыбом

Будто бы его сделали из аликовой бороды

Она – подруга Алика

Если они сядут рядом, прижмутся друг к другу

попами то займут всё пространство итартассовского выема

Светлана рассказывает мне, что она поклонница

Виктора Королёва

– Знаете хоть, кто это?

– Знаю (честно, не вру)

Говорит, что все 33 альбома Виктор

посвятил именно ей

Знание песни Королёва «Пьяная вишня»

(пою два куплета и припев)

повышает мой рейтинг в глазах Светланы

Не пропащий я человек

Да ещё и голос есть

Алик тут же подхватывает мотив «Вишни»,

мы поём с ним дуэтом

– Б…ть, ребята, на вас деньги можно

заколачивать, – аплодирует нам Светлана

– Денис, у меня, между прочим,

две с половиной тысячи стихов, – говорит мне она

– Ничего себе…

– За тридцать лет деятельности накопилось.

Алик, да заткнись уже, хорош петь,

дай поговорить с человеком.

– А прочтите что-нибудь из последнего?

– Ещё чего! Я свои стихи никому не читаю.

– Понятно…

Неловкая пауза

– А Королёв на ваши стихи почему песни

не поёт? – спрашиваю с деланным интересом

– Ещё запоёт. Я ему сюрприз к Новому году

готовлю. Вот как потеплеет, я со своим другом-

композитором встречусь, и мы напишем. Денис,

когда потеплеет, я вас к себе тоже приглашу, у меня

своя группа есть, дайте мне свой телефон…

И куда же она меня пригласит?

Я переминаюсь с ноги на ногу

Стучу зубами

Отшучиваюсь

Понятное дело

телефон не даю

Алик примостился к итартассовской стене, кемарит

Одним глазом сечёт поляну

Напелся, выложился, отвёл душеньку

– Алик, б…ть, я пришла, а ты спать, что ли, надумал?

Меня обычно коробит мат

Но из уст Светланы он звучит так мило, так поэтично

2,5 тысячи стихов – это вам не шутки

– Ладно, я побегу, – говорю я им

Перед уходом вкладываю Алику в его

задубевшие пальцы сторублёвку

Другой налички нет

Такая песенная программа и за такие жалкие крохи

– Прости, Алик.

Алик улыбается

Светлана тоже

Я отогреваюсь в кафе «Дома книги»

Пью какао

Пишу этот текст

Слушаю «Серенаду» Шуберта

Какой-то мужчина в сиреневом джемпере

сел к фортепиано и заиграл

Просто так

Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной

Всё ведь уже написано до нас

Всё ведь уже спето за нас

Алик убаюкал Москву

Света убаюкала Алика

«ИТАР-ТАСС» не спит

Бежит строка:

«Власти – Москвы – не – станут – вводить ограничения – на – новогодние – праздники»

У Алика 7 января день рождения

Ему стукнет 56

Давайте поздравим

Мы ведь можем

Бродячая Гета

Я вышел из книжного магазина «Москва».

Купил «Мою жизнь» Коровина и «Категории композиции. Категории цвета» Кочергина.

Вышел, выдохнул, что детекторы на входе не запиликали.

Мне всегда кажется, что я вынес из «Москвы» больше, чем сейчас в моём пакете. Выбросил в урну чек – подтверждение, что не вор.

– Молодой человек, вы знаете, я ходила в садик вот здесь, через дорогу, в Гнездниковском. Мне девяносто один год, представляете? Я коренная москвичка в третьем поколении. Мама – девятнадцатый ребёнок в семье, папа польских кровей. Оба были безумно красивые. А в садике площадки не было, и где гулять, спрашивается, вот мы детьми с воспитательницей и нянечкой поднимались на лифте и гуляли на крыше. Я вообще шла в «Елисеевский» и не знала, что его закрыли. Ужас. Это ведь не магазин, а музей! А когда война началась, мне было десять. Я была в то время в лагере в Тарасовке. Знаете, там уже заранее подготовили такие рвы, в которых мы укрывались, когда бомбили. Потом нас всех собрали в грузовой машине, поставили рядами лавки, и мы поехали через всю Москву. Без родителей, сами. Привезли на Речной вокзал, посадили на паром, в самый трюм, представляете? Ехали шесть дней в этом самом трюме, причалили к станции… до сих пор помню название села – Великий Враг. Я сначала думала, что какая-то буква не дописана, а потом поняла, что это такое название. От этого Врага мы ещё шесть километров пешком. Наконец добрались до интерната. Нас подселили в избы. Мальчиков, девчат отдельно. Ходили в туалет туда, где раньше пасся скот. Вот так. А потом мой отец – поляк – приехал за мной. Он был рядом в командировке. Приехал и забрал меня. Мать заставила его меня забрать, так как ей с ребёнком в военное время можно было не работать, ну и так далее, легче с ребёнком, со мной то есть. Потом мама и отец развелись, и у мамы появился дядя Яша – еврей, как я его любила! Он меня водил в кафе гостиницы «Националь». Был весёлый такой, приветливый. А мама меня била часто. И всё время шептала: «поляк мой, поляк». Не могла забыть папу. Знаете, мой муж строил Останкинскую башню. У него орден Ленина за это дело. Я сейчас этот орден на себе ношу. Вот он. Когда советская власть начала терять позиции, а муж уже к тому времени умер, давно я уже без него, и я поняла, что этот орден – просто игрушка, побрякушка. Куда его теперь? И я его продала, и на эти деньги выручила себе дублёнку. Вот и говорю, что теперь его орден на себе ношу. Как же хорошо мы сейчас встретились и разговорились с вами. Этот разговор ни к чему не обязывает, правда? Я вот так вот и шляюсь вечерами. Я – бродячая старуха. Ха. Утром голова плохо работает, днём тоже не очень. Мозги не сразу включаются, всё-таки возраст, но к вечеру – как смазанный мотор, клянусь. Вируса не боюсь. Я ведь советская. Значит, отличная. Отличная от всех остальных. Всю жизнь со спортом, волейболистка. У меня был лучший бросок, вот так – и туда. А работала бухгалтером. Не помню даже, что закончила. Вроде техникум какой-то. Мать меня сразу отправила на работу, и я устроилась учётчицей в радиоинститут. Я сейчас по Тверской до Библиотеки Ленина, и там на автобус до Медведкова. Пошляюсь ещё чуть-чуть. Так хорошо знать, что придёшь к себе домой после прогулки – и никому ничего не должен. Никому.

– А как вас зовут? – спрашиваю.

Поймал паузу и сам не понял, как это получилось.

– Генриетта Адамовна. Мама звала Геткой, подружки – Геркой.

– А меня зовут Денис. Я родом с Урала.

– О, у вас другое, Денис. Другое, – показывает в область сердца. – Я садик искала, искала, не нашла. Но он в Гнездниковском, вот здесь. И на крыше гуляли. На лифте – и туда. Это был 35-й год. С ума сойти.

Перевожу взгляд на крышу

Сегодня пошёл первый снег

Перевожу взгляд на Гетку-Герку-Генриетту

Её нет

Решил

Если доживу до этих самых лет

тоже буду шляться

Буду бродячим стариком

искать места молодости

Останавливать эту самую молодость

Лучше, конечно, читающую, но как уж будет

И говорить, говорить, не давая молодости

вставить и словечка

Пусть молодость слушает

А старость говорит

И шляется вечером по Москве

Только мы. Этюд за месяц до Нового года

Сретенский бульвар.

Остановила коротким «простите», спросила, какой парфюм на мне сейчас. Ответил, что никакой. Туалетная вода неделю назад закончилась, а новая ещё не пришла, жду доставку со дня на день. «От вас идёт такой…» – и она развела руками, очертив в морозном воздухе круг.

Через месяц наступит Новый год. Пока меня не остановили и не спросили, я шёл и думал об этом, что вот ещё один год почти позади. Отматывая назад, понимаю, что год был переломный, переходный и много других таких пере-.

«С кем вы будете встречать Новый год?» – спросил её. Получилось как-то нагло, слова из-за мороза вырывались небрежно и колко, но она нисколько не смутилась.

«Со своим молодым человеком», – ответила с искренней гордостью.

Мне не хочется заострять внимание на её внешности, здесь это не важно. Она не была красива, но и не отталкивала от себя. Её внешность не запоминалась с первого раза, голос не врезался в память и не продолжал звучать в голове после.

– Я подумал, что вы спросили меня про парфюм, просто потому что захотели завести разговор.

– Ну да, – говорит она. – Просто хотела узнать, какое название, и подарить этот аромат своему…

Я перебил её:

– А если он не раскроется на нём так же, как на мне?

Пошутил. Шутник.

– Вы же сказали, что вы ничем не брызгались. Чему ж тут раскрываться? – подхватила она мою волну. Не растерялась.

– Ведь это ваши слова, что от меня идёт…

И вот уже я режу воздух кругами и смеюсь как дурак.

Тут девушка не выдержала, шагнула ко мне и припала к моему шарфу, выбившемуся из-под пуховика. И я вспомнил, что когда-то, так же, я и она стояли на конечной остановке в другом городе, в другой жизни. Мы прощались, думали, ненадолго, а оказалось… Так припадают к иконам, я видел не раз, но никогда так не делал. Есть в этом припадании что-то отчаянное и безнадёжное. Мы стояли на остановке, мимо нас проходили люди и думали, вот «это», да, вот это оно, то чувство, которое не хочется разбирать и разгадывать, оно есть, оно существует. Как это всё-таки радостно видеть. А ведь мы тогда были друг другу уже совсем чужими, но стояли как спаянные и обманывали всех вокруг и обманывались сами.

Вот и сейчас, находясь в новом городе и в новой жизни, мы всё так же стоим – незнакомка и незнакомец. Вокруг нас Сретенский, с его людьми, машинами, курьерами на велосипедах.

– Я чувствую… да… и не надо мне врать, вы просто не хотите говорить название, вы просто издеваетесь надо мной, – незнакомка помрачнела и стала казаться взрослее своих лет. Тридцать? Тридцать два?

Я взял в руки свой шарф, притянул к шмыгающему носу. Да, что-то далёкое плещется на самом донышке, еле различимое, такое зыбкое, что сразу же смешивается с запахом улицы.

– Может, у вас ковид? И нюх пропал, – сказала она совсем как бабушка, с заботой и участием, которые бывают только у бабушек к своим внучатам.

– Нет, не бойтесь, я ничем не болею. И вам не советую.

– Привита. Мне не страшно.

– Вот как… А мне страшно. Чуть-чуть…

Я сделал паузу, выдохнул и зачем-то многозначительно посмотрел ей в глаза. Слишком. А потом сказал:

– Наверное, я кого-то обнял, и запах просто перекочевал ко мне. Он такой слабенький, как вы смогли его почувствовать?

– Вы можете меня обнять? – спросила она.

– Могу. Но всё это как-то вдруг странно… у вас есть молодой человек и…

– Обнимите, разве это сложно?

Я перевёл взгляд на неоновую вывеску на фасаде впереди стоящего здания и притянул незнакомку к себе. Резко, было в этом что-то насильственное, но она не отстранила меня. Я смотрел на вывеску, на зацикленное мерцание и думал о ней, о той, из старого, давно минувшего года. Совсем скоро всё будет новым: Новый год, новые мы, новые ароматы и объятия на улицах. Тогда, в другой жизни, я не обнял её, сославшись на то, что не люблю долгих, сентиментальных прощаний. Ведь мы только на время, не на… Сегодня, на Сретенском бульваре, через много лет я обнял другую, обнял так, как мог обнять ту. Тогда.

– Спасибо. И простите меня за беспокойство, – сказала девушка, не смотря мне в глаза. Она тоже сейчас обнимала не меня, а кого-то другого.

– С наступающим. Ровно через месяц, – сказал я ей вслед.

Но она ничего не ответила.

Ещё рано, ещё целый месяц впереди.

Год скоро закончится и уйдёт, так же, по Сретенскому бульвару вниз, вот только прощения у нас не попросит. Ни за что. Не за что.

Все равно во всём виноваты только мы.

Чуть-чуть

мы давно не общались, не списывались

но лайкали

ты – меня

я – тебя

я знаю, что ты за это время снялась в коротком метре

опять в коротком

(но скоро будет полный)

ты нашла свою рабочую сторону

правую

(как по мне – обе, и они неотделимы)

ты записала сотню видеопроб

где текст за партнёра бросал тебе не я

(не мной брошенный текст)

ты осветлила волосы

сделала каре

чтобы быть дерзкой и милой

чтобы попадать в типаж

(И дерзко, и мило,

И некому руку подать)

некому?

я поставил спектакль

где всё перевёрнуто вверх дном

но мне это почему-то стало жутко нравиться

написал несколько стишат

думал, согреют ночью

но они разбежались кто куда

поправился на 1 кг 700 грамм

но под любимым oversize этого не видно

написал сказку про надувного слона

который сдулся

но его надули

он опять сдулся

его опять надули

а потом на место прокола приклеили пластырь

и он бросил это дело

сдуваться

три раза встречал на улице Сашу Молочникова

(Мы не знакомы. Ты бы мне этого не простила.

Он всё ещё твой краш?)

я смотрел на него и думал

о тебе

если бы ты шла со мной рядом

я был бы, как Саша

улыбался, размахивал руками

и смотрел бы не на собеседника

(на тебя)

а по сторонам

подмигивал бы Москве

мол, смотри, Москва, кто у меня есть

говорил бы «Художественному»

зачем мне кино,

если рядом со мной – она

говорил бы Гоголю и его памятникам

а ничего бы я им не говорил

всё им и так ясно-понятно

знаешь, как будто закодировался

но чуть-чуть выпил

на свой страх и риск

и чего-то жду

так я зачем-то

закодировал себя от тебя

но поставил лайк

(чуть-)

посмотрел историю

(чуть)

написал тебе сообщение

на свой страх и риск

и жду ответа

как слон

пластырь на место прокола

Малый Харитоньевский

Я не земных законов, Боже,

Ищу, а только твой закон.

Я, слабый и порочный тоже,

В молитве пред Тобой склонён.

Ты, чья рука ведёт комету

Сквозь синий холод высоты,

Ты, подающий силу свету

И солнцу, знай – повсюду Ты.

Джордж Гордон Байрон

Сняли квартиру на Малом Харитоньевском переулке. Прямо напротив ЗАГСа номер один. По-моему, это самый крутой ЗАГС в Москве, судя по тем маркам машин, которые паркуются, брачуются и уезжают, снова паркуются, брачуются, и так по кругу весь день.

Брак – тухлое слово, согласись. Гражданский брак – ещё хуже. Его сразу хочется списать и в утиль. Нам это с тобой не грозит. Мы – другие, ненастоящие, от брака далёкие, отбракованные.

Загораем на балконе, пьём лимонад «Шприц Апероль». Точнее, я пью, а ты работаешь. Такой лимонад продают в «Кофиксе». Хит этого аномально жаркого лета. И вот мы поспорили, можно ли сделать такой же лимонад в домашних условиях. Я сказал, что нет и точно нет. «Кофикс» – мой краш, и он непобедим.

Старик, в кофиксном лимонаде нет алкоголя, в твоём его больше, чем нужно. По крайней мере, для сегодня – это явный перебор. Но я пью забракованный мною напиток и смотрю с балкона на свадебные парочки. Смотрю на платья, на костюмы. Ты стучишь что-то в ноутбуке. Дуешься на меня, что я не оценил твоих стараний. Старик, спор не проигран. Просто получилось что-то другое. Победителей нет. Просто ты привык побеждать.

А я пью это самое «другое», и мне от этого «другого» становится почему-то так грустно. Так грустно, что даже раздражает твоё перестукивание клавиш. Хотя со мной никогда такого не было.

Свадебные парочки сделаны все строго по ГОСТу. Идеальный брак. Свидетели пьют, смеются, краснеют. Заметил, что они почему-то всегда оставляют чуть-чуть жидкости на дне своих бутылок. У ЗАГСа даже есть такой каменный выступ, где всегда стоят рядком полупустые бутылки. Старик, если у нас не будет денег на лимонад «Апероль Шприц» (120 р. в «Кофиксе», но может и их не быть), мы будем замешивать коктейли из того, что нам пошлёт ЗАГС. Смешно.

Старик? Ау? Не заметил, как ты ушёл с балкона. Я привык говорить вслух. Ты привык работать и параллельно слушать то, что я мелю без остановки. Но видимо, не в этот раз. Или тебе просто стало жарко. Печёт.

Фотографы просят парочки принимать неестественные позы. В такую жару любая поза неестественна. Вот, например, сейчас. Невеста вжалась в столб. А над ней коршуном навис жених и тянется к её губам. Невеста думает о причёске, которая наверняка испорчена столбом. Плюсом ко всему столб раскалён. И ей просто больно и неприятно. Но нужно сделать кадр. Запечатлеть момент! Чтобы потом показывать внукам. А надо ли это будет внукам? Я вот лично не видел ни одной свадебной фотки своих родителей. Наверное, это странно, но это так.

Жених тянется к губам невесты, и видно, что боится промазать. Фотограф щёлкает, птички вылетают. «Ну, всё, хватит. У меня нога затекла», – нервно говорит невеста и подбирает подол платья. Оказалось, нога. Не причёска, не столб. Нога. Интересно, сколько они будут вместе? Неужели всю жизнь? Или он ей изменит, и она будет обходить ЗАГС стороной. Или, наоборот, будет приходить сюда раз в месяц, вставать напротив и высматривать что-то в окнах. Мы недавно видели такую женщину. Пожилая, прилично одетая, видно, что не бедствует. Стояла напротив ЗАГСа, шевелила губами, как будто читала отходную молитву по кому-то. А у самой лицо безучастное, отсутствующее. Так смотрят на кошку, сидящую на дереве. На чужую, конечно. Своя бы вызвала хоть какую-то эмпатию. А здесь – ноль, полный штиль. Кошка чужая, жизнь своя, но как будто чужая. Да ещё и радость вокруг тоже чужая. Гипербола во всём. В движениях, в улыбках, во взглядах, в голосе. Нога затекла. Хоть что-то живое и неподдельное. Пройдут годы, и эта девушка потом будет вспоминать эту ногу. Всякий раз, когда будет проходить по Малому Харитоньевскому, а она будет здесь проходить (не верьте, что нет), в ноге будет возникать болевой спазм. Интересно, меняются ли лица у брачующихся до совершения брака и после. Появляется ли что-то новое в глазах? Как бы проверить?